Если бы хоть словечко у него вырвалось, он бы его назад ни за что не взял. Меня бы оставил здесь, а на охоту пошел бы. Радость его сразу погасла, будто огонь ветром задуло. Он посмотрел на хозяина:
— Власть, ради охоты я готов жизнью пожертвовать, но есть вещи поважнее. Просьба у нас такая: если ты на самом деле хочешь взять нас на охоту, то помоги нам быстро сделать наши дела. Дела важные...
Чем больше слушал его председатель, тем скучнее становилось его лицо. Мы Испортили ему настроение тем, что не пошли на охоту.
— Я вам помогу, возражений нет... Все-таки лучше, когда приезжают сюда с другими целями.
Рамазанов понял его по-своему;
— Что, Хакгасовы твои родственники? Или еще что? — Он спрашивал без стеснения, глядя хозяину дома прямо в глаза.
Тот глаз не отвел, начал развивать свою философию. Говорил асторожно, как-то нехотя, но сомнения наши стали рассеиваться.
— Село — это одна семья, одно тело. Сломайся даже ноготь — боль отдается во всем организме... Покровительствовать преступникам не входит в обязанность властей. Когда высокие инстанции убедились, что я это сознаю, тогда и поставили, руководить сельским Советом. Если все дело в том, что вам надо, помочь вам легко, но все же охоту я с повестки дня не снимаю.
Возразить ему было нечего, и мы вышли из сакли. Пошли вниз по тропинке, выложенной крупными и мелкими камнями, шли как по лестнице. Дорожка шла вдоль стены, тоже выложенной из камня, и была такой узенькой, что, когда навстречу поднимались молодые и старые женщины с кувшинами на плечах, наполненными водой, нам приходилось вплотную- прижиматься к стене, чтобы пропустить их. Смотришь сверху на домишки — они будто друг на друге сидят. Кажется, один-съедет —и потащит за собой остальные. Когда смотришь вниз, голова кружится, а озорной детворе хоть бы что — бегают вверх-вниз, галдят, не боятся свалиться. У калиток встречаются старушки, стоят, на нас молча смотрят. Может быть, глядя на таких, как мы, они-вспоминают молодость? По двое, по трое сидят на скамейках аксакалы, неподвижные как статуи. У нас, когда старики соберутся вместе, становится весело, оли подшучивают друг над другом, смеются — одни показывают свои последние кривые зубы, другие трясут козлиными бородами, третьи вытирают слезы. Не увидишь ни одного, кто не улыбался бы или сидел молчком. Здешние, похоже, закончили свои беседы, навсегда отсмеялись. Замкнулись, каждый решая, может быть, какой-то самый последний и самый важный вопрос. Я думаю, если бы они рассказали, все то, что повидали на своем веку, мы бы услышали увлекательные истории, Я не мог смотреть на них без волнения. Ведь эти белобородые аксакалы — живая история аула. (Здесь я подумал, что прав наш провожатый, назвав аул одним цельным организмом.) Они и старость, и молодость аула. Его
вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. Подножья и вершины этих гор. Судьба этого аула, ущелий и гор, окружавших его. Сколько достоинства в их осанке! Разгладить бы им морщины, и вернется к ним их молодость, времена, когда с саблями в руках они защищали честь своих домов, вернутся дни горестные и дни радостны», дни веселых свадеб, когда на звуки зурны они стекались на праздники по этим стертым от подковок их сапог дорожным камням. Развяжи сейчас они свои кушаки, и посыплются из них легенды, были и небылицы, что накопили они за свою долгую-долгую жизнь...
Пока мы были в Цумаде, сколько бы я ни проходил мимо некоторых аксакалов, они так и не меняли своих поз. Поразительно!.. Я решил потревожить шагавшего впереди председателя, тронул его за плечо:
— Что мы так торопимся? Они-то, наверное, знали Хак-гасовых? Все расскажут...
Он не остановился, помахал рукой из стороны в сторону: — Они-то? Это же мальчишки... семидесятилетние да восьмидесятилетние! Нам нужны солидные свидетели, зрелый люди. Идем к старшим братьям, к отцам этих аксакалов.
Если эти старики, подумал я, считаются еще мальчишками, то какими же окажутся их братья и отцы, сколько им будет лет? Пока прикидывал возраст тех, к кому нас вел председатель, чуть не сел ему на спину. Не заметил, как он остановился у двора, перед которым не было ни аксакала, ни старушки, никого. Рамазанов немного отстал, мы его подождали. Потом ло очереди, пригибаясь, вошли в узенькую калитку. Первое, что мне бросилось, в глаза в этом дворе,— штабель кизяков, протянувшийся вдоль стены по всему периметру двора. Он был такой же высоты, как стена... В хлеву мычала корова, блеяли козы.
