Анджей упрекал ее во многом, ей он внушал страшные подозрения.
И все-таки они сидели рядом и держались за руки, чего уже не делают мать и сын, когда тот становится взрослым, а значит, навсегда потерянным для матери.
И мелькнула у нее мысль странная, можег даже страшная, что Антек ей сейчас гораздо роднее и, поскольку он мертв,— тем Солее представляется живым. Припомнились ей Юзек и тетя Ройская и все, что было с ними связано.
«Она похорони та его в мавзолее, а я даже не знаю, где лежит мои,— подумала Оля.— По это ничего не значит, и тот мавзолей обратится в прах »
Она ощутила жалость в сердце и страх, что и может таким же образом стать ей «роднее», и осудила себя за эту мысль, равносильную примирению с гибелью Антося и даже как-то возвел его смерть. Нет, нет, нельзя так думать. Еще «это» случится и с Анджеем. Оля крепче сжала его руку, словно умоляя, чтобы он не уходил, был вечен, оставался с ней, а уж она не задаст ему ни единого вопроса.
Она уловила недоуменный взгляд Геленки, которая не замети та, когда Анджей появился у их столика. В глазах дочери она прочла страх и досаду. Геленка наклонилась к ним, с удивлением обнаружила, что они держатся за руки, и спросила шепотом:
— Что слышно? Анджей пожал плечами.
— Представь себе, немцы в Варшаве.
— Глупый,— сказала Геленка и снова приняла равнодушную позу.
Эльжбета кончила цикл песен Монюшко.
Наступил антракт подлиннее. Разносили кофе и ломтики торта «Мокко» и макового.
Оля и Анджей отодвинулись друг от друга, пили кофе и нехотя обменивались взглядами. За столиком царило молчание.
Подошла к ним пани Шиллер. Подсела и завела разговор. Оля слушала ее с некоторым усилием, а Геленка даже не притворялась, что слова до нее доходят. Она вся оцепенела. Лицо ее застыло, и две морщины залегли у рта.
— Представь себе, Оленька, мы получим сюприз, Эльжбета нашла в своих бумагах две неизвестные песни Эдгара, собственно, наброски.
— Боже милостивый,— сказала Оля,— какие же это песни?
И подумала: «Если бы это было несколько лет назад!»
— Это песни на слова Кохановского из Псалмов Давида. Одна — «На реках Вавилонских», а вторая уж не помню, из какого псалма, но всего две строчки. Очень проникновенные,— добавила пани Шиллер растроганным голосом.
Анджей взглянул на мать. Весть о том, что нашлись неизвестные песни Эдгара, казалось, взволновала ее.
Эльжбета вышла немного погодя с небольшой красной тетрадкой в руках. Туда она записывала слова песен, которые исполняла, ибо последнее время память подводила ее. Пани Шиллер осталась за столиком.
— Слушайте, дорогие мои,— сказала она, словно это имело какое-то значение.
Оля и без того обратилась в слух, а Геленка думала о чем-то другом.
Эльжбета продемонстрировала весь свой репертуар: сперва взглянула на носки туфель, потом уверенно вскинула голову и, когда зал притих, обменялась взглядом с аккомпаниатором и кивнула ему утвердительно.
Зазвучали удивительные аккорды, было их только четыре, и они низвергались стремительно, как в последней балладе Шопена. Эльжбета начала очень тихо и словно бы неуверенно.
И вдруг почувствовала присутствие брата и запела так, будто еще Эдгар ей аккомпанировал. Песня была проста и очень выразительна.
— Чудесно,— сказала Оля.
Пани Шиллер кивнула. Анджея несколько покоробило это священнодействие. Он удивленно взглянул на мать.
А Оля действительно изменилась в лице. Еще при жизни Эдгара она считала его одним из своих друзей, но когда теперь он обратился к ней из-за гроба неизвестной песней, ей показалось, что более близкого человека у нее никогда не было. Она думала, что могла бы, пожалуй, ему — и только ему одному — поведать все: и о Казимеже, и о смерти Антека, и о страхе, который внушал ей Анджей. И перед лицом тех высоких нот, которые негромко и с легкостью прежних лет Эльжбета, она почувствовала такой прилив жалости к самой себе и своим детям, что, казалось, вот-вот расплачется. Проникновенные звуки псалма тоже были исполнены муки и жалобы.
Возникал для Оли новый и неведомый Эдгар, не тот, из ее гостиной на Чацкого, не тот милый и слегка надломленный, очень грустный человек, а иной, и новый, лучезарный. Разумеется, он был грустен, но не как грустный флейтист из экзотического восточного переулка — его грусть была шире и полнее, чем все, что может сказать музыка. Это была не грустинка, присущая пейзажам французских мастеров, а какая-то всеобъемлющая скорбь. Он говорил времени, которое они сейчас переживали, этому страшному времени: ты минуешь, время, все вы минуете, как миновал я, и как все вы промелькнете, словно тени, отражения верб в водах рек Вавилонских.
