Нас осталось восемь человек — Костя, я и еще шестеро, имен которых не помню.
Мы стояли, ожидая смерти, и я со странной отчетливостью видел, как по лезвию шашки ближайшего ко мне казака текли капли крови. Перепуганные хозяева хутора жались у крыльца — седой старик, маленькая чернявая бабушка и двое детишек, мальчишки лет шести и восьми, в длинных рубашонках из домотканого полотна.
Пинками и тычками нас заставили встать в ряд, и тогда к нам от тачанок подошел главарь этого отряда. Опереточно разряженный, в красных плисовых шароварах, в венгерке с серебряными шнурами на груди, с белым черепом, нашитым на правый рукав, к нам шел — я едва удержался от крика — Анисим Кичигин, похудевший, почерневший, с беспокойным и жадным огнем в глубине красных выпуклых глаз.
У крыльца в голос заплакал меньший мальчуган. Анисим, пошатнувшись, повернулся и пошел к крыльцу. Встал против старика; даже на расстоянии мне было видно, как подрагивает у него спина.
— Жид? — спросил Анисим.
— Ни. Який я жид? Сами бачите...
— Православный?
— Верую...
— «Ве-рую»! — передразнил Анисим.— А знаешь ли ты, собачья кровь, мой приказ, что ни один православный не должен давать приюта жидам и коммунистам?
— Та вон самы...
— Самы-ы! А ты где был? — Широко размахнувшись, Анисим хлестнул плеткой наискось по лицу старика, и на бескровном лице того вспыхнула огненная полоса.
Старик не крикнул, а только как-то жалобно, как котенок, пискнул и стал медленно оседать к земле.
Анисим вернулся к нам, прошел вдоль строя, хмуро вглядываясь в лица. Все внутри у меня сжалось: узнает, не узнает? На несколько секунд его взгляд задержался на моем лице, но он равнодушно отвел глаза — видимо, я был совсем не похож на того мальчонку, который когда-то покупал в магазине Кичигина соль и хлеб.
— Почем продаете, гады, родную землю? — спросил Анисим, и у него скривилось.
Никто не ответил.
— Молчите? А ну, кто жиды и коммунисты — выходи вперед.
Строй стоял неподвижно.
— Если добровольно,— продолжал Анисим,— остальных оставлю жить.— Он взмахнул рукой, и на двух пальцах у него, на среднем и безымянном, ярко блеснули массивные золотые кольца.
Что-то дрогнуло у меня в сердце, словно какая-то сила подняла меня, до того захотелось мне сделать этот последний в жизни шаг — шагнуть и сказать в лицо этой сволочи, что я — коммунист, хотя коммунистом тогда я еще не был. Но я не сделал этого шага, ноги в коленях дрожали так, что я мог упасть.
Строй стоял неподвижно. Тогда Анисим ткнул плеткой в грудь Косте.
— А ну, выйди.
Костя, побелев, вышел из строя.
— Ты, сосунок, кажется, самый молодой из этой шайки,— продолжал Анисим.— Неужели тебе жить неохота? А?
У Кости дрогнули и шевельнулись губы, но что он сказал, я не расслышал.
— Ну, показывай, показывай,— почти ласково понукал его Кичигин.— Кто? Покажешь кто — возьму с собой денщиком. Все что хочешь будет. А?
Костя молчал. Мне было видно, как дрожали у него спина и руки.
— Молчишь? — с угрозой спросил Кичигин.— Ну, как хочешь, дурак! Значит, с тебя и начнем!
Он махнул плеткой, и на Костю навалилось несколько человек. Но в это время Антантка, высоко подпрыгнув, с яростным визгом вцепилась в руку одному из тех, кто схватил Костю. Это было так неожиданно, что все растерялись. Кто-то ударил Антантку, кто-то пытался ее оторвать, но она с яростью кидалась то на одного, то на другого.
И только тут я увидел, что Анисим пьян. Он стоял и смотрел на собачонку с бессмысленной улыбкой, как будто ему доставляла радость ярость этого песика, как будто он видел или вспоминал что-то далекое, почти забытое, но дорогое ему. И когда один из его отряда, схватив Антантку, оттащил ее в сторону и, держа за горло, вытащил шашку, Анисим сердито крикнул:
— Петренок! А ну, отпусти!
И отошел, чуть покачиваясь, и сел на край колоды, из которой поили скот. Оттуда долго смотрел то на нас, то на Антантку, которая снова прижалась к ногам Кости.
— Гады вы все! — сказал наконец Анисим и встал.— Гады! — Мне казалось, что он вот-вот заплачет.— Скажите вашей собачонке спасибо: устал я вас вешать... Пусть вас сам батька казнит.
И через несколько минут нас, погоняя ударами плетей, попали по пустынной дороге, где наполненные дождевой водой колеи блестели, как убегающие вдаль рельсы.
31. НА ИСХОДЕ НОЧИ
Тупое отчаяние овладело мною. Я шагал позади Кости, с трудом переставляя ноги, не обращая внимания на лужи и колдобины, не чувствуя ударов, которыми нас изредка награждали конвоиры. Правда, они вскоре отстали от нас и занялись Антанткой, которая, повесив хвост, уныло плелась сзади. Казаки, нахлестывая коней, по очереди гонялись за собачонкой, стараясь зарубить ее шашками, несколько раз стреляли, но она ускользала и от шашек и от пуль, словно была заговорена. Отбежав в сторону, посидев там, она опять, поскуливая, бежала за нами.
А день действительно оказался хорошим, солнце поднималось над краем степи по-летнему горячее и яркое. Белели в стороне хаты деревень, и кое-где над крышами вился из труб соломенный дым — люди готовили себе еду. И, может быть, в избах мычали новорожденные телята и плакали дети. А мы шли мимо, и, наверное, у всех у нас была одна мысль: неужели это последний день жизни? Неужели завтра солнце взойдет без нас?
Конвоиров было двое, остальные бандиты вместе с Анисимом ускакали дальше. Конвоиры ехали позади, покуривая и посмеиваясь, ругая какого-то чертова Федька, который вчера разбил бутыль самогона.
Я шел и вспоминал жизнь, вспоминал свои мечты и надежды. Было до слез обидно, что именно сейчас, накануне полной победы революции, кончается — и кончается так бесславно — моя маленькая жизнь и что никто из тех, кто мне дорог, никогда ничего о моей смерти не узнает.
Иногда я украдкой посматривал по сторонам: нельзя ли бежать? Но поля расстилались кругом далеко открытые глазу, спрятаться нигде было нельзя — всякий побежавший был бы через пять минут мертв.
Часа через два мы пришли в село. По улицам скакали верховые, ходили солдаты. К палисадам у некоторых домов были привязаны оседланные кони, в окнах зеленели цветы с красными бутонами — не то бегонии, не то герани. Из-за цветов на нас выглядывали испуганные женские лица.
На площади возле кирпичной церквушки с узкими стрельчатыми окнами табором стояли тачанки. Два казака, смеясь и ругаясь, вели на веревке пеструю корову, она, чуя недоброе, упиралась, клоня к земле круторогую голову. Один из казаков колол ее шашкой в зад. Железная узорчатая дверь в церковь была распахнута, оттуда неслось похоронное пение.
Нас подогнали к большому амбару, рядом с ветряной мельницей. В амбар вела низенькая, похожая на тюремную дверь, на ней висел большой, как пудовая гиря, замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115