мерному постукиванию машин и непрерывному плеску рассекаемой соленой волны. «Двадцать пятого июля мы выплыли из Ньюпорта. Я была последней пассажиркой на палубе. Я смотрела, как тает в мареве над морем Род-Айленд, постепенно сливаясь с Коннектикутом и Нью-Йорком, пока весь Северо-Американский континент не превратился в туманное пятнышко, похожее на дымок на пустынной деревенской улице.
Когда от нас отстала последняя чайка, я смотрела вперед и ни разу после этого не оглянулась. Я верила, что нас ничего не может затронуть, размышляла Юджиния, я верила, что мы сильнее любых обстоятельств, что любовь никогда не умрет».
* * *
На баке «Альседо» отслужили панихиду по Огдену Бекману. Это было двадцать третьего октября. Стоял солнечный день, с неба струились золотые потоки света, высоко над головами проплывали облака, легкий ветерок навевал воспоминания о лучшей части лета на северо-восточном побережье Соединенных Штатов. Если бы не облаченные в черное фигуры и не их шаркающая походка, можно было бы подумать, будто яхта совершает увеселительную прогулку вокруг модного Блок-Айленд-Саунда. В какой-то момент у всех пассажиров и каждого члена команды «Альседо» мелькнула эта мысль, и они почувствовали себя виноватыми. Это ощущение исходило от запаха ветра, тени, пробежавшей по разогретому тику палубы, густому теплу меди, разогретой солнцем, хрустящему похлопыванию парусиновых тентов или потрескиванию и дребезжанию фала, бьющегося о мачту. Если закрыть глаза, задрать кверху подбородок, подставить лицо бризу, то чувствуешь себя совсем дома.
Момент был тяжелый для всех. Джордж получал удовольствие, изображая скорбь, он сделал горестное лицо и изрек несколько высокопарных слов о достойно прожитой жизни. Браун, чтобы скрыть свои истинные чувства, принял недоверчиво-удивленный вид, а Юджиния продиралась сквозь завалы лжи и полуправды, которые нагромождались вокруг нее. Не вслушиваясь в душещипательные речи и слезливые молитвы, она думала только об одном: посреди моря брошено человеческое тело, и человек может быть мертв, но может быть и нет, никто ведь не видел, как он упал.
Юджиния никак не могла освободиться от мысли, что все – капитан Косби, миссис Дюплесси, доктор, Джордж, даже Джеймс – все утаивают что-то о себе, и чем праведнее каждый из них становился, тем больше она от них отдалялась. Даже ее дети оказались подверженными этой мимикрии горя. Они горько плакали, но ей не было понятно, по кому.
«Вечный отец! Ты не оставишь…» – пели они все вместе.
«Все мы, – подумала Юджиния, – говорим не то, что думаем, никому ни до кого нет дела. Но кем таким на самом деле был Бекман? У всех он вызывал только ненависть и отвращение. С какой стати мы должны сейчас оплакивать его кончину? Пока он жил, он никому не приносил радости». Но в ее голове маячила только темная фигура, в одиночестве погружающаяся в чернильно-черную ночь.
…О Господи, услышь нас, взывающих к Тебе
О тех, кто гибнет в море, в темноте!..
Наконец служба окончилась, и все молча разбрелись в разные стороны, как будто каждому хотелось побыть наедине с собой. Юджиния стянула с головы шляпу. Нахмурившись то ли от раздражения, то ли от погруженности в свои мысли, она вытащила одну за другой из волос шпильки, державшие шляпу, стряхнула длинную вуаль, но материя зацепилась за брошь, вырвавшую из нее клок, и потом вуаль резко и больно хлестнула ей по лицу.
– Ненавижу носить черное, – объявила Юджиния, не обращаясь ни к кому определенному. Ей захотелось швырнуть эту, именно эту шляпку за борт. Как полегчало бы на душе, если бы увидеть, как она отлетит назад и погрузится в воду. Она смяла вуаль и отдала комок – шляпу, шпильки и порванную вуаль – в руки Олив, как всегда, смиренно и благоговейно ожидавшей распоряжений.
И перчатки тоже ненавижу, решила Юджиния, взявшись за черную лайку. Ей никак не удавалось ухватиться за пуговки, такие малюсенькие и скользкие, можно было подумать, что кто-то специально намазал их жиром. Юджиния заметила, что у нее дрожат руки. Она рванула за пальцы, да так сильно, что отскочили три пуговки, прежде чем высвободилась растянутая кожа. Она шлепнула перчатки в руки Олив, как будто ей противно будет еще раз притронуться к ним. Олив знала, что лучше ничего не спрашивать, и, не говоря ни слова, подобрала три оторвавшиеся жемчужинки.
