— Я тебе покажу курсив! Обрадовались, гады, что Советская власть расстрел отменила, хором начали саботажничать! Так я тебя, гада, без расстрела следом за Колькой Романовым отправлю! — Он так толкнул Лютаева, что тот не удержался на ногах и упал на колени.
Конечно, невозможно сказать, была ли опечатка действительно следствием злого умысла, или произошло это из-за плохой разборки шрифтов, из-за того, что набиралась газета при свете керосиновой лампошки, или потому, что оттиски были совершенно слепые.
Стоя на коленях и размазывая по дрожащим щекам грязные слезы, Лютаев жизнью своих детей клялся, что он ни при чем, не виноват. Но Вандышев ничего не хотел слушать — казалось, он готов, ни минуты не медля, отвести Лютаева в подвал и там «хлопнуть».
Видимо, Лютаев, так же как мы, прочел на лице Вандышева эту жестокую решимость и понял, что ничто ему не поможет. Он встал с колен и брезгливым движением отряхнул пыль со своих коричневых вельветовых штанов. Швырнув изо всех сил в сторону шило, которое все время держал в руках, он неожиданно сказал с такой же яростью, которая читалась на лице Вандышева:
— Ну и стреляй, идиот ты этакий! Стреляй, если ни божеской, ни Советской власти над собой не признаешь!
Из всех людей, которые меня тогда окружали, мне больше всех нравился Вандышев: как и все мальчишки, я когда-то мечтал о морских просторах и шелесте парусов, о золотых буквах матросской бескозырки. Вандышев! Всегда, в любую стужу, в распахнутой настежь кожанке, в лихо заломленной на затылок бескозырке, этот смелый и решительный человек, так же как мой покойный отец, казался мне образцом мужества.
Когда Лютаев крикнул ему в лицо злые, оскорбительные слова, я думал, что Вандышев тут же на месте убьет его. Но странно, Вандышев вдруг стих, пристально и внимательно, как-то по-новому посмотрел на Лютаева и отступил в сторону. После короткого молчания сказал сквозь зубы:
— А ты, кажись, зубастый! — Помолчал еще и кивнул: — Ну ладно. Еще раз поверю. Но в следующий раз за любую опечатку отвечать будешь ты.
— А я не могу отвечать! — огрызнулся Лютаев, глядя в сторону.— Я не могу отвечать за безобразия, которые будут твориться в этой так называемой типографии! — Но продолжать спор с Вандышевым не стал, с оскорбленным видом отошел к талеру, на котором лежала полусверстанная полоса.
Когда скандал затих и когда следом за ним закончилось совещание, я выбрал свободную минуту и подошел к Ванды-шеву. Весь тот день стояло у меня в душе непередаваемое смятение: ведь я сам набирал декрет об отмене расстрела, декрет, подписанный Лениным. Как же смел Вандышев нарушить его, расстреляв Шустова? Я знал, как беспредельно Вандышев любил и уважал Ленина, знал, что для него каждое слово, подписанное Лениным, свято,— как же мог он поступить иначе, чем приказывал Ленин?
— Дядя Сергей! — несмело сказал я.— Ведь вот... был декрет, чтобы не расстреливать.
Он отставил в сторону жестяную кружку, из которой пил кипяток, и недоуменно посмотрел на меня:
— Ну да, был...
— Как же вы этого... Шустова?
Словно не понимая, он несколько мгновений пристально смотрел на меня. И вдруг расхохотался, и лицо его совершенно преобразилось. Не помню, у кого из больших писателей я читал, что, если улыбка красит лицо человека, значит, оно прекрасно. У Вандышева было как раз такое лицо. Улыбался и смеялся он очень редко, но при этом его черное, антрацитовое лицо всегда светлело и становилось совсем иным — в нем проступала почти женская, почти детская мягкость.
— Ах, вон ты про что! Ах ты, чудак мой беззубый! — Он весело подмигнул мне, но в моих глазах, вероятно, слишком отчетливо читалось смятение, он сделался серьезным и встал. Взял бескозырку, висевшую на спинке кресла, и кивнул: — А ну, пойдем!
Следом за ним я прошел по пустым в тот час коридорам укома, спустился в подвал, где пахло мышами, мокрым камнем и плесенью. Здесь, на пустом ящике, сидел с винтовкой в руках бородатый красноармеец с воспаленными, красными глазами. Когда мы вошли, он встал и вопросительно посмотрел на Вандышева.
— Ничего, Телегин,— кивнул Вандышев и пошел по коридору, в который выходило много дверей.
Шаги его звучали громко и четко. Сводчатые бетонные потолки низко нависали над нашими головами. Где-то капля за каплей падала на камень вода.
Он отдернул засов на одной из дальних дверей и вошел в нее, на ходу оглянувшись на меня. Со стесненным сердцем я вошел следом. Я не понимал, зачем он привел меня в подвал. Пока шли, мне казалось, что сейчас я увижу Шустова, лежащего на бетонном полу с кровавой дырой во лбу. И хотя в то время я на своем коротком веку уже повидал немало мертвых, все во мне протестовало против этого зрелища.
Но я ошибся. В сводчатой комнате, куда мы вошли, на груде синих архивных дел я увидел сутуло сидящего Шустова. У него теперь не было того гордого вида, с каким он разговаривал с Вандышевым в укоме. Лицо обмякло и обрюзгло, он сидел с непокрытой головой, на которой топорщились седеющие кудри. На скрип открываемой двери он устало и злобно вскинул голову.
— Ну как, гражданин Шустов? — спросил Вандышев.— Будете из себя и дальше контру выстраивать? Или, может быть, все-таки потрудитесь для Советской власти?
Шустов молчал. Но, к моему удивлению, Вандышев, подождав и не дождавшись ответа, довольно мирно подошел к нему и сел напротив, на такую же кипу дел, и посмотрел на него без ненависти, а только с презрительным сожалением.
Я стоял у двери и ждал.
— Слушай, барин,— сказал Вандышев с легкой усмешкой.— Мы, конечно, не будем тебя расстреливать, мы соблю-;|лем законы своей власти. Но неужели ты, умный, образованный человек, не понимаешь, что мы победили насовсем, всегда, что мы теперь власть никогда не отдадим ни в чьи? Ведь нас миллионы! И всё на земле, вся планета будет принадлежать нам! Как же ты можешь идти против? А? Неужели у тебя действительно не осталось ни на грош разума? С кем ты хочешь быть? С теми, кого мы растопчем, как грязь на дороге, с теми, кого убьем как врагов? Неужели тебе себя не жалко? Такой представительный, такой красавец!
Шустов вскинул голову, в этом жесте еще был гнев, но в том, как он смотрел, уже угадывались раздумье и тревога.
— Прошу меня не агитировать! — сказал он, похлопывая себя перчаткой по колену.— Ничего не выйдет!
Вандышев устало поднялся.
— Ну и хорошо! — равнодушно ответил он, направляясь к двери.— Я-то ведь думал, что ты умный.
Шустов вскочил, но Вандышев, не оглядываясь, захлопнул дверь.
— Видал живоглота? — спросил он меня в коридоре.— Ну, пусть еще посидит, подумает... А ты что, в самом деле думал, что я против Ленина пойду? Эх ты, голова садова! Это я только шкур этих попугать. Теперь работают!
Так мне была возвращена поколебавшаяся на мгновение вера в нерушимую справедливость всего, что связано с революцией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115