На скрип калитки на веранду дома вышел аксакал и стал нам делать знаки рукой и что-то непонятное выкрикивать. Я все-таки понял: зовет нас.
— Поняли, какой у него слух? — Председатель горделиво смотрел на нас.— А бурка? Знаете, какая она тяжелая! Чтобы ее носить на плечах, человеку нужна сила. В нашей метрической книге год его рождения значится как 1862-й. Зимой родился. Назвать его стариком — еще куда ни шло,..
Не доходя до веранды, председатель сделал ладонь трубочкой и что-то сказал аксакалу. Я не ошибся, когда подумал, что он просит того спуститься. Аксакал запрыгал ло
ступенькам деревянной лестницы. Бурка так и ходила у него за плечами,— видно было, что нес он ее на себе без всяких затруднений.
Он подошел к нам и каждому по очереди протянул руку, поздоровался. Кожа на ладони была похожа на наждачную бумагу, шершавая, колючая. Да и все его тело — это кожа да кости; совсем усохшее, оно напомнило мне высушенный урюк. Волос в седой бороде и в усах осталось мало; показалось, что они приклеены.
И все же я не назвал бы его «живыми мощами», несмотря на то что мяса в этом теле не было, а кожа приросла к костям,— это был живой, очень живой, бодрый старик. Председатель начал ему что-то долго говорить, он внимательно выслушал, потом начал смеяться. Смех этот журчал как ручеек. Не переставая смеяться, он вывел нас со двора, и мы пошли, вверх по той же тропке. Пропустили один двор, вошли в следующий.
В этом дворе не мычала корова, не блеяли козы. Каменные стены будто вылизанные — никакого кизяка. Не сбавляя хода и не переставая смеяться, аксакал подошел к дому, вынул .из внутреннего кармана бурки, застегнутого булавкой, связку ключей, открыл висячий замок на двери, и мы все вошли в единственную комнату этой сакли.
Нас встретили потемки, поэтому аксакал сразу раздвинул занавески на обоих окнах. Он принимал, наверное, нас за немых, потому что стал обращать наше внимание на все, что было вокруг, не говоря при этом ни слова. Он ткнул своей высохшей кистью в железную кровать, покрытую домотканой материей. Смотрите, какое богатство! Показал костлявым пальцем на сандал, занимавший середину комнаты, на разную другую бедную, у тварь... Потом подошел к простенку между окнами, снял висевшую там фотографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Власть, ради охоты я готов жизнью пожертвовать, но есть вещи поважнее. Просьба у нас такая: если ты на самом деле хочешь взять нас на охоту, то помоги нам быстро сделать наши дела. Дела важные...
Чем больше слушал его председатель, тем скучнее становилось его лицо. Мы Испортили ему настроение тем, что не пошли на охоту.
— Я вам помогу, возражений нет... Все-таки лучше, когда приезжают сюда с другими целями.
Рамазанов понял его по-своему;
— Что, Хакгасовы твои родственники? Или еще что? — Он спрашивал без стеснения, глядя хозяину дома прямо в глаза.
Тот глаз не отвел, начал развивать свою философию. Говорил асторожно, как-то нехотя, но сомнения наши стали рассеиваться.
— Село — это одна семья, одно тело. Сломайся даже ноготь — боль отдается во всем организме... Покровительствовать преступникам не входит в обязанность властей. Когда высокие инстанции убедились, что я это сознаю, тогда и поставили, руководить сельским Советом. Если все дело в том, что вам надо, помочь вам легко, но все же охоту я с повестки дня не снимаю.
Возразить ему было нечего, и мы вышли из сакли. Пошли вниз по тропинке, выложенной крупными и мелкими камнями, шли как по лестнице. Дорожка шла вдоль стены, тоже выложенной из камня, и была такой узенькой, что, когда навстречу поднимались молодые и старые женщины с кувшинами на плечах, наполненными водой, нам приходилось вплотную- прижиматься к стене, чтобы пропустить их. Смотришь сверху на домишки — они будто друг на друге сидят. Кажется, один-съедет —и потащит за собой остальные. Когда смотришь вниз, голова кружится, а озорной детворе хоть бы что — бегают вверх-вниз, галдят, не боятся свалиться. У калиток встречаются старушки, стоят, на нас молча смотрят. Может быть, глядя на таких, как мы, они-вспоминают молодость? По двое, по трое сидят на скамейках аксакалы, неподвижные как статуи. У нас, когда старики соберутся вместе, становится весело, оли подшучивают друг над другом, смеются — одни показывают свои последние кривые зубы, другие трясут козлиными бородами, третьи вытирают слезы. Не увидишь ни одного, кто не улыбался бы или сидел молчком. Здешние, похоже, закончили свои беседы, навсегда отсмеялись. Замкнулись, каждый решая, может быть, какой-то самый последний и самый важный вопрос. Я думаю, если бы они рассказали, все то, что повидали на своем веку, мы бы услышали увлекательные истории, Я не мог смотреть на них без волнения. Ведь эти белобородые аксакалы — живая история аула. (Здесь я подумал, что прав наш провожатый, назвав аул одним цельным организмом.) Они и старость, и молодость аула. Его
вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. Подножья и вершины этих гор. Судьба этого аула, ущелий и гор, окружавших его. Сколько достоинства в их осанке! Разгладить бы им морщины, и вернется к ним их молодость, времена, когда с саблями в руках они защищали честь своих домов, вернутся дни горестные и дни радостны», дни веселых свадеб, когда на звуки зурны они стекались на праздники по этим стертым от подковок их сапог дорожным камням. Развяжи сейчас они свои кушаки, и посыплются из них легенды, были и небылицы, что накопили они за свою долгую-долгую жизнь...
