Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.
— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.
Анджей опять фыркнул.
— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?
— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.
— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?
— Сталина вознесла революция.
— Наполеона тоже. Лицо исчезло.
— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.
— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.
— Познанию истины?
— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова! твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваш старания «спасти» человека на земле, как христианство хотел «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из вид что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти... И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет
Незнакомец тяжело вздохнул.
— II что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он. Анджей помолчал.
— Знаешь, мне как-то неловко,— сказал он вдруг говеем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов...
— Жаль,— услышал он голос из угла.
— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал я околел...
— Ну так что же Энгельс?
— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его...
— Ну?
— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.
— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.
— Нет. Ничего в этом не смыслю.
— Так что же сказал Эшельс?
— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества... Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?
— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэа: человек—природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.
Анджей на мгновение умолк.
— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только ют, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.
— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.
— Ну, знаешь... Ни я, пи мои товарищи не сидят сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь, увидим. То есть не увидим, ибо немногие из нас это увидят. Но будущее покажет.
— Значит, что же? Ни нашим, ни вашим?
— Не зною. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.
— Так много рассуждаешь и не задумываешься, кто тебе приказывает?
— В данный момент мне это безразлично. Я не очень верю в победу. Во всяком случае, не в ту, о которой помышляют наверху. Они во что-то там верят.
— Во что же?
— Что маршал встанет под звон серебряных колоколов из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега. А я знаю свое...
— Что же ты знаешь?
— Твердо знаю одно: маршал не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.
— Немногие из вас разделяют этот взгляд.
— Немногие. Но, может, это и к лучшему.
— Почему же?
— Зачем им знать, что дело, за которое они сражаются, гиблое дело? Вы сюда придете...
— Ты так думаешь?
— Убежден в этом.
— И что же?
— Пожалуй, этого я уже не увижу.
— Но другие увидят.
И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательного романа. Сердце у него попросту сжалось, сердце молодого человека, нет, вопреки всему жизнь эту надо беречь. Надо пронести ее невредимой мимо всех ловушек сегодняшнего дня.
— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил незнакомец.
Анджей с благодарностью воспринял этот тон.
— Надо спать, — сказал он. — Разговоры ничему не помогут.
— Но хорошо вот так выговориться,— так же тепло сказал незнакомец.— Особенно когда молод.
— Это верно,— как-то примиренно шепнул Анджей.— Покойной ночи.
— Покойной ночи.
II
На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Собственно, Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей вскочил со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы как раз привязывали самым примитивным способом канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись словно бы смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не сказал ли он слишком много.
Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.
На пристани стояли два жандарма. Однако они незамедлительно занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, во множестве высадившихся с парохода. На Анджея жандармы не обратили никакого внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170