Требовательно мычали коровы, и тонко скрипели колодезные журавли.
С вечера мне и Косте выпала очередь нести караул у одной из околиц. Мы лежали на односкатной, почти плоской крыше сарая во дворе пустого, давно покинутого хозяевами дома — двор зарос бурьяном и лебедой в рост человека. Для Кости это было привычное дело — караул, он скучал, позевывал, что-то чуть слышно насвистывал. А для меня все было внове, поручение мне казалось исполненным особой важности и смысла. Я напряженно всматривался в завечеревшую степь, вслушивался в таинственные, едва различимые шорохи, ни на секунду не выпуская из рук винтовки.
Вскоре Косте, видимо, надоело лежать молча, и он шепотом спросил:
— Ты, Данил, куда после войны?
— Еще не знаю.
— Давай к нам, в Сибирь! А? — Костя приподнялся на локте, глаза у него ярко блестели.— Ведь никого у тебя нет, а мама и Елка тебе обрадуются. Пойдем вместе на шахту. Там знаешь как интересно, и жить вместе с нами станешь.
— Не знаю. К мамке надо съездить... А потом... Мне на море хотелось. Матросом бы на корабль наняться, поплавать. По морям по всяким, по океанам.
— Да,— вздохнул Костя,— это бы здорово. И я бы... только Елку да мать жалко, как они там одни?
Он отвернулся, лег на спину и долго смотрел в небо.
— Гляди, Данил, звезды здесь какие крупные! А? Особенно вон та, над ветряком. Как это у Пушкина написано... пленительная звезда...
— Звезда пленительного счастья...
— Да... пленительного... А может, знаешь, он как раз про эту самую звезду и написал? Смотрел, смотрел и написал.
— Может быть.
— И мы вот на нее глядим. А пройдет еще пятьдесят лет, мы старые станем, и буржуев уже никаких не останется, а она, наверно, вот так же... а? Как думаешь?
— Будет. Звезды по миллиону лет живут. Мы помолчали.
— А знаешь, я еще какие стихи люблю? — по-прежнему глядя в небо, спросил Костя. И медленно, словно вслушиваясь в каждое слово, прочитал: — «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем...» — и опять повернулся ко мне.— Вот смотри, Даня... все слова известны и тебе и мне, а он их поставил как-то по-своему и до чего же хорошо, прямо чудо какое-то!
Всходила луна, заливая степь желтым, призрачным светом. Костя вздохнул всей грудью.
— «Я вас любил. Любовь еще, быть может...» И что это такое — любовь? А? Ты, Дань, любил кого-нибудь? Ну конечно, не мамку, не Под солнышку твою, а так — девчонку?..
Я вспомнил Олю, сгоревшую на мосту, но не знал, можно ли было назвать любовью ту робкую, странную нежность, которая некоторое время жила в моем сердце.
— Не знаю, Костя.
— И я не знаю... А целовался?
— С кем?
— Ну с девчонками.
— Нет.
— И я не целовался. А ведь интересно, правда?
Вдали, в полутьме, раздалось тихое поскрипывание колес и негромкий женский голос:
— Цо-об... Цо-об...
Спрыгнув с крыши, мы крадучись вышли к дороге и притаились. Когда скрип колес раздался совсем близко, Костя крикнул:
— Стой! Стрелять буду!
Женский голос ответил без всякого испуга, устало и грустно:
— До дому идемо. Н-но! Мы пошли навстречу.
Показалась телега, в которую была впряжена черная с белыми пятнами корова. На телеге, на куче снопов, сидели два малыша, прикрытые по плечам какой-то дерюжкой, а рядом с телегой шагала невысокая худая женщина. Лица ее, скрытого низко опущенным белым платком, разглядеть было нельзя.
— Откуда? — строго спросил Костя.
— Да из поля... Пшеницу убирали...— Женщина устало вздохнула.— А вы кто? Червонные аль опять белые?
— Красные... червонные...
— Ну, слава богу! — Поправив на голове платок, женщина взмахнула прутиком: —- Ну-у!
Мы невольно расступились, пропуская телегу, и долго смотрели ей вслед.
Около полуночи километрах в трех он нас, на высоком бугре, загорелся ветряк. Зарево осветило поля, деревья на краю села, белые как сахар дома с темными квадратами окон.
Горела ветрянка жарко, пламя за несколько минут охватило ее всю, и странно — при полном безветрии она принялась махать горящими крыльями. Багровые пятна света прыгали по степи, озаряя тяжелые головы неубранных подсолнухов и серую дорогу, уползавшую вдаль. На фоне горящего ветряка раза два мелькнули темные силуэты всадников — подъезжали наши разъезды.
24. ГАННА
Нас сменили в полночь. Ночью мне спалось плохо, и я проснулся на рассвете. Вышел на низенькое крыльцо дома, где мы ночевали, и за покосившимся плетнем увидел черную с белыми пятнами коровенку. Присев возле на корточки, корову доила повязанная белым платком худая женщина. Рядом, сунув в рот пальчик, стояла босоногая беловолосая девчушка лет шести. В руке она держала пустую глиняную кружку.