Оля так увлеклась и ушла в себя, что не заметила, как началась вторая песня. Для нее все слилось в одно сплошное ошеломление и удивление.
— Мой Эдгар,— сказала пани Шиллер, когда Эльжбета кончила.
Никто из публики не захлопал. Эльжбета вышла. Пани Шиллер встала и последовала за дочерью.
В программе значились еще две арии из каких-то итальянских опер. Оля подумала, не пора ли домой. Но прежде чем решила окончательно, певица вернулась и началась заключительная часть концерта.
В середине первой арии Оля заметила, что на стуле, где минуту назад сидела пани Шиллер, появился кто-то другой. Сначала она не узнала пришельца и, только когда он наклонился к Геленке, рассыпав длинные локоны, поняла, что это Губи-губи. Оля услыхала, как он сказал своей приятельнице:
— Чего вы тут сидите? Разве не знаете? Началось.
У Оли вдруг сжалось сердце. Ее дети почти одновременно произнесли:
А н д ж е й. Что случилось? Геленка Я знала.
— Что, что? — забеспокоилась Оля. Губи провозгласил с пафосом:
— Вы тут сидите, а евреи сражаются в гетто с утра.
— Что ты говоришь — спросил Аиджей Геченка махнула рукой:
— Право, Анджей, я бы постыдилась на твоем месте.
Они невольно заговорили громче, кое-кто зашикал, а Эльжбета в паузе тревожно покосилась в их сторону Но потом посмотрела на немецкого летчика, который сидел совершенно спокойно и не сводил с нее зачарованного взгляда. Это ее вполне успокоило, и она снова принялась штурмовать свои высокие ноты, а аккомпаниатор с ничтожным успехом изображал целый оркестр Верди.
— Что же теперь будет? — спросил Анджей — А мы?
— Мы — другое дело Геленка снова вмешалась:
— Разумеется, мы — другое дело. А они пусть там погибают, как хотят
— Перебьют всех до единого,— сказал Губерт.
— Геленка, ты-то откуда узнала? — горячо зашептал Анджей — Бронек говорил?
— Бронек носил оружие в своих рисунках.
— Пресвятая дева! — ужаснулась Оля, хоть и была не робкого десятка
Тут Эльжбета закончила вторую арию, послышался гомон и аплодисменты, слушатели поспешили к выходу, поскольку близился комендантский час
Воспользовавшись этим, молодые люди заговорили громче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
И все-таки они сидели рядом и держались за руки, чего уже не делают мать и сын, когда тот становится взрослым, а значит, навсегда потерянным для матери.
И мелькнула у нее мысль странная, можег даже страшная, что Антек ей сейчас гораздо роднее и, поскольку он мертв,— тем Солее представляется живым. Припомнились ей Юзек и тетя Ройская и все, что было с ними связано.
«Она похорони та его в мавзолее, а я даже не знаю, где лежит мои,— подумала Оля.— По это ничего не значит, и тот мавзолей обратится в прах »
Она ощутила жалость в сердце и страх, что и может таким же образом стать ей «роднее», и осудила себя за эту мысль, равносильную примирению с гибелью Антося и даже как-то возвел его смерть. Нет, нет, нельзя так думать. Еще «это» случится и с Анджеем. Оля крепче сжала его руку, словно умоляя, чтобы он не уходил, был вечен, оставался с ней, а уж она не задаст ему ни единого вопроса.
Она уловила недоуменный взгляд Геленки, которая не замети та, когда Анджей появился у их столика. В глазах дочери она прочла страх и досаду. Геленка наклонилась к ним, с удивлением обнаружила, что они держатся за руки, и спросила шепотом:
— Что слышно? Анджей пожал плечами.
— Представь себе, немцы в Варшаве.
— Глупый,— сказала Геленка и снова приняла равнодушную позу.
Эльжбета кончила цикл песен Монюшко.
Наступил антракт подлиннее. Разносили кофе и ломтики торта «Мокко» и макового.
Оля и Анджей отодвинулись друг от друга, пили кофе и нехотя обменивались взглядами. За столиком царило молчание.
Подошла к ним пани Шиллер. Подсела и завела разговор. Оля слушала ее с некоторым усилием, а Геленка даже не притворялась, что слова до нее доходят. Она вся оцепенела. Лицо ее застыло, и две морщины залегли у рта.
— Представь себе, Оленька, мы получим сюприз, Эльжбета нашла в своих бумагах две неизвестные песни Эдгара, собственно, наброски.
— Боже милостивый,— сказала Оля,— какие же это песни?
И подумала: «Если бы это было несколько лет назад!»
— Это песни на слова Кохановского из Псалмов Давида. Одна — «На реках Вавилонских», а вторая уж не помню, из какого псалма, но всего две строчки. Очень проникновенные,— добавила пани Шиллер растроганным голосом.
