если ночью не положу под подушку нож, не могу заснуть. Один раз простудился и заболел, тяжело заболел. А начал выздоравливать, случилась ночью неприятность. Просыпаюсь оттого, что жена меня хлещет по щекам. Что такое? Плачет: «Ты меня зарежешь в конце концов, зарежешь...» Выяснилось — я во сне выхватил из-под подушки нож, навалился на нее и приставил его к горлу. Хорошо, проснулась. А могло... Тогда-то врачи велели мне бросить эту профессию. Выздоровел, пошел к пред-
седателю колхоза, попросил: «Пошлите в пески». Вот и жую здесь лепешки из муки пополам с песком...
Уруссемов одну за одной курил свои сигареты «Памир» — затянется раза три-четыре и, не докурив, бросит в пепельницу. Несмотря на это, горка нарезанного им мяса была не меньше, чем у остальных. Он мастерски, быстро и ловко, разделывал свои куски. Если бы не кашлял так часто и не терял время да сигареты, ему одному можно было бы поручить приготовить мясо для всего ишлекли. Во время рассказа Сарана он так закашлялся, что тот замолчал, подождал, пока успокоится хватавшийся за грудь Уруссемов. Приглушив приступ дымом очередной сигареты, он забыл, что прервал Сарана, начал говорить сам:
- Да, у каждого по-своему выходит. Что касается ножа, то в этом вопросе я еще хуже Ходжакгаева. Он курицу может зарезать, у рыбы голову отрежет, а я на это не способен. Как-то один кешинец1 пригласил меня в гости. Я там, значит, вышел во двор, руки вымыл, чувствую — кто-то за рукав тянет. Не успел опомниться, а в руках у меня утка и нож. Старуха, их соседка, просит отрезать утке голову. Я постеснялся сказать, что не умею, говорю ей: «Ладно», и, отвернувшись, хвать ножом утке по шее снизу. Ничего не вышло. Старуха стала кричать: «Не там режешь!» — и показывает, где надо. Разозлился и чуть не кинул ей в ноги и нож, и утку. Но все же сообразил, что взял низко, сами знаете, какая у утки длинная шея, и что нож, оказывается тупой был. Старуха уже не просит меня, а ругается и. командует: «Вот здесь... здесь». Кое-как отрезал голову, а она мне и спасибо не сказала, все стыдила: «Мужчина называется!» Короче говоря — опозорился... Надо научиться хотя бы кур резать, а то попадется еще одна такая, будет шпынять: «Мужчина ты или нет!»
Пока он рассказывал, губы его растягивались в улыбку, насупленные брови распрямились, в глазах появились огоньки. Когда кончил, булькающие звуки вырвались из его гортани, так он смеялся. Казалось, природа обделила его способностью смеяться живым, веселым смехом. Все, на что был способен Уруссемов,— вот так ухмыляться, и нельзя было разобрать, чего больше в его ухмылке — радости или горечи.
Ходжакгаев встретился взглядом с Сараном:
— Я слыхал, как один жаловался: «Зачем учиться играть на скрипке, если тебе за сорок? Чтобы кому-нибудь на том
свете играть?» У вас выходит очень похоже на него, товарищ Уруссемов. — Он рассмеялся.
Его слова показались смешными и подпаску, от печи раздался его звонкий смех.
— Наверно, не ошибусь, если скажу, что вы уже шестой десяток разменяли, — Саран посмотрел на орудовавшего ножом Уруссемова. Тот согласно кивнул.—Не ошибся?.. Не огорчайтесь. Если такие старухи с утками раз в шестьдесят лет попадаются на вашем пути, беды большой нет...
— Это уж точно — уток резать учиться не собираюсь.-Он сказал это строгим голосом, как бы давая всем понять, что время шуток прошло. Как-никак, слишком долго смеяться руководящему работнику не полагается, а позволять смеяться над собой — значит подрывать свой авторитет. — Старик загасил очередную сигарету, придавив ее в пепельнице большим пальцем, требовательно обратился к Сарану: — Чабан, я не шучу. Если твои овцы подумают про нас, что мы волки, забравшиеся в отару, тогда не надо никакого ишлекли... Похоже, мы и так оторвали тебя от дела... Сейчас, поди, вам уже пора скот поить. Сколько раз в день вы поите овец? Думаю, не меньше двух?
От очага, где сидел подпасок, раздался звонкий смех.
Гость, собравшийся учить чабана пастушескому ремеслу, оглянулся, потом вопросительно посмотрел на чабана. Саран, которого не смутил гневный взгляд старика, не спеша сгреб нарезанное мясо в кучку, посыпал ее луком, снова платком вытер нож, потом уже ответил:
— В это время года овцы пьют один раз в два дня... А что касается наших дел, то с утра овцы уже нагулялись. Смотрите, какая погода, кызыгар!1 Зима суровая, подолгу им нельзя гулять. Вот и держим их в гараятак, товарищ Уруссемов...
