Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в ладони лицом. И тогда перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая опутала ее. Она закричала, но не проснулась.
Потом Оля сказала женщине:
— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставляет одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми— они шутки ради превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько...
И женщина оставила их повозку и пошла искать детей в поле, нагибаясь при этом, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее виден был широкий блестящий штык.
— Положите, пожалуйста, положите...
И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.
Геленка сказала:
— Это родители Шопена возвращаются с венчания.
Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни,— лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:
— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека? Оля проснулась в холодном поту.
IX
На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Никаких известий они не слышали. У лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева,— сказали им все.
Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях,— были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.
— Посмотри,— сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке,— солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция...
Анджей пожал плечами.
— Невелика разница! — сказал он.
— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны...
— Это нам уже знакомо,— вмешался Спыхала.
— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.
— Осталось несколько километров,— сказал Ромек,— на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.
Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой»— всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.
— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.
Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.
Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.
Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.
— Веселенькое начало,— сказал Спыхала.
Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.
— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.
Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.
Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.
К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.
Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя— его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев,— а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.
А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:
— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь,— добавила она,— дядю застрелили здесь, в аллее.
Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.
— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.
— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.
Возле могилы хлопотал черноволосый паренек. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его. Ромек спросил:
— Кто здесь похоронен?
Паренек — он был черный, как цыган, даже лицо с лиловатым оттенком,— посмотрел на него и недоверчиво процедил:
— А вы откуда? Ромек рассердился:
— Не видите? Мы же из усадьбы пришли.
— Подумаешь, усадьба,— презрительно сказал парень.
— Конечно, не дворец. А как же ее назвать?
— Скажите попросту — из дома,— сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.
— Немцы кого-то убили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Потом Оля сказала женщине:
— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставляет одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми— они шутки ради превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько...
И женщина оставила их повозку и пошла искать детей в поле, нагибаясь при этом, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее виден был широкий блестящий штык.
— Положите, пожалуйста, положите...
И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.
Геленка сказала:
— Это родители Шопена возвращаются с венчания.
Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни,— лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:
— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека? Оля проснулась в холодном поту.
IX
На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Никаких известий они не слышали. У лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева,— сказали им все.
Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях,— были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.
— Посмотри,— сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке,— солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция...
Анджей пожал плечами.
— Невелика разница! — сказал он.
— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны...
— Это нам уже знакомо,— вмешался Спыхала.
— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.
— Осталось несколько километров,— сказал Ромек,— на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.
Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой»— всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.
— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.
Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.
Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.
Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.
— Веселенькое начало,— сказал Спыхала.
Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.
— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.
Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.
Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.
К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.
Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя— его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев,— а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.
А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:
— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь,— добавила она,— дядю застрелили здесь, в аллее.
Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.
— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.
— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.
Возле могилы хлопотал черноволосый паренек. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его. Ромек спросил:
— Кто здесь похоронен?
Паренек — он был черный, как цыган, даже лицо с лиловатым оттенком,— посмотрел на него и недоверчиво процедил:
— А вы откуда? Ромек рассердился:
— Не видите? Мы же из усадьбы пришли.
— Подумаешь, усадьба,— презрительно сказал парень.
— Конечно, не дворец. А как же ее назвать?
— Скажите попросту — из дома,— сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.
— Немцы кого-то убили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170