Анджей взглянул на мать. Весть о том, что нашлись неизвестные песни Эдгара, казалось, взволновала ее.
Эльжбета вышла немного погодя с небольшой красной тетрадкой в руках. Туда она записывала слова песен, которые исполняла, ибо последнее время память подводила ее. Пани Шиллер осталась за столиком.
— Слушайте, дорогие мои,— сказала она, словно это имело какое-то значение.
Оля и без того обратилась в слух, а Геленка думала о чем-то другом.
Эльжбета продемонстрировала весь свой репертуар: сперва взглянула на носки туфель, потом уверенно вскинула голову и, когда зал притих, обменялась взглядом с аккомпаниатором и кивнула ему утвердительно.
Зазвучали удивительные аккорды, было их только четыре, и они низвергались стремительно, как в последней балладе Шопена. Эльжбета начала очень тихо и словно бы неуверенно.
И вдруг почувствовала присутствие брата и запела так, будто еще Эдгар ей аккомпанировал. Песня была проста и очень выразительна.
— Чудесно,— сказала Оля.
Пани Шиллер кивнула. Анджея несколько покоробило это священнодействие. Он удивленно взглянул на мать.
А Оля действительно изменилась в лице. Еще при жизни Эдгара она считала его одним из своих друзей, но когда теперь он обратился к ней из-за гроба неизвестной песней, ей показалось, что более близкого человека у нее никогда не было. Она думала, что могла бы, пожалуй, ему — и только ему одному — поведать все: и о Казимеже, и о смерти Антека, и о страхе, который внушал ей Анджей. И перед лицом тех высоких нот, которые негромко и с легкостью прежних лет Эльжбета, она почувствовала такой прилив жалости к самой себе и своим детям, что, казалось, вот-вот расплачется. Проникновенные звуки псалма тоже были исполнены муки и жалобы.
Возникал для Оли новый и неведомый Эдгар, не тот, из ее гостиной на Чацкого, не тот милый и слегка надломленный, очень грустный человек, а иной, и новый, лучезарный. Разумеется, он был грустен, но не как грустный флейтист из экзотического восточного переулка — его грусть была шире и полнее, чем все, что может сказать музыка. Это была не грустинка, присущая пейзажам французских мастеров, а какая-то всеобъемлющая скорбь. Он говорил времени, которое они сейчас переживали, этому страшному времени: ты минуешь, время, все вы минуете, как миновал я, и как все вы промелькнете, словно тени, отражения верб в водах рек Вавилонских.
Оля так увлеклась и ушла в себя, что не заметила, как началась вторая песня. Для нее все слилось в одно сплошное ошеломление и удивление.
— Мой Эдгар,— сказала пани Шиллер, когда Эльжбета кончила.
Никто из публики не захлопал. Эльжбета вышла. Пани Шиллер встала и последовала за дочерью.
В программе значились еще две арии из каких-то итальянских опер. Оля подумала, не пора ли домой. Но прежде чем решила окончательно, певица вернулась и началась заключительная часть концерта.
В середине первой арии Оля заметила, что на стуле, где минуту назад сидела пани Шиллер, появился кто-то другой. Сначала она не узнала пришельца и, только когда он наклонился к Геленке, рассыпав длинные локоны, поняла, что это Губи-губи. Оля услыхала, как он сказал своей приятельнице:
— Чего вы тут сидите? Разве не знаете? Началось.
У Оли вдруг сжалось сердце. Ее дети почти одновременно произнесли:
А н д ж е й. Что случилось? Геленка Я знала.
— Что, что? — забеспокоилась Оля. Губи провозгласил с пафосом:
— Вы тут сидите, а евреи сражаются в гетто с утра.
— Что ты говоришь — спросил Аиджей Геченка махнула рукой:
— Право, Анджей, я бы постыдилась на твоем месте.
Они невольно заговорили громче, кое-кто зашикал, а Эльжбета в паузе тревожно покосилась в их сторону Но потом посмотрела на немецкого летчика, который сидел совершенно спокойно и не сводил с нее зачарованного взгляда. Это ее вполне успокоило, и она снова принялась штурмовать свои высокие ноты, а аккомпаниатор с ничтожным успехом изображал целый оркестр Верди.
— Что же теперь будет? — спросил Анджей — А мы?
— Мы — другое дело Геленка снова вмешалась:
— Разумеется, мы — другое дело. А они пусть там погибают, как хотят
— Перебьют всех до единого,— сказал Губерт.
— Геленка, ты-то откуда узнала? — горячо зашептал Анджей — Бронек говорил?
— Бронек носил оружие в своих рисунках.
— Пресвятая дева! — ужаснулась Оля, хоть и была не робкого десятка
Тут Эльжбета закончила вторую арию, послышался гомон и аплодисменты, слушатели поспешили к выходу, поскольку близился комендантский час
Воспользовавшись этим, молодые люди заговорили громче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170