— Невыносимо гнетущая атмосфера царила последние месяцы. Жили одной надеждой.
— Не пробовали вас выдворить из Коморова?
— Что ж, я был беженцем из Варшавы. Такие пользовались уважением. Варшава была пустынной. Мы ходили туда пешком.
— Вы сами ходили пешком?
— Ну, не я. Наши люди. Ядвига бегала. Принесла пани Оле какие-то безделушки с Брацкой, но ничего дельного там уже не было, хотя дом сгорел не полностью.
— А из наших вещей что-нибудь уцелело?
— Ничего. Еще во время эвакуации Варшавы все разграбили.
— И ничего не осталось? Ни единой бумажки?
— Есть тут для вас одна бумага, — сказала пани Шушкевич.
— Какая бумага?
— Ага,— спохватился Шушкевич и отпер ключом потайной ящичек старого бюро,— кое-что тут для тебя имеется.
— Что это?
— Письмо. Но довольно необычное. Это целая история. В тот момент, когда немцы входили к Янушу — тогда он и был убит,— Ядвига заметила на столе незаконченное письмо. Схватила его и сунула Геленке, которая убежала через сад в лес. Вернувшись в Варшаву, Геленка отдала письмо мне на сохранение. И хорошо сделала. Бумага-то уцелела, а Геленка...
— Что это за письмо?
— Януш писал его в день смерти. Оно адресовано тебе. Шушкевич вручил Алеку незапечатанный конверт. Алек извлек
оттуда четыре листка, на пятом письмо обрывалось. Нетрудно было узнать мелкий, ровный и вопреки внешнему спокойствию нервный почерк Януша. С волнением заглянул Билинский в начало: «Мой дорогой Алек...»
Все время, с самого приезда, он держался спокойно, ему и в голову не приходило давать волю чувствам. Но тут почувствовал, как что-то сжимает горло. Он встал и, захватив письмо, отправился к себе на верхотуру. Она была уже кое-как обставлена.
V
Письмо Янупга Мышинского Алеку.
Коморов, октябрь 1943 года.
Мой дорогой Алек!
Нет никаких объективных причин для того, чтобы именно сегодня я писал тебе письмо. Нет и не может быть. Я не знаю, где ты находишься и жив ли еще, не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, и буду ли тогда жив я сам, и пойдут ли мои бумаги в огонь, как столько вещей пошло и еще пойдет. Полагаю, кроме того, и почти уверен, что письмо мое ни к чему, ибо чувствую, что переживу все это и на темы, которых я тут касаюсь, мы еще наговоримся. Да, наговоримся, а если еще на этом свете встретимся, то будет уже все кончено и события, заполняющие ныне наши будни, окажутся чем-то далеким, и мы невольно будем смотреть на них так, как смотрят на историю. Мы перестанем их осязать, но они сделаются понятнее и заметнее в общем потоке развивающихся событий и станут для нас менее реальными, ибо подвластны общим принципам какой-то более высокой истины.
Ты, вероятно, хорошо знаешь или догадываешься, что здесь творится. Кажется, безмерный гнет библейских масштабов обрушился на нас, и то, что происходит, не дело рук человеческих, а некое стихийное бедствие. И для меня, и для моего окружения враги не люди, а какие-то исполнители казней египетских или Варфоломеевской ночи. Так неимоверно трудно обнаружить в этих людях людей, и абсолютно непонятен мне механизм этих действий, непонятны реакции на эти действия и вообще все, что у этих людей творится внутри. А ведь должно же что-то твориться. И если я не понимал прежнего мира, о чем даже говорил тебе когда-то (но больше Эдгару), то где уж тут понять этот мир, который воцарился ныне. Этого понять невозможно.
Но несмотря на это, а, впрочем, может, именно потому, что я этого мира не понимаю, и не понимаю ни расстреливающих, ни расстрелянных, своего рода экзальтация, овладевшая мною с некоторых пор, является фактом непреложным, с которым я вынужден считаться. Экзальтация эта — упоение, упоение миром,— несомненно, вызвана ощущением, что мир этот я могу утратить в любую минуту. Он возникает вокруг ежеминутно и может улетучиться внезапно и неожиданно, как занавес, который взмывает и открывает сцену прежде, чем зрители собираются в зале.
Мир, меня окружающий, то есть Коморов, деревья, цветы, Фибих, Ядвига, Геленка, возникает передо мной ежеминутно, словно при вспышке бенгальского огня. Ослепительного огня. И вижу я их всякий раз порознь и по-новому, словно только сейчас заметил, что они существуют. Точно каждую минуту рождаются заново эти коморовские липы и яблони, которые я вижу ежедневно. И всякий раз, увидав их при свете этого бенгальского огня, я смотрю на них так, словно они родились минуту назад и еще соединены пуповиной с тем миром, из которого произошли. Происходят же они не из реального мира, а лишь из того, в котором обретается все, чем живет и чем жило все эти годы затворничества мое сокровенное «я».
Поразительно, что во времена, когда человек достиг дна падения, когда видишь могущество зла и силу страха, когда и мир выбит из колеи — и ничто, никакая смерть, никакая борьба, никакая победа не имеет логических предпосылок,— я ощущаю ту полноту жизни, которую наверняка испытывает утопающий, прежде чем померкнет сознание.
Представь себе, я сижу здесь, в Коморове, куда в любую минуту могут нагрянуть какие-то непостижимые варвары, чудовища без лиц, нечто вроде нашествия автоматов, немых и бесчувственных,— и грудь наполняет подлинная радость жизни. Радость от того, что мыслю, чувствую, что за окном день — лучезарный день польской осени, которая, как всегда, так чудесна, радость от того, что могу писать вот эти слова тебе, единственному человеку, который у меня «есть» на свете, единственному, который более или менее знает, кто я такой. В конце концов, если ты даже и никогда не прочтешь этих слов, для меня важно то, что я их написал. Что тем самым выкристаллизовалось все, что было доселе содержанием моей довольно нелепой и очень пустой жизни.
Доминирующим чувством, которое владеет мною сейчас, когда я пишу тебе, является вера в то, что все скоро кончится. Причем кончится не субъективно, не для меня лично (например, если сегодня буду убит), а объективно кончится. Тут нет никакой метафизики или символики. Я думаю конкретно и вполне обыденно: кончится война и гитлеровский террор, немцев разобьют, возникнет новый мир, и люди заживут спокойно. Я глубоко верю, что это уже не за горами и что потом человек будет работать для себя. Не будет убивать, хотя радость убийства вижу на каждом шагу. Значит, возможно, и впредь он будет убивать?
Но оставим это. Я не представляю себе, мой дорогой Александр, чтобы после всех этих ужасов началась какая-то новая эра, какой-то новый великолепный мир. Человек всегда остается человеком, и, разумеется, он меняется и совершенствуется, но в весьма ограниченных масштабах. Однако уже одно то, что он избавится от ужасной машины уничтожения, высвободит в нем огромные запасы энергии. Вот об этом-то я и хотел тебе сказать: очень важно мне, чтобы и в тебе высвободились те силы, которые под бременем неслыханной тяжести величайшего мирового происшествия, именуемого войной, копились и совершенствовались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170