— продолжал, не смущаясь, расспрашивать Ромек.
Тут вмешался Анджей:
— Ядя сказала мне, что здесь ее дядю убили. Это он, наверно? Но кто такой дядя Ядвиги, я понятия не имею.
— Товарищ Ян Вевюрский,— серьезно, басом ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.
Анджей слышал кое-что о Яне Вевюрском.
— Как это случилось? — спросил он.
Черноволосый парень прервал работу и доброжелательно взглянул на Анджея.
— Мы вместе с ним бежали из каталажки,— сказал он, доставая из кармана сигарету.
Ромек дал ему прикурить.
— Вы убежали из тюрьмы? Откуда? — спросил пораженный Анджей.
— А из Вронек.
— И что же? И что? — допытывался Ромек.
— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Мы хотели пробиться в Варшаву. Варшава защищалась.
— Ну, это нам известно.
— Да, но вы приехали со стороны Сохачева.
— Откуда ты знаешь? — рассердился Ромек.
— У меня, между прочим, глаза есть,— ответил чернявый.
— Ну и что, и что?
— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я здесь остался. Малость отсиделся в лесу. Хороши здесь леса,— добавил он как бы между прочим,— однако ночи уже дьявольски холодные. Вот я и вернулся сюда. Пани Ядя—воспитанница товарища Янека и его племянница.
Анджей вспомнил.
— Да, когда-то Януш или мама говорили мне. Они ее воспитывали в Париже.
— Ага, в Париже,— подтвердил парень.
— А вас как звать? — спросил Ромек.
Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.
— Звать меня Лилек,— медленно произнес он.— Большего вам, надеюсь, не понадобится.
Анджей попытался исправить ситуацию.
— Конечно, не понадобится,— сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.
Лилек с интересом взглянул на Анджея.
— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?
— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.
— Кто его знает... — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.
— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.
— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.
— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.
— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.
— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.
— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.
— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.
Ромек немного охладил их пыл:
— Сразу ведь не поедем. Анджей был благоразумен.
— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.
— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек. -— Значит, тем более надо спешить.
Анджей направился к дому.
— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется. А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом. Оля возмущалась.
— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.
— Как это страшно, — сказал Януш.
Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.
— Ведь мальчики...
— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной...
— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.
— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Она стыдилась своего раздражения.
— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела... Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.
— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?
— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.
— И близкая родственница его жены.
— Да, да, я все это знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.
Януш удивленно взглянул на нее.
— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек...
Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он...
— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.
Оля возразила:
— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами...
Япунт смотрел на Олю с удивлением.
— А может, и вправду так, — сказал он.
Ему не хотелось сейчас спорить с Олей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Тут вмешался Анджей:
— Ядя сказала мне, что здесь ее дядю убили. Это он, наверно? Но кто такой дядя Ядвиги, я понятия не имею.
— Товарищ Ян Вевюрский,— серьезно, басом ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.
Анджей слышал кое-что о Яне Вевюрском.
— Как это случилось? — спросил он.
Черноволосый парень прервал работу и доброжелательно взглянул на Анджея.
— Мы вместе с ним бежали из каталажки,— сказал он, доставая из кармана сигарету.
Ромек дал ему прикурить.
— Вы убежали из тюрьмы? Откуда? — спросил пораженный Анджей.
— А из Вронек.
— И что же? И что? — допытывался Ромек.
— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Мы хотели пробиться в Варшаву. Варшава защищалась.
— Ну, это нам известно.
— Да, но вы приехали со стороны Сохачева.
— Откуда ты знаешь? — рассердился Ромек.
— У меня, между прочим, глаза есть,— ответил чернявый.
— Ну и что, и что?
— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я здесь остался. Малость отсиделся в лесу. Хороши здесь леса,— добавил он как бы между прочим,— однако ночи уже дьявольски холодные. Вот я и вернулся сюда. Пани Ядя—воспитанница товарища Янека и его племянница.
Анджей вспомнил.
— Да, когда-то Януш или мама говорили мне. Они ее воспитывали в Париже.
— Ага, в Париже,— подтвердил парень.
— А вас как звать? — спросил Ромек.
Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.
— Звать меня Лилек,— медленно произнес он.— Большего вам, надеюсь, не понадобится.
Анджей попытался исправить ситуацию.
— Конечно, не понадобится,— сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.
Лилек с интересом взглянул на Анджея.
— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?
— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.
— Кто его знает... — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.
— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.
— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.
— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.
— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.
— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.
— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.
— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.
Ромек немного охладил их пыл:
— Сразу ведь не поедем. Анджей был благоразумен.
— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.
— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек. -— Значит, тем более надо спешить.
Анджей направился к дому.
— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется. А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом. Оля возмущалась.
— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.
— Как это страшно, — сказал Януш.
Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.
— Ведь мальчики...
— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной...
— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.
— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Она стыдилась своего раздражения.
— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела... Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.
— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?
— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.
— И близкая родственница его жены.
— Да, да, я все это знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.
Януш удивленно взглянул на нее.
— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек...
Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он...
— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.
Оля возразила:
— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами...
Япунт смотрел на Олю с удивлением.
— А может, и вправду так, — сказал он.
Ему не хотелось сейчас спорить с Олей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170