Как бы то ни было, он ничуть не испугался угроз Злотого и его страшного слова «бельгийцы». Тут же после вступления в права наследования он съездил в Бельгию, заключил соглашение с «Fabrique National» (правда, в ходе этих переговоров его слегка надули) и после полугодового участия в заседаниях правления общества и фабрики довел Злотого до того, что тот хватался за голову при одном упоминании имени Губерта.
— Ой, что я имею от этого щенка, что я от него имею! — говорил Злотый жене, но официально против политики Губерта возразить не мог, так как она была направлена на оздоровление финансового положения предприятия.
Бронек смекнул, что отец не любит, когда при нем говорят о молодом Губе, и беспрестанно касался этой темы за обедом (за ужином его никогда не бывало), упорно рассказывая о дружбе Алека Билинского с Губертом.
— Ну что ты все о своих князьях,— говорила сыну Злотая.— Князья, они могут рисовать,— многозначительно добавляла она.— У них есть деньги!
Бронек с улыбкой смотрел на мать.
— А евреи, значит, не могут рисовать! — говорил он и целовал матери руку.— Ну почему ты, мама, не носишь парик? Я бы куда больше любил тебя в парике...
— Перестань! Ешь давай! — обрывал его Злотый.
Вообще-то Бронек очень любил мать. Только ему нравилось над нею подшучивать. А у нее, бедняжки, и впрямь слезы выступали на глазах каждый раз, когда ей приходилось говорить соседке или знакомой, что сын учится на художника. Бронек сделал несколько очень хороших рисунков головы матери. И сделал их с большой любовью. Но мать только грустно вздыхала:
— Похоже, похоже. Только фотография еще больше похожа. Ну и что ты со всего этого будешь иметь?
Губерт приглядывал за Злотым, не устраивает ли тот махинаций за его спиной. Но, разумеется, опыта у него было еще маловато. Злотый сам собирался сейчас за границу, и Губерт побаивался этой поездки. Именно об этом зашел разговор, когда друзья очутились в огромной пустой квартире Губерта и когда жена Петра, единственная женщина в доме, подала им обед.
— Мне кажется,— сказал Алек,— что тебе не справиться со Злотым. Прежде всего ты мыслишь gentlemanlike l и никогда не сможешь уловить, на что направлена его дьявольская мысль.
— Ты же знаешь, что он в моих руках. — Каким образом?
— Он поставлял оружие в Испанию. Алек рассмеялся.
— Для правительства это не тайна. Даже моя мама могла бы на этот счет кое-что рассказать. И даже дядя Януш.
— Ну, во всяком случае, он меня боится.
— Я тебе советую, пока время есть, продай свой пай в том и другом предприятии...
— Предположим. А кто купит?
— Как это кто? Злотый! Он только и мечтает об этом.
— Ты знаешь, неудобно.
— А я тебе говорю — продай. Хорошо, я куплю у тебя паи и в товариществе и в «Капсюле»... А потом продам их Злотому.
— Но ведь он какие-нибудь гроши предложит.
— Тебе, но не мне. Поди спроси Адася, смог ли бы я сейчас иметь... Ну во сколько ты примерно это оцениваешь?
— Ох, много!
— Два миллиона?
— Нет, меньше, гораздо меньше.
— Миллион двести?
— Ну, что-нибудь в этом роде... Надо будет у Шушкевича спросить. Да что ты в самом деле так загорелся?
— Я? Нет, я правда хотел бы тебе помочь и прежде всего избавить тебя от этих финансовых махинаций. Будет у тебя Роточня.
Сможешь расплатиться с долгами по наследству и хозяйничай себе. Ведь Роточня — это же, кажется, великолепное имение.
— Приедешь летом — посмотришь.
— Шушкевич все мое имущество держит в бумагах. Ну, договорились? Я звоню.
Алек подошел к телефону. Жена Петра возмутилась.
— Пан князь, обед простынет!
Но Билинский уже набрал номер.
— Алло, это ты, Адась? Что? Это ты? Обедаешь? Iя обедаю. Послушай, я хотел бы узнать, сколько я могу сейчас выручить, продав бумаги... Что? Упали в цене, говоришь?.. Так, ясно, наполовину упали... Но продать-то всегда можно. Так ведь? Что это ты такой... не в себе... не выспался, что ли? Дело в том, что мне понадобится сразу большая сумма. Зачем? Хочу купить фабрику. Ты не смейся, в самом деле. Значит, на бумагах крест. Ну, узнай. Завтра... Хорошо, хорошо... Узнай, можно ли будет получить... Ну что-то там миллион с лишним... Конечно, много. А ты думаешь, пятьдесят процентов паев в одной из самых больших варшавских фабрик — это мало? Какая фабрика? А вот это тебя пока не касается. Узнай завтра на бирже и дяде завтра скажи. Дядя со стула грохнется... Да уж это точно, грохнется... Но это, наверно, не самое страшное... Будь здоров, да, да, будь здоров. До свиданья. Завтра позвоню, да, в это же время... около двух...
Алек небрежно положил трубку и вернулся к столу. Губерт покатывался со смеху.
— Ох, как я люблю, Алек, когда ты разыгрываешь из себя такого энергичного, выдающегося деятеля. Кто бы мог подумать...
Алек грустно улыбнулся.
— И ты не веришь в мою энергию? А мне кажется, что она у меня есть. Вернее, даже не энергия, а выдержка. У меня есть терпение... а это очень много.
— Возможно. Это лучше, чем моя манера по каждому случаю лезть из кожи вон. А к чему это? — задумался вдруг Губерт.
— Вот я и говорю: зачем все это?
— Сам не знаю. Чтобы доказать отцу, что я вовсе не размазня, каким он меня считал. Только, к сожалению, у меня нет никакой уверенности, что отец меня видит... и видит, что я не размазня...
— Ты любил отца?
— Ты же хорошо знаешь. У меня абсолютно никого нет на свете. Он был единственным родным мне человеком. Так уж как-то сложилось, что ж поделаешь. И именно это для меня самое тяжкое. Как он мог? Неужели не подумал, что оставляет меня совершенно одного? Эта записка: «Раз уж я ни на что не гожусь...» И то,что в этой записке не было ни одного слова, ни единой буковки обо мне. Где лежала эта записка?
— Я же столько раз говорил об этом. Рядом с ним лежала, на скамейке...
— Я вот все время думаю. Может быть, он не дописал? Может, он хотел еще что-то добавить? Написать... «Губерт»...
Алек посмотрел на друга.
— Не надо, Губерт, что уж там...
— Разумеется, это ерунда, убивать себя только потому, что ты спугнул глухаря, только потому, что уже не слышишь!.. Не можешь охотиться на глухарей — ступай на кабанов... Проще простого. Мне кажется, что глухарь, которого он спугнул, был только последней каплей, переполнившей чашу. В отце вечно заметна была какая-то горечь, скупость, что-то такое, что ссорило его с жизнью... Он со всеми был не в ладах... Марыся Татарская говорила...
— Ты расспрашивал ее об отце?
— А почему бы нет? Да она и не скрывала от меня их отношений. О, я уже давно знал об этом. Петр мне рассказывал. Петр — он ведь очень заботился о моем воспитании... Ну что ж... Если уж...
— Ну и что Марыся?
— Я очень жалею, что отец не женился на ней. Была бы у меня хоть славная мачеха, я мог бы работать для нее...
— Ты бы жил со своей мачехой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170