Подоив корову, женщина зачерпнула в кружку молока и дала Девочке. Та с видимым наслаждением выпила, облизнулась и, сказав: «Дякую, мамо!» — развеселившись, поскакала на одной ножке в дом. Женщина отнесла молоко, а потом, расчистив небольшой ток, принялась молотить привезенные ночью снопы. Сил у нее было мало, и она часто останавливалась отдыхать и, отставив цеп, вытирала лицо и шею.
Вышел Костя, мы переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, полезли через плетень.
— А ну, тетя, дайте я попробую, сказал Костя. Женщина молча посмотрела на нас и измученно улыбнулась.
И хотя ни я, ни Костя не умели молотить, мы выбили из снопов все, что там было, до последнего зерна.
Женщину звали Ганной. Все в ее хозяйстве пришло в упадок, просела, почти провалилась крыша в коровнике, покосились окружавшие двор плетни. Мы все это, как умели и могли, поправили, помогли провеять хлеб. Когда мы собирались уходить, Ганна расплакалась и повела нас в дом.
— Даже попотчевать нечем,— сказала она и развела руками.
Две беловолосые синеглазые девочки сидели за столом и из одной миски ели суп, только что сваренный из намолоченного зерна. Хлеба на столе не было. Нам перед выходом из Апостолова выдали хлеб и сахар, кое-что из этого запаса оставалось у нас с Костей в вещевом мешке.
Перепрыгнув через плетень, я сбегал в дом, где мы ночевали.
— Господи! Да зачем вы? — всплеснула Ганна руками, когда я положил на стол перед девчушками сахар и хлеб.
Я подсел к старшей девочке. Спросил:
— Тебя как зовут?
— Галю,— едва слышно ответила она.
— Кушай, Галю,— сказал я, придвигая ей хлеб и сахар.— И сестренке скажи, чтобы ела...
Меньшая девочка удивленно смотрела на сахар...
— А это чево такое? — спросила она, поднимая на меня свои светлые, доверчивые глаза.
— Сахар.
— Он скусный?
— Да.
— Как соль все равно?
— Нет, он по-другому вкусный... Ешь...
Ганна и нам налила миску супа, и, пока мы, не смея отказаться, ели, она рассказала нам свою печальную историю. Говорила она мягко, певуче, выговаривая букву «г» так, как ее выговаривают только на Украине. Рассказывала без слез, с любовью и жалостью поглядывая на своих девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
С вечера мне и Косте выпала очередь нести караул у одной из околиц. Мы лежали на односкатной, почти плоской крыше сарая во дворе пустого, давно покинутого хозяевами дома — двор зарос бурьяном и лебедой в рост человека. Для Кости это было привычное дело — караул, он скучал, позевывал, что-то чуть слышно насвистывал. А для меня все было внове, поручение мне казалось исполненным особой важности и смысла. Я напряженно всматривался в завечеревшую степь, вслушивался в таинственные, едва различимые шорохи, ни на секунду не выпуская из рук винтовки.
Вскоре Косте, видимо, надоело лежать молча, и он шепотом спросил:
— Ты, Данил, куда после войны?
— Еще не знаю.
— Давай к нам, в Сибирь! А? — Костя приподнялся на локте, глаза у него ярко блестели.— Ведь никого у тебя нет, а мама и Елка тебе обрадуются. Пойдем вместе на шахту. Там знаешь как интересно, и жить вместе с нами станешь.
— Не знаю. К мамке надо съездить... А потом... Мне на море хотелось. Матросом бы на корабль наняться, поплавать. По морям по всяким, по океанам.
— Да,— вздохнул Костя,— это бы здорово. И я бы... только Елку да мать жалко, как они там одни?
Он отвернулся, лег на спину и долго смотрел в небо.
— Гляди, Данил, звезды здесь какие крупные! А? Особенно вон та, над ветряком. Как это у Пушкина написано... пленительная звезда...
— Звезда пленительного счастья...
— Да... пленительного... А может, знаешь, он как раз про эту самую звезду и написал? Смотрел, смотрел и написал.
— Может быть.
— И мы вот на нее глядим. А пройдет еще пятьдесят лет, мы старые станем, и буржуев уже никаких не останется, а она, наверно, вот так же... а? Как думаешь?
— Будет. Звезды по миллиону лет живут. Мы помолчали.
— А знаешь, я еще какие стихи люблю? — по-прежнему глядя в небо, спросил Костя. И медленно, словно вслушиваясь в каждое слово, прочитал: — «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем...» — и опять повернулся ко мне.— Вот смотри, Даня... все слова известны и тебе и мне, а он их поставил как-то по-своему и до чего же хорошо, прямо чудо какое-то!
Всходила луна, заливая степь желтым, призрачным светом. Костя вздохнул всей грудью.