— Что за гараятак? — спросил Ходжакгаев.
— А мы только что там были... Ветер западный, кызыгар, так что овец держим в загоне с восточной стороны бархана, для тепла навоз ихний же разбрасываем, вроде подстилки получается. Наши кобели их охраняют... Этот загон и зовем— гараятак... Что, в столице еще не знают о нем?
— Не знают...— У Ходжакгаева слезились от лука глаза, язык не слушался, он отвернулся от клеенки.— А что же получается — отара полдня ходит по степи, и ей этого хватает, чтобы прокормиться? Из колхоза корм привозят?
— Привозить-то привозят, только скотина его не ест.,. Лучше помрет голодной. Так мы же травы запасли, всегда даем, когда надо. И сечка есть, но они что-то не очень ее употребляют. Но даем, хоть малость поедят — и то дело.
Саран посмотрел на подпаска:
— Приготовь чай и займись ишлекли. Мы свое кончили, остальное за тобой.
Они выпили еще по пиале чая, и чабан предложил им пройти к отаре, но гости отказались — захотели посмотреть, как подпасок готовит ишлекли. Впрочем, Саран и сам не устранился от этого кулинарного процесса. В большой миске приготовил густую массу — «кашу» из пшеничной сечки. Уруссемов спросил:
— А это зачем?
Чабан, как всякий мастер своего дела, не спешил раскрывать секретов.
— Не спрашивайте. Глаза ваши сами все поймут...
Подпасок рассыпал по доске муку, раскатал тесто — получились два очень больших и толстых блина. Края одного из них загнул вверх на три пальца,— получились как бы стенки. Потом вылил приготовленную Сараном «кашу» на мясо и лук, перемешал все это, выложил смесь в готовую форму из теста, аккуратно разровнял, закрыл сверху вторым блином, провел по краям сырого ишлекли пальцами, чтобы оба блина слиплись. Поверх густо обсыпал ишлекли мукой.
Уруссемов все-таки не вытерпел, вынул изо рта сигарету:
— Зачем посыпал мукой? Теперь Саран ответил:
— Да-а-а... этого ваши глаза уже не увидят — зачем мука. Сейчас он положит ишлекли на горячий песок. Без муки он подгорит, и испортится наш ишлекли... А так — жар сжигает муку, а тесто и мясо только пропекаются при очень ровной, хотя и большой температуре.
Подпасок в это время сдвинул со своего места их нехитрую печь, дрова в которую укладываются прямо на ее песчаное основание, убрал щипцами непрогоревшие угли, смахнул золу и снял, собрав его в кучку, верхний раскаленный слой песка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
седателю колхоза, попросил: «Пошлите в пески». Вот и жую здесь лепешки из муки пополам с песком...
Уруссемов одну за одной курил свои сигареты «Памир» — затянется раза три-четыре и, не докурив, бросит в пепельницу. Несмотря на это, горка нарезанного им мяса была не меньше, чем у остальных. Он мастерски, быстро и ловко, разделывал свои куски. Если бы не кашлял так часто и не терял время да сигареты, ему одному можно было бы поручить приготовить мясо для всего ишлекли. Во время рассказа Сарана он так закашлялся, что тот замолчал, подождал, пока успокоится хватавшийся за грудь Уруссемов. Приглушив приступ дымом очередной сигареты, он забыл, что прервал Сарана, начал говорить сам:
- Да, у каждого по-своему выходит. Что касается ножа, то в этом вопросе я еще хуже Ходжакгаева. Он курицу может зарезать, у рыбы голову отрежет, а я на это не способен. Как-то один кешинец1 пригласил меня в гости. Я там, значит, вышел во двор, руки вымыл, чувствую — кто-то за рукав тянет. Не успел опомниться, а в руках у меня утка и нож. Старуха, их соседка, просит отрезать утке голову. Я постеснялся сказать, что не умею, говорю ей: «Ладно», и, отвернувшись, хвать ножом утке по шее снизу. Ничего не вышло. Старуха стала кричать: «Не там режешь!» — и показывает, где надо. Разозлился и чуть не кинул ей в ноги и нож, и утку. Но все же сообразил, что взял низко, сами знаете, какая у утки длинная шея, и что нож, оказывается тупой был. Старуха уже не просит меня, а ругается и. командует: «Вот здесь... здесь». Кое-как отрезал голову, а она мне и спасибо не сказала, все стыдила: «Мужчина называется!» Короче говоря — опозорился... Надо научиться хотя бы кур резать, а то попадется еще одна такая, будет шпынять: «Мужчина ты или нет!»