За всей этой сценой наблюдала миссис Дюплесси – за тем, как Юджиния избавилась от шляпы и как беспардонно она обошлась с пуговками. И в перчатках, и без перчаток руки Юджинии все равно дрожали, и миссис Дюплесси с удовлетворением отметила эту слабость Юджинии, порадовавшись крепости своего духа. Немного встретишь людей, относящихся к смерти с той же стойкостью, что миссис Дюплесси.
– Уж не вам говорить это, моя дорогая, – проворковала она. – Вам темные тона очень к лицу, я всегда это говорила. Очень благопристойно и скромно. Настоящая леди.
Затем миссис Дюплесси добавила свои перчатки, вуаль и шляпу к куче на руках у Олив, любовно пригладив при этом пришитые к шляпе перышки.
– Возьмите и мой похоронный комплект, Олив, – промолвила она. – Будьте хорошей девочкой.
Юджиния решила, что миссис Дюплесси сделалась невыносимой, навязчивой и претенциозной одновременно. Ну кто еще захватит с собой в увеселительное путешествие целый похоронный комплект? Кто еще так и назовет его «похоронный комплект»? Да еще добавит к нему немыслимую шляпу, похожую на воронье гнездо? Юджиния задохнулась от гнева, от возмущения у нее засосало под ложечкой. Как мы можем сидеть и прихлебывать какао после ужина, пока наши мужья выкуривают свои сигары, когда по морю носит человеческое тело, живое ли, мертвое, а мы сидим и радуемся, что он, наверное, сразу умер.
Похороны всегда неприятная вещь, – вздохнула миссис Дюплесси, взбивая пальцами волосы на голове и двумя пальцами-коротышками закрутив локон. – Но, дорогая моя, никуда не денешься, нужно их переносить. Факт жизни, как выражается мой дорогой Густав. Печальный факт жизни. Жаль, конечно, что у нас не было маленького оркестра… Похоронные мелодии такие милые, когда их исполняют на виолончели… но, конечно, мы же к этому не готовились…
Юджиния едва ли уловила одно-единственное слово.
Ей все время представлялось тело Бекмана, выталкиваемое вертикально на поверхность океана. За ним поднимались шлейф пузырьков и неясное свечение, которое застревает во льду. Тело было голым и серым, как у кита, и неотвязно сидело в ее памяти. «Я думала, что с нами ничего не может случиться, я верила, что любовь никогда не умрет».
– Прекрасно, что вы так быстро подошли, – выпалил Джордж. Он не очень хорошо представлял себе, как следует вести себя с Брауном во время этой встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175
Когда от нас отстала последняя чайка, я смотрела вперед и ни разу после этого не оглянулась. Я верила, что нас ничего не может затронуть, размышляла Юджиния, я верила, что мы сильнее любых обстоятельств, что любовь никогда не умрет».
* * *
На баке «Альседо» отслужили панихиду по Огдену Бекману. Это было двадцать третьего октября. Стоял солнечный день, с неба струились золотые потоки света, высоко над головами проплывали облака, легкий ветерок навевал воспоминания о лучшей части лета на северо-восточном побережье Соединенных Штатов. Если бы не облаченные в черное фигуры и не их шаркающая походка, можно было бы подумать, будто яхта совершает увеселительную прогулку вокруг модного Блок-Айленд-Саунда. В какой-то момент у всех пассажиров и каждого члена команды «Альседо» мелькнула эта мысль, и они почувствовали себя виноватыми. Это ощущение исходило от запаха ветра, тени, пробежавшей по разогретому тику палубы, густому теплу меди, разогретой солнцем, хрустящему похлопыванию парусиновых тентов или потрескиванию и дребезжанию фала, бьющегося о мачту. Если закрыть глаза, задрать кверху подбородок, подставить лицо бризу, то чувствуешь себя совсем дома.
Момент был тяжелый для всех. Джордж получал удовольствие, изображая скорбь, он сделал горестное лицо и изрек несколько высокопарных слов о достойно прожитой жизни. Браун, чтобы скрыть свои истинные чувства, принял недоверчиво-удивленный вид, а Юджиния продиралась сквозь завалы лжи и полуправды, которые нагромождались вокруг нее. Не вслушиваясь в душещипательные речи и слезливые молитвы, она думала только об одном: посреди моря брошено человеческое тело, и человек может быть мертв, но может быть и нет, никто ведь не видел, как он упал.
Юджиния никак не могла освободиться от мысли, что все – капитан Косби, миссис Дюплесси, доктор, Джордж, даже Джеймс – все утаивают что-то о себе, и чем праведнее каждый из них становился, тем больше она от них отдалялась. Даже ее дети оказались подверженными этой мимикрии горя. Они горько плакали, но ей не было понятно, по кому.
