Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она брата таким.
— У человека столько этих «проклятий»,— сказала она.
— А самое большое — желание дознаться правды,— неожиданно деревянным голосом проговорил Анджей.
Геленка засмеялась.
— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.
— Это ты наивная,— обиделся Анджей.— Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я есть...
Геленка пожала плечами.
— Через миг можно перестать быть.
— Конечно. Но я буду и буду чувствовать, что я, до последнего мгновения. А это значит, что я человек. Я чувствую, что я есмь.
Губерт открыл глаза.
— Счастливый,— сказал он каким-то чужим голосом,— а я вот как раз не чувствую, что я есмь. Да, не чувствую.
— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.
— К нереальности поступков,— подытожил Анджей.
— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?
— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.
— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров,— сказал Губерт.
Геленка со страхом взглянула на него. Губерт встал и прошелся по комнате.
— Послушай, Анджей. Зачем нам играть в слова,— сказал он,— это же совершенно бесполезное занятие. Разве нет?
Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:
— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наша акция вызовет определенные изменения в материальной действительности. Человек оставляет по себе память в истории тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.
Губерт нерешительно улыбался, словно застыв на месте. Неясно было, что значила эта его улыбка.
— Я иначе представляю себе историю,— сказал он.
— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Сейчас, когда мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию,— это вовсе не история. Или грустная история.
— Грустная история,— повторила Геленка.
— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.
— Народ останется,— вполголоса проговорил Губерт.
— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался.— Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение Ошметками мертвечины. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.
— Прекрати истерику,— нетерпеливо проговорила Геленка.— Тебе же сейчас вести ребят.
— Не будь вечным Кордианом,— наставительно заметил Губерт.
— Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом. Геленка с беспокойством посмотрела на него.
— То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один. Губерт остановился на пороге.
— Погодите,— сказал он,— может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.
И он вышел.
— Слушай, Анджей, нельзя так,— начала Геленка. Но Анджей перебил ее.
— Знаешь, я говорил сегодня с мамой,— сказал он очень деловито.
Геленка удивилась.
— С мамой? О чем?
— Как это о чем? — Анджей пожал плечами.
— Нашел подходящее время!
— Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.
— Надеюсь, ты говорил только от своего имени.
— За Антека я говорить не мог.
— Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.
— А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?
Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.
— Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.
— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.
— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей вдруг сжал кулаки. Обычная выдержка оставила его.— Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Пойми, Геленка, это ужасно.
— Но ты ведь будешь жить,— неуверенно проговорила Геленка.
— Даже если я и останусь жив. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми же, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?
— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма,— словно реплику на репетиции подала Геленка.
— Вот-вот, это-то и есть самое паршивое. Энтузиазм смерти, Во имя чего? Что равноценно нашей жизни?
— Тпрру! — сказала Геленка — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori — Ты плохо это произносишь, Геленка.
— А ты плохо понимаешь, это хуже. — Я не понимаю, я чувствую.
Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились, выражение лица стало совсем другим. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.
А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:
— Не надо ничего «чувствовать», Анджеек. Все за нас уже перечувствовано.
VI
Тем временем полуобнаженный Губерт разыскал Эльжбету.
Она сидела в сумрачной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в ненастье. Он едва узнал ее.
— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях. Губерт улыбнулся.
— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он. Эльжбета смешалась:
— Нет, нет, это я так, обмолвилась,— быстро проговорила она.
В комнате было темно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она поднялась и зачем-то переставила свечи
со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
— У человека столько этих «проклятий»,— сказала она.
— А самое большое — желание дознаться правды,— неожиданно деревянным голосом проговорил Анджей.
Геленка засмеялась.
— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.
— Это ты наивная,— обиделся Анджей.— Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я есть...
Геленка пожала плечами.
— Через миг можно перестать быть.
— Конечно. Но я буду и буду чувствовать, что я, до последнего мгновения. А это значит, что я человек. Я чувствую, что я есмь.
Губерт открыл глаза.
— Счастливый,— сказал он каким-то чужим голосом,— а я вот как раз не чувствую, что я есмь. Да, не чувствую.
— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.
— К нереальности поступков,— подытожил Анджей.
— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?
— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.
— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров,— сказал Губерт.
Геленка со страхом взглянула на него. Губерт встал и прошелся по комнате.
— Послушай, Анджей. Зачем нам играть в слова,— сказал он,— это же совершенно бесполезное занятие. Разве нет?
Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:
— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наша акция вызовет определенные изменения в материальной действительности. Человек оставляет по себе память в истории тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.
Губерт нерешительно улыбался, словно застыв на месте. Неясно было, что значила эта его улыбка.
— Я иначе представляю себе историю,— сказал он.
— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Сейчас, когда мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию,— это вовсе не история. Или грустная история.
— Грустная история,— повторила Геленка.
— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.
— Народ останется,— вполголоса проговорил Губерт.
— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался.— Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение Ошметками мертвечины. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.
— Прекрати истерику,— нетерпеливо проговорила Геленка.— Тебе же сейчас вести ребят.
— Не будь вечным Кордианом,— наставительно заметил Губерт.
— Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом. Геленка с беспокойством посмотрела на него.
— То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один. Губерт остановился на пороге.
— Погодите,— сказал он,— может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.
И он вышел.
— Слушай, Анджей, нельзя так,— начала Геленка. Но Анджей перебил ее.
— Знаешь, я говорил сегодня с мамой,— сказал он очень деловито.
Геленка удивилась.
— С мамой? О чем?
— Как это о чем? — Анджей пожал плечами.
— Нашел подходящее время!
— Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.
— Надеюсь, ты говорил только от своего имени.
— За Антека я говорить не мог.
— Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.
— А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?
Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.
— Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.
— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.
— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей вдруг сжал кулаки. Обычная выдержка оставила его.— Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Пойми, Геленка, это ужасно.
— Но ты ведь будешь жить,— неуверенно проговорила Геленка.
— Даже если я и останусь жив. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми же, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?
— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма,— словно реплику на репетиции подала Геленка.
— Вот-вот, это-то и есть самое паршивое. Энтузиазм смерти, Во имя чего? Что равноценно нашей жизни?
— Тпрру! — сказала Геленка — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori — Ты плохо это произносишь, Геленка.
— А ты плохо понимаешь, это хуже. — Я не понимаю, я чувствую.
Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились, выражение лица стало совсем другим. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.
А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:
— Не надо ничего «чувствовать», Анджеек. Все за нас уже перечувствовано.
VI
Тем временем полуобнаженный Губерт разыскал Эльжбету.
Она сидела в сумрачной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в ненастье. Он едва узнал ее.
— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях. Губерт улыбнулся.
— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он. Эльжбета смешалась:
— Нет, нет, это я так, обмолвилась,— быстро проговорила она.
В комнате было темно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она поднялась и зачем-то переставила свечи
со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170