Пока он рассказывал, губы его растягивались в улыбку, насупленные брови распрямились, в глазах появились огоньки. Когда кончил, булькающие звуки вырвались из его гортани, так он смеялся. Казалось, природа обделила его способностью смеяться живым, веселым смехом. Все, на что был способен Уруссемов,— вот так ухмыляться, и нельзя было разобрать, чего больше в его ухмылке — радости или горечи.
Ходжакгаев встретился взглядом с Сараном:
— Я слыхал, как один жаловался: «Зачем учиться играть на скрипке, если тебе за сорок? Чтобы кому-нибудь на том
свете играть?» У вас выходит очень похоже на него, товарищ Уруссемов. — Он рассмеялся.
Его слова показались смешными и подпаску, от печи раздался его звонкий смех.
— Наверно, не ошибусь, если скажу, что вы уже шестой десяток разменяли, — Саран посмотрел на орудовавшего ножом Уруссемова. Тот согласно кивнул.—Не ошибся?.. Не огорчайтесь. Если такие старухи с утками раз в шестьдесят лет попадаются на вашем пути, беды большой нет...
— Это уж точно — уток резать учиться не собираюсь.-Он сказал это строгим голосом, как бы давая всем понять, что время шуток прошло. Как-никак, слишком долго смеяться руководящему работнику не полагается, а позволять смеяться над собой — значит подрывать свой авторитет. — Старик загасил очередную сигарету, придавив ее в пепельнице большим пальцем, требовательно обратился к Сарану: — Чабан, я не шучу. Если твои овцы подумают про нас, что мы волки, забравшиеся в отару, тогда не надо никакого ишлекли... Похоже, мы и так оторвали тебя от дела... Сейчас, поди, вам уже пора скот поить. Сколько раз в день вы поите овец? Думаю, не меньше двух?
От очага, где сидел подпасок, раздался звонкий смех.
Гость, собравшийся учить чабана пастушескому ремеслу, оглянулся, потом вопросительно посмотрел на чабана. Саран, которого не смутил гневный взгляд старика, не спеша сгреб нарезанное мясо в кучку, посыпал ее луком, снова платком вытер нож, потом уже ответил:
— В это время года овцы пьют один раз в два дня... А что касается наших дел, то с утра овцы уже нагулялись. Смотрите, какая погода, кызыгар!1 Зима суровая, подолгу им нельзя гулять. Вот и держим их в гараятак, товарищ Уруссемов...
— Что за гараятак? — спросил Ходжакгаев.
— А мы только что там были... Ветер западный, кызыгар, так что овец держим в загоне с восточной стороны бархана, для тепла навоз ихний же разбрасываем, вроде подстилки получается. Наши кобели их охраняют... Этот загон и зовем— гараятак... Что, в столице еще не знают о нем?
— Не знают...— У Ходжакгаева слезились от лука глаза, язык не слушался, он отвернулся от клеенки.— А что же получается — отара полдня ходит по степи, и ей этого хватает, чтобы прокормиться? Из колхоза корм привозят?
— Привозить-то привозят, только скотина его не ест.,. Лучше помрет голодной. Так мы же травы запасли, всегда даем, когда надо. И сечка есть, но они что-то не очень ее употребляют. Но даем, хоть малость поедят — и то дело.
Саран посмотрел на подпаска:
— Приготовь чай и займись ишлекли. Мы свое кончили, остальное за тобой.
Они выпили еще по пиале чая, и чабан предложил им пройти к отаре, но гости отказались — захотели посмотреть, как подпасок готовит ишлекли. Впрочем, Саран и сам не устранился от этого кулинарного процесса. В большой миске приготовил густую массу — «кашу» из пшеничной сечки. Уруссемов спросил:
— А это зачем?
Чабан, как всякий мастер своего дела, не спешил раскрывать секретов.
— Не спрашивайте. Глаза ваши сами все поймут...
Подпасок рассыпал по доске муку, раскатал тесто — получились два очень больших и толстых блина. Края одного из них загнул вверх на три пальца,— получились как бы стенки. Потом вылил приготовленную Сараном «кашу» на мясо и лук, перемешал все это, выложил смесь в готовую форму из теста, аккуратно разровнял, закрыл сверху вторым блином, провел по краям сырого ишлекли пальцами, чтобы оба блина слиплись. Поверх густо обсыпал ишлекли мукой.
Уруссемов все-таки не вытерпел, вынул изо рта сигарету:
— Зачем посыпал мукой? Теперь Саран ответил:
— Да-а-а... этого ваши глаза уже не увидят — зачем мука. Сейчас он положит ишлекли на горячий песок. Без муки он подгорит, и испортится наш ишлекли... А так — жар сжигает муку, а тесто и мясо только пропекаются при очень ровной, хотя и большой температуре.
Подпасок в это время сдвинул со своего места их нехитрую печь, дрова в которую укладываются прямо на ее песчаное основание, убрал щипцами непрогоревшие угли, смахнул золу и снял, собрав его в кучку, верхний раскаленный слой песка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71