— Галина удивилась.— Первое после войны? Верно?
— Первое,— неуверенно ответил он.
— А что же она пишет? — осведомилась актриса просто из вежливости. Видно было, что это ее нисколько не занимает.
Голомбек смутился.
— Еще не прочел,— сказал он, заливаясь краской,— боюсь вскрыть.
— Боитесь? — простодушно удивилась Галина и добавила с коротким смешком: — Вы настоящий чудак. Ведь там же могут быть важные новости.
— Конечно, могут,— сказал Франтишек, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что ему не терпится. Хочется побыть одному.
— Ну так идем,— сказала Вычерувна, беря Колышко под руку.— Любопытно, чем кончится дело с этим спектаклем.
И они вышли.
Голомбек глянул с балкона, чтобы убедиться, что они действительно ушли. И не помешают ему читать письмо. Он увидал их.
Они шли под руку вниз, к Копокабапе. Вычерувна и Колышко являли собой странную пару, за которой любопытства ради бегали негритята, показывая на них пальцами. Галина в длинном черном платье из легкой ткани, в какой-то черной вышитой мантилье, в черной старомодной шляпе и густой вуали, закрывавшей ее огромные, волоокие глаза, глаза Афины-Паллады. Она плохо видела дорогу и потому спускалась осторожно — словно ступала по сцене, судорожно вцепившись в руку Колышко. Керубин в шляпе, в летней накидке, с тросточкой в руке, старательно застегнутый на все пуговицы, в перчатках, выглядел так забавно на бразильской улице, что даже пан Голомбек улыбнулся. Они двигались медленно, словно черные призраки в безмерно накаленном голубом сумраке, пока не исчезли там, внизу, откуда доносился перекрывающий шум города и клаксоны автомобилей плеск длинных волн океана. Здесь, наверху, их шум был слышен отчетливей, чем на побережье.
— Люди не от мира сего,— пробормотал про себя Голомбек.— Конечно, они не из этого мира, не с этой земли,— добавил он немного погодя, словно поясняя самому себе,— а с той, с моей земли.
И вдруг вспомнил, как Вычерувна приходила к нему в заведение, как покупала у него пирожные и говорила басом: «Я этой пакости никогда не ем, но мои актеры настоящие дети»,— и принимала величественным жестом из его рук картонную коробку, старательно обернутую бумагой и обвязанную цветной ленточкой. Говорила: «Благодарю вас»,— и выходила на улицу, а за окном был летний, солнечный, нежаркий день. И ему предстояло ехать в Пустые Лонки к Анджею... «К Анджею»,— повторил он про себя, все еще не осмеливаясь вскрыть письмо жены.
Голомбек знал, что содержится в письме, но не хотел убедиться воочию, увидеть написанным черным по белому.
Пустые Лонки! Он отправится на прогулку с Анджеем, который возьмет его за руку и пойдет немного боком, широко шагая, чтобы поспеть за отцом, и будет задавать вопросы, па которые так трудно ответить. Позднее он и вовсе не сможет отвечать на вопросы сына. Анджей станет умнее его. А вокруг шумят деревья парка Пустых Лонк, и лесная дорога ведет к костелу... И тоска по всему минувшему и невозвратимому так перехватила ему горло, что пан Франтишек едва переводил дух.
Он вышел на веранду, что позади дома. Она служила ему и кабинетом, и комнатой отдыха. Обессиленно опустился в плетеное кресло и сказал себе почти вслух:
— Зачем я здесь? Что я здесь делаю?
Потом он окончательно овладел собой и вскрыл конверт. Прочел письмо, но ничего не понял.
Голомбек долго сидел на своей веранде, задыхаясь от невыносимого зноя и смотрел на синеватое небо.
— Нет,— вдруг сказал он себе,— это неправда.
И снова ему почудилось, будто он сидит на крыльце дома в Пустых Лонках в таком же плетеном кресле и Анджей примостился у его ног. Уже почти совсем темно, такая же синеватая мгла, только гуще, и ночь веет свежестью, как это бывает только в Польше. И Анджей, только уже почти взрослый, говорит ему:
— Отец, ты должен еще раз прочесть письмо.
— Зачем? — произносит вслух пан Франтишек.— Я и так все знаю.
— Прочти, отец,— говорит еще раз Анджей,— ведь все это правда.
— Нет, неправда,—упрямится пан Франтишек.— Я еще хочу тебя увидеть...
— О, если бы это было возможно, отец...
И пан Франтишек начинает плакать. Слезы льются беззвучно, застилая глаза, стекают по щекам, которые уже не так круглы и румяны, как прежде. Тянется это долго. Он достает платок, вытирает лицо, глаза... Приходит в себя...
В другой руке он все еще держит листок бумаги. Письмо невелико. Он протирает платком очки и во второй раз перечитывает бледные слова, выведенные на бумаге:
Варшава, 8 августа 1945 года.