Пока мы были в Цумаде, сколько бы я ни проходил мимо некоторых аксакалов, они так и не меняли своих поз. Поразительно!.. Я решил потревожить шагавшего впереди председателя, тронул его за плечо:
— Что мы так торопимся? Они-то, наверное, знали Хак-гасовых? Все расскажут...
Он не остановился, помахал рукой из стороны в сторону: — Они-то? Это же мальчишки... семидесятилетние да восьмидесятилетние! Нам нужны солидные свидетели, зрелый люди. Идем к старшим братьям, к отцам этих аксакалов.
Если эти старики, подумал я, считаются еще мальчишками, то какими же окажутся их братья и отцы, сколько им будет лет? Пока прикидывал возраст тех, к кому нас вел председатель, чуть не сел ему на спину. Не заметил, как он остановился у двора, перед которым не было ни аксакала, ни старушки, никого. Рамазанов немного отстал, мы его подождали. Потом ло очереди, пригибаясь, вошли в узенькую калитку. Первое, что мне бросилось, в глаза в этом дворе,— штабель кизяков, протянувшийся вдоль стены по всему периметру двора. Он был такой же высоты, как стена... В хлеву мычала корова, блеяли козы.
На скрип калитки на веранду дома вышел аксакал и стал нам делать знаки рукой и что-то непонятное выкрикивать. Я все-таки понял: зовет нас.
— Поняли, какой у него слух? — Председатель горделиво смотрел на нас.— А бурка? Знаете, какая она тяжелая! Чтобы ее носить на плечах, человеку нужна сила. В нашей метрической книге год его рождения значится как 1862-й. Зимой родился. Назвать его стариком — еще куда ни шло,..
Не доходя до веранды, председатель сделал ладонь трубочкой и что-то сказал аксакалу. Я не ошибся, когда подумал, что он просит того спуститься. Аксакал запрыгал ло
ступенькам деревянной лестницы. Бурка так и ходила у него за плечами,— видно было, что нес он ее на себе без всяких затруднений.
Он подошел к нам и каждому по очереди протянул руку, поздоровался. Кожа на ладони была похожа на наждачную бумагу, шершавая, колючая. Да и все его тело — это кожа да кости; совсем усохшее, оно напомнило мне высушенный урюк. Волос в седой бороде и в усах осталось мало; показалось, что они приклеены.
И все же я не назвал бы его «живыми мощами», несмотря на то что мяса в этом теле не было, а кожа приросла к костям,— это был живой, очень живой, бодрый старик. Председатель начал ему что-то долго говорить, он внимательно выслушал, потом начал смеяться. Смех этот журчал как ручеек. Не переставая смеяться, он вывел нас со двора, и мы пошли, вверх по той же тропке. Пропустили один двор, вошли в следующий.
В этом дворе не мычала корова, не блеяли козы. Каменные стены будто вылизанные — никакого кизяка. Не сбавляя хода и не переставая смеяться, аксакал подошел к дому, вынул .из внутреннего кармана бурки, застегнутого булавкой, связку ключей, открыл висячий замок на двери, и мы все вошли в единственную комнату этой сакли.
Нас встретили потемки, поэтому аксакал сразу раздвинул занавески на обоих окнах. Он принимал, наверное, нас за немых, потому что стал обращать наше внимание на все, что было вокруг, не говоря при этом ни слова. Он ткнул своей высохшей кистью в железную кровать, покрытую домотканой материей. Смотрите, какое богатство! Показал костлявым пальцем на сандал, занимавший середину комнаты, на разную другую бедную, у тварь... Потом подошел к простенку между окнами, снял висевшую там фотографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71