— Все так ужасно!
— Это тебе только кажется. — Дядя протянул к нему руку.— Только кажется, во всем есть свой смысл.
— Какой смысл может быть в убийстве?
— Ты сам убил.
— Это был очень плохой человек.
— Может, тебе только казалось. Он такой же, как и любой другой.
— Подлый.
— У каждого из нас свои подлости. Да, он тоже убивал. Давно, но все-таки убивал.
— И что же? Там, у Тарговских?..
— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-шляхетски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.
— Не надо было убивать их, чтобы они пришли к соглашению. У нас общий враг.
— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что два врага. По-разному считают. Но сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?
— А что же остается делать? И вдруг Анджей вспомнил:
— О боже! Антек убит!
— Тяжко тебе?
— Нет. Я не могу даже представить себе. Он всегда был рядом, столько лет, старший брат. Нет, я не верю. Откуда вы знаете, дядя?
— Мне сказал Владек. Он все видел.
— Их похоронили?
— Нет. Так быстро? Ночь ведь. Подождут утра. Потребуется время, чтобы выкопать яму, большую яму.
— И Кристину?
— И Кристину.
— И Марысю?
— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?
— Я не убежал.
— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял в спину безоружному...
—- У него был автомат.
— Откуда знаешь?
— Сказали.
— Ты стрелял в человека, которого ненавидел всю жизнь.
— Он унижал моего отца. Я имел право его ненавидеть.
— В самом деле? Разве за это убивают?
— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.
— Ты любил отца?
— Я и сейчас его люблю.
— Но отца уже нет.
— Где-то есть. Вернется.
— И снова будет печь пирожные.
— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.
— И за отца ты убил Валерия. Жестокая месть.
— Никто другой не мог этого сделать.
— Ну конечно. Это уж судьба распорядилась. Ради этого ты появился в усадьбе. Никто другой не мог этого сделать.
— Ни у кого не было личных поводов застрелить его.
— Это был человек.
— Ужасный человек.
— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И глаза Антония в эту минуту, наверно, выглядят точно так же. Открытые и невидящие. Словно глаза убитого зайца.
— У всех трупов такие глаза.
— У всех убитых.
— И умерших.
— Умершим в кругу семьи глаза закрывают. Помнишь бабушку Михасю?
Анджей рванулся.
— Откуда ты знаешь о бабушке Михасе? — вдруг крикнул он громко.
— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса вокруг.
Анджей заговорил тише.
— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтоб я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамьи учили убивать, твердили, что это долг человека, мужско дело. Меня учили обращаться с оружием, велели убивать зайце и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина умею убивать. Я доказал это.
Анджей шептал страстно, хоть и тихонько, и не смотрел на того, в черном берете. Но удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила центнер, и посмотрел в ту сторону.
Рядом никого не было.
IV
Анджея разбудило общее движение. Было еще довольно темно, но видно, объявили поезд — толпа заволновалась. Кто-то вставал, люди потягивались, зевали. Потом все гуртом ринулись на перрон. На перроне было уже светло и очень холодно. День начинался погожий. Был, видно, заморозок.
Около шести подкатил люблинский поезд. Он был уже достаточно полон, и за места новым пассажирам пришлось бороться. И с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Анджей благодаря своему росту возвышался над всеми и мог разработать t стратегию борьбы за место. Труднее всего было с бабами. Своими
мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они обложены были ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ к дверям или окнам, ибо и через выбитые окна люди проникали в вагоны. На первый взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей пробрался относительно
легко, положил рюкзак на пол в коридоре и стал возле него. Со всех сторон его сжимали. Так предстояло ехать до самой Варшавы.
Отправление затягивалось, но наконец поезд двинулся. Ближайшие соседи постепенно осваивались. Но в основном люди были молчаливы и не расположены к беседам. В конце концов не знаешь ведь, с кем имеешь дело. Бабы боязливо поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо
меньше, закуривали и, одолжаясь спичками, внимательно присматривались к любезным соседям.
Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.
— Что случилось? — спросила какая-то баба.
— Не бойтесь. Это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.
Вдруг грянуло:
— О боже, жандармы!
Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона растянулась цепь жандармов. Они ничего не говорили и не двигались, но и без слов все было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон по другую сторону. В поезде поднялся крик.
В вагоны вошло несколько жандармов. Велели высаживаться без багажа. Мешки и корзины, сундучки и чемоданы — должны были оставаться на месте.
Анджей надел свой рюкзак и вышел вслед за другими. Какой-то жандарм накинулся на него:
— А рюкзак, рюкзак! — кричал он.
— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки. Жандарм смягчился.
— Ну-ка, покажи.
Анджей развязал рюкзак. Жандарм обыскал его. Действительно, там были только личные вещи. Немец взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.
— Бриться, бриться,— пояснил он по-польски. Анджей пожал плечами.
Жандарм, не встретив должного понимания, снова стал грозным:
— Haben sie einen Ausweis?
Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.
— Ну, пошел на место! — крикнул жандарм и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.
Пассажиры с пустыми руками выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их товар. Мешки складывали в большие кучи, на небольшом расстоянии друг от друга. Действительно, мешков было много.
Никто не плакал. Порой слышалось ругательство. И тогда откликался голос жандарма:
— Ruhig!
Анджей поглядывал на людей, которые вели себя спокойно, хоть и были взбешены. Они стояли в шеренге, весьма, впрочем, тесной — едущих было много.
Вдруг шагах в двадцати от себя он увидел знакомое лицо. Светлые волосы Марыси выделялись среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса без пальто, без головного убора, стояла среди баб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170