Мой дорогой Франек! Число поставила в Варшаве, но письмо это пишу уже в Милану. Я была сегодня в Варшаве, на улице Чацкого, где всю оккупацию жили немцы. Только после восстания они сожгли этот дом. Я надеялась, что найду там хоть что-нибудь. Думала прежде всего о фотографиях, ведь у меня даже нет фотографии моих детей. Не буду на старости лет знать, как они выглядели, поскольку чувствую я себя крепкой и сильной и полагаю, что проживу еще долго, как тетя Эвелина.
Адрес твой получила от Шифмана, так как знаю, что ты живешь вместе с Вычерувной и Керубином. Даже представить себе этого не могу! Предполагаю, тебе известно, что всех наших детей нет в живых. Плохие вести всегда долетают на крыльях. Но почему ты не даешь о себе знать? Почему не объяснил мне, по какой причине бросил нас под Седльцами? Знаешь ли ты, что Антек пришел к бабке через десять минут после нашего отъезда? Больше он уже не возвращался в Варшаву, был учителем в подпольной деревенской школе и погиб в 1942 году, до сих пор не знаю точно, при каких обстоятельствах. Анеля с некоторых пор живет здесь. Твоя матушка скончалась совсем недавно, нынешней весной. Но Анеля ничего не знает об Антеке, только друг Антека сообщил ей и принес его бумажник и часы. Даже не знаю, где он похоронен. Остальные наши дети лежат на Повонзках. В мае была эксгумация, поскольку прежде они лежали во дворе на Брацкой, 20, возле особняка Билинских, где мы жили во время оккупации. Я все восстание пробыла одна в доме с пани Шиллер, которая умерла своей смертью. Дети погибли друг за дружкой, Анджей первого, а Геленка второго августа, лежали несколько дней на улице, только потом Спыхала принес их, и мы их похоронили, вместе похоронили, были при этом пани Шиллер и Эльжбета, которая не расставалась с нами в те ужасные дни. Эльжбета неожиданно очутилась в Польше в конце августа тридцать девятого года, да так и осталась. Теперь поехала в Лондон. Детей было трудно узнать, поскольку они несколько дней пролежали на солнце. Спыхала намаялся, пока дотащил их, было это ночью, и не очень стреляли. Потом я его уже не видела. Был в лагере, а после войны якобы уехал в Англию. Вскоре после погребения наших детей все ушли, то есть мы, женщины, а мужчины еще остались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
— Первое,— неуверенно ответил он.
— А что же она пишет? — осведомилась актриса просто из вежливости. Видно было, что это ее нисколько не занимает.
Голомбек смутился.
— Еще не прочел,— сказал он, заливаясь краской,— боюсь вскрыть.
— Боитесь? — простодушно удивилась Галина и добавила с коротким смешком: — Вы настоящий чудак. Ведь там же могут быть важные новости.
— Конечно, могут,— сказал Франтишек, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что ему не терпится. Хочется побыть одному.
— Ну так идем,— сказала Вычерувна, беря Колышко под руку.— Любопытно, чем кончится дело с этим спектаклем.
И они вышли.
Голомбек глянул с балкона, чтобы убедиться, что они действительно ушли. И не помешают ему читать письмо. Он увидал их.
Они шли под руку вниз, к Копокабапе. Вычерувна и Колышко являли собой странную пару, за которой любопытства ради бегали негритята, показывая на них пальцами. Галина в длинном черном платье из легкой ткани, в какой-то черной вышитой мантилье, в черной старомодной шляпе и густой вуали, закрывавшей ее огромные, волоокие глаза, глаза Афины-Паллады. Она плохо видела дорогу и потому спускалась осторожно — словно ступала по сцене, судорожно вцепившись в руку Колышко. Керубин в шляпе, в летней накидке, с тросточкой в руке, старательно застегнутый на все пуговицы, в перчатках, выглядел так забавно на бразильской улице, что даже пан Голомбек улыбнулся. Они двигались медленно, словно черные призраки в безмерно накаленном голубом сумраке, пока не исчезли там, внизу, откуда доносился перекрывающий шум города и клаксоны автомобилей плеск длинных волн океана. Здесь, наверху, их шум был слышен отчетливей, чем на побережье.
— Люди не от мира сего,— пробормотал про себя Голомбек.— Конечно, они не из этого мира, не с этой земли,— добавил он немного погодя, словно поясняя самому себе,— а с той, с моей земли.
И вдруг вспомнил, как Вычерувна приходила к нему в заведение, как покупала у него пирожные и говорила басом: «Я этой пакости никогда не ем, но мои актеры настоящие дети»,— и принимала величественным жестом из его рук картонную коробку, старательно обернутую бумагой и обвязанную цветной ленточкой. Говорила: «Благодарю вас»,— и выходила на улицу, а за окном был летний, солнечный, нежаркий день. И ему предстояло ехать в Пустые Лонки к Анджею... «К Анджею»,— повторил он про себя, все еще не осмеливаясь вскрыть письмо жены.