«Вечный отец! Ты не оставишь…» – пели они все вместе.
«Все мы, – подумала Юджиния, – говорим не то, что думаем, никому ни до кого нет дела. Но кем таким на самом деле был Бекман? У всех он вызывал только ненависть и отвращение. С какой стати мы должны сейчас оплакивать его кончину? Пока он жил, он никому не приносил радости». Но в ее голове маячила только темная фигура, в одиночестве погружающаяся в чернильно-черную ночь.
…О Господи, услышь нас, взывающих к Тебе
О тех, кто гибнет в море, в темноте!..
Наконец служба окончилась, и все молча разбрелись в разные стороны, как будто каждому хотелось побыть наедине с собой. Юджиния стянула с головы шляпу. Нахмурившись то ли от раздражения, то ли от погруженности в свои мысли, она вытащила одну за другой из волос шпильки, державшие шляпу, стряхнула длинную вуаль, но материя зацепилась за брошь, вырвавшую из нее клок, и потом вуаль резко и больно хлестнула ей по лицу.
– Ненавижу носить черное, – объявила Юджиния, не обращаясь ни к кому определенному. Ей захотелось швырнуть эту, именно эту шляпку за борт. Как полегчало бы на душе, если бы увидеть, как она отлетит назад и погрузится в воду. Она смяла вуаль и отдала комок – шляпу, шпильки и порванную вуаль – в руки Олив, как всегда, смиренно и благоговейно ожидавшей распоряжений.
И перчатки тоже ненавижу, решила Юджиния, взявшись за черную лайку. Ей никак не удавалось ухватиться за пуговки, такие малюсенькие и скользкие, можно было подумать, что кто-то специально намазал их жиром. Юджиния заметила, что у нее дрожат руки. Она рванула за пальцы, да так сильно, что отскочили три пуговки, прежде чем высвободилась растянутая кожа. Она шлепнула перчатки в руки Олив, как будто ей противно будет еще раз притронуться к ним. Олив знала, что лучше ничего не спрашивать, и, не говоря ни слова, подобрала три оторвавшиеся жемчужинки.
За всей этой сценой наблюдала миссис Дюплесси – за тем, как Юджиния избавилась от шляпы и как беспардонно она обошлась с пуговками. И в перчатках, и без перчаток руки Юджинии все равно дрожали, и миссис Дюплесси с удовлетворением отметила эту слабость Юджинии, порадовавшись крепости своего духа. Немного встретишь людей, относящихся к смерти с той же стойкостью, что миссис Дюплесси.
– Уж не вам говорить это, моя дорогая, – проворковала она. – Вам темные тона очень к лицу, я всегда это говорила. Очень благопристойно и скромно. Настоящая леди.
Затем миссис Дюплесси добавила свои перчатки, вуаль и шляпу к куче на руках у Олив, любовно пригладив при этом пришитые к шляпе перышки.
– Возьмите и мой похоронный комплект, Олив, – промолвила она. – Будьте хорошей девочкой.
Юджиния решила, что миссис Дюплесси сделалась невыносимой, навязчивой и претенциозной одновременно. Ну кто еще захватит с собой в увеселительное путешествие целый похоронный комплект? Кто еще так и назовет его «похоронный комплект»? Да еще добавит к нему немыслимую шляпу, похожую на воронье гнездо? Юджиния задохнулась от гнева, от возмущения у нее засосало под ложечкой. Как мы можем сидеть и прихлебывать какао после ужина, пока наши мужья выкуривают свои сигары, когда по морю носит человеческое тело, живое ли, мертвое, а мы сидим и радуемся, что он, наверное, сразу умер.
Похороны всегда неприятная вещь, – вздохнула миссис Дюплесси, взбивая пальцами волосы на голове и двумя пальцами-коротышками закрутив локон. – Но, дорогая моя, никуда не денешься, нужно их переносить. Факт жизни, как выражается мой дорогой Густав. Печальный факт жизни. Жаль, конечно, что у нас не было маленького оркестра… Похоронные мелодии такие милые, когда их исполняют на виолончели… но, конечно, мы же к этому не готовились…
Юджиния едва ли уловила одно-единственное слово.
Ей все время представлялось тело Бекмана, выталкиваемое вертикально на поверхность океана. За ним поднимались шлейф пузырьков и неясное свечение, которое застревает во льду. Тело было голым и серым, как у кита, и неотвязно сидело в ее памяти. «Я думала, что с нами ничего не может случиться, я верила, что любовь никогда не умрет».
– Прекрасно, что вы так быстро подошли, – выпалил Джордж. Он не очень хорошо представлял себе, как следует вести себя с Брауном во время этой встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175