— «Я вас любил. Любовь еще, быть может...» И что это такое — любовь? А? Ты, Дань, любил кого-нибудь? Ну конечно, не мамку, не Под солнышку твою, а так — девчонку?..
Я вспомнил Олю, сгоревшую на мосту, но не знал, можно ли было назвать любовью ту робкую, странную нежность, которая некоторое время жила в моем сердце.
— Не знаю, Костя.
— И я не знаю... А целовался?
— С кем?
— Ну с девчонками.
— Нет.
— И я не целовался. А ведь интересно, правда?
Вдали, в полутьме, раздалось тихое поскрипывание колес и негромкий женский голос:
— Цо-об... Цо-об...
Спрыгнув с крыши, мы крадучись вышли к дороге и притаились. Когда скрип колес раздался совсем близко, Костя крикнул:
— Стой! Стрелять буду!
Женский голос ответил без всякого испуга, устало и грустно:
— До дому идемо. Н-но! Мы пошли навстречу.
Показалась телега, в которую была впряжена черная с белыми пятнами корова. На телеге, на куче снопов, сидели два малыша, прикрытые по плечам какой-то дерюжкой, а рядом с телегой шагала невысокая худая женщина. Лица ее, скрытого низко опущенным белым платком, разглядеть было нельзя.
— Откуда? — строго спросил Костя.
— Да из поля... Пшеницу убирали...— Женщина устало вздохнула.— А вы кто? Червонные аль опять белые?
— Красные... червонные...
— Ну, слава богу! — Поправив на голове платок, женщина взмахнула прутиком: —- Ну-у!
Мы невольно расступились, пропуская телегу, и долго смотрели ей вслед.
Около полуночи километрах в трех он нас, на высоком бугре, загорелся ветряк. Зарево осветило поля, деревья на краю села, белые как сахар дома с темными квадратами окон.
Горела ветрянка жарко, пламя за несколько минут охватило ее всю, и странно — при полном безветрии она принялась махать горящими крыльями. Багровые пятна света прыгали по степи, озаряя тяжелые головы неубранных подсолнухов и серую дорогу, уползавшую вдаль. На фоне горящего ветряка раза два мелькнули темные силуэты всадников — подъезжали наши разъезды.
24. ГАННА
Нас сменили в полночь. Ночью мне спалось плохо, и я проснулся на рассвете. Вышел на низенькое крыльцо дома, где мы ночевали, и за покосившимся плетнем увидел черную с белыми пятнами коровенку. Присев возле на корточки, корову доила повязанная белым платком худая женщина. Рядом, сунув в рот пальчик, стояла босоногая беловолосая девчушка лет шести. В руке она держала пустую глиняную кружку.
Подоив корову, женщина зачерпнула в кружку молока и дала Девочке. Та с видимым наслаждением выпила, облизнулась и, сказав: «Дякую, мамо!» — развеселившись, поскакала на одной ножке в дом. Женщина отнесла молоко, а потом, расчистив небольшой ток, принялась молотить привезенные ночью снопы. Сил у нее было мало, и она часто останавливалась отдыхать и, отставив цеп, вытирала лицо и шею.
Вышел Костя, мы переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, полезли через плетень.
— А ну, тетя, дайте я попробую, сказал Костя. Женщина молча посмотрела на нас и измученно улыбнулась.
И хотя ни я, ни Костя не умели молотить, мы выбили из снопов все, что там было, до последнего зерна.
Женщину звали Ганной. Все в ее хозяйстве пришло в упадок, просела, почти провалилась крыша в коровнике, покосились окружавшие двор плетни. Мы все это, как умели и могли, поправили, помогли провеять хлеб. Когда мы собирались уходить, Ганна расплакалась и повела нас в дом.
— Даже попотчевать нечем,— сказала она и развела руками.
Две беловолосые синеглазые девочки сидели за столом и из одной миски ели суп, только что сваренный из намолоченного зерна. Хлеба на столе не было. Нам перед выходом из Апостолова выдали хлеб и сахар, кое-что из этого запаса оставалось у нас с Костей в вещевом мешке.
Перепрыгнув через плетень, я сбегал в дом, где мы ночевали.
— Господи! Да зачем вы? — всплеснула Ганна руками, когда я положил на стол перед девчушками сахар и хлеб.
Я подсел к старшей девочке. Спросил:
— Тебя как зовут?
— Галю,— едва слышно ответила она.
— Кушай, Галю,— сказал я, придвигая ей хлеб и сахар.— И сестренке скажи, чтобы ела...
Меньшая девочка удивленно смотрела на сахар...
— А это чево такое? — спросила она, поднимая на меня свои светлые, доверчивые глаза.
— Сахар.
— Он скусный?
— Да.
— Как соль все равно?
— Нет, он по-другому вкусный... Ешь...
Ганна и нам налила миску супа, и, пока мы, не смея отказаться, ели, она рассказала нам свою печальную историю. Говорила она мягко, певуче, выговаривая букву «г» так, как ее выговаривают только на Украине. Рассказывала без слез, с любовью и жалостью поглядывая на своих девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115