Голомбек знал, что содержится в письме, но не хотел убедиться воочию, увидеть написанным черным по белому.
Пустые Лонки! Он отправится на прогулку с Анджеем, который возьмет его за руку и пойдет немного боком, широко шагая, чтобы поспеть за отцом, и будет задавать вопросы, па которые так трудно ответить. Позднее он и вовсе не сможет отвечать на вопросы сына. Анджей станет умнее его. А вокруг шумят деревья парка Пустых Лонк, и лесная дорога ведет к костелу... И тоска по всему минувшему и невозвратимому так перехватила ему горло, что пан Франтишек едва переводил дух.
Он вышел на веранду, что позади дома. Она служила ему и кабинетом, и комнатой отдыха. Обессиленно опустился в плетеное кресло и сказал себе почти вслух:
— Зачем я здесь? Что я здесь делаю?
Потом он окончательно овладел собой и вскрыл конверт. Прочел письмо, но ничего не понял.
Голомбек долго сидел на своей веранде, задыхаясь от невыносимого зноя и смотрел на синеватое небо.
— Нет,— вдруг сказал он себе,— это неправда.
И снова ему почудилось, будто он сидит на крыльце дома в Пустых Лонках в таком же плетеном кресле и Анджей примостился у его ног. Уже почти совсем темно, такая же синеватая мгла, только гуще, и ночь веет свежестью, как это бывает только в Польше. И Анджей, только уже почти взрослый, говорит ему:
— Отец, ты должен еще раз прочесть письмо.
— Зачем? — произносит вслух пан Франтишек.— Я и так все знаю.
— Прочти, отец,— говорит еще раз Анджей,— ведь все это правда.
— Нет, неправда,—упрямится пан Франтишек.— Я еще хочу тебя увидеть...
— О, если бы это было возможно, отец...
И пан Франтишек начинает плакать. Слезы льются беззвучно, застилая глаза, стекают по щекам, которые уже не так круглы и румяны, как прежде. Тянется это долго. Он достает платок, вытирает лицо, глаза... Приходит в себя...
В другой руке он все еще держит листок бумаги. Письмо невелико. Он протирает платком очки и во второй раз перечитывает бледные слова, выведенные на бумаге:
Варшава, 8 августа 1945 года.
Мой дорогой Франек! Число поставила в Варшаве, но письмо это пишу уже в Милану. Я была сегодня в Варшаве, на улице Чацкого, где всю оккупацию жили немцы. Только после восстания они сожгли этот дом. Я надеялась, что найду там хоть что-нибудь. Думала прежде всего о фотографиях, ведь у меня даже нет фотографии моих детей. Не буду на старости лет знать, как они выглядели, поскольку чувствую я себя крепкой и сильной и полагаю, что проживу еще долго, как тетя Эвелина.
Адрес твой получила от Шифмана, так как знаю, что ты живешь вместе с Вычерувной и Керубином. Даже представить себе этого не могу! Предполагаю, тебе известно, что всех наших детей нет в живых. Плохие вести всегда долетают на крыльях. Но почему ты не даешь о себе знать? Почему не объяснил мне, по какой причине бросил нас под Седльцами? Знаешь ли ты, что Антек пришел к бабке через десять минут после нашего отъезда? Больше он уже не возвращался в Варшаву, был учителем в подпольной деревенской школе и погиб в 1942 году, до сих пор не знаю точно, при каких обстоятельствах. Анеля с некоторых пор живет здесь. Твоя матушка скончалась совсем недавно, нынешней весной. Но Анеля ничего не знает об Антеке, только друг Антека сообщил ей и принес его бумажник и часы. Даже не знаю, где он похоронен. Остальные наши дети лежат на Повонзках. В мае была эксгумация, поскольку прежде они лежали во дворе на Брацкой, 20, возле особняка Билинских, где мы жили во время оккупации. Я все восстание пробыла одна в доме с пани Шиллер, которая умерла своей смертью. Дети погибли друг за дружкой, Анджей первого, а Геленка второго августа, лежали несколько дней на улице, только потом Спыхала принес их, и мы их похоронили, вместе похоронили, были при этом пани Шиллер и Эльжбета, которая не расставалась с нами в те ужасные дни. Эльжбета неожиданно очутилась в Польше в конце августа тридцать девятого года, да так и осталась. Теперь поехала в Лондон. Детей было трудно узнать, поскольку они несколько дней пролежали на солнце. Спыхала намаялся, пока дотащил их, было это ночью, и не очень стреляли. Потом я его уже не видела. Был в лагере, а после войны якобы уехал в Англию. Вскоре после погребения наших детей все ушли, то есть мы, женщины, а мужчины еще остались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170