И на других было надето все очень легкое и старое.
— Видишь?
— Вижу.
— Так если ты хочешь с нами работать, тебе придется сделать то же,— негромко продолжала Морозова. Она отступила несколько шагов назад, нагнулась над кучей, где было сложено негодное для армии барахло, выбрала из кучи рваное и латаное пальтишко и огромные разбитые английские ботинки и протянула все это Соньке: — Вот, переодевайся.
В комнате стало еще тише, слышно было, как где-то с подоконника старательно, словно считая удары, капала и капала вода.
Сонька с недоверием и недоумением смотрела на рваное пальтишко, от которого еще пахло госпитальной дезинфекцией, на разбитые, с отставшими подметками ботинки. Оглянулась кругом, наверно думая, что это шутка. Но все были серьезны и ждали, глядя на нее.
— Сдрейфила? — засмеялся Вандышев.— Жалко стало? Вот она, ваша классовая сущность!
Сонька еще раз нерешительно оглянулась, посмотрела на себя, на рукавички, на беличьи манжеты шубки, на валенки. Что-то дрогнуло в ее лице, в углах губ и глаз.
Я в глубине души торжествовал вместе с дядей Сергеем. Тоже пришла, шкура, работать на революцию! Я ведь не забыл, как мне приходилось униженно выпрашивать в долг до отцовской получки в магазине Кичигиных и хлеб, и обрезки мяса, и соль! А теперь, когда революция победила,— пришла!
Но, к моему удивлению, Сонька вдруг сделала два шага к столу и осторожно положила на самый край свои меховые варежки. Потом, отступив от стола, принялась развязывать узел, которым была стянута на ее груди шаль. Руки у нее немного дрожали, и ей пришлось повозиться с узлом несколько секунд. Наконец развязала, и, взмахнув руками, как крыльями, она сняла шаль и так же бережно положила ее на край стола. Под шалью у Соньки оказались две толстые рыжие косы. Очень пушистые волосы, немного растрепавшиеся, когда она снимала шаль, светились над ее головой.
Затем, так же ни на кого не глядя, только все больше краснея, почти пунцовая, она расстегнула шубку, сняла ее и остановилась, не зная, куда положить. Теперь она осталась в розовой с белыми цветочками кофточке и черной юбке.
— Клади! — сказал Вандышев, отодвигая с края стола какие-то бумаги.— Клади, клади, не бойся.
Сонька осторожно перехватила шубку в поясе и, положив ее на стол, опустила руки и по очереди посмотрела на всех, как бы спрашивая, все ли и так ли она сделала. Потом, спохватившись, посмотрела вниз, торопливо нагнулась и, помогая себе ногами, сняла валенки и поставила их рядом, оставшись в серых шерстяных чулках.
Вандышев, смущенный, пододвинул ногой к Соньке лежавшие на полу ботинки и пальтишко.
— Одевайся. Застынешь. У нас хворых и без тебя много. Осторожно, словно боясь испачкаться, Сонька натянула на
свои полные плечи старенькое пальто, присела на край стула и надела ботинки. Когда она встала и подняла глаза, щеки у нее горели.
Вандышев, нахмурившись и, видимо, чувствуя себя неловко, отошел в сторону.
Но в дело опять вмешалась Морозова. Она вернулась к большому столу, на котором теперь яркой кучкой лежали Сонькины вещи, одну за другой брала их и рассматривала. Затем косо, как-то по-птичьи, глянула на дядю Колю, сказала:
— Правда, солдаты Красной Армии вряд ли смогут носить твою шубку. А перешивать ее нельзя... Так что, я думаю, ты можешь оставить шубку себе... И варежки тоже — очень уж они малы... Правда, товарищи?
Ей ответило сразу несколько голосов:
— Правильно! Верно!
— Валенки твои мы, конечно, отправим. Они пригодятся какой-нибудь медсестре. А тебе, я попрошу, подберут ботинки по ноге... Вот только не знаю, что нам делать с шалью. Как вы думаете, товарищи?
— Нет, шаль пошлите,— неожиданно сказала Сонька.— Вдруг раненому какому-нибудь...— и не договорила, заплакала.— А где я у вас жить буду?
— Найдем,— сказал Вандышев.
8. «МЫ СОБЛЮДАЕМ ЗАКОНЫ СВОЕЙ ВЛАСТИ»
Этот день, который я отчетливо помню, один из последних дней перед моей болезнью, был очень богат событиями.
Едва только Морозова отвела в сторону Соньку и только что укомовцы принялись за свое прерванное совещание, как в зал, хмуро посмеиваясь в усы, ввалился помощник машиниста нашего депо Суздальцев. Сейчас я уже не могу вспомнить его имени. Пришел он в уком прямо с работы, на его суровом, словно отлитом из чугуна лице, прорезанном глубокими морщинами, еще лежал тот характерный налет масла и копоти, который всегда покрывает лица железнодорожников. В одной руке Суздальцев нес свой жестяной дорожный сундучок, а в другой — развернутый номер нашей газеты.
Не обращая внимания на то, что в укоме шло заседание, он подошел к столу и бросил на стол перед дядей Колей газетный лист. По очереди посмотрев на сидевших вокруг стола, спросил с веселой злостью:
— А что, товарищи! Давно наша газетка на матерный язык перешла?
Все насторожились. Дядя Коля взял газету, разгладил ее перед собой на столе и принялся просматривать; к нему присоединились и Вандышев и Гейер. Но никто из них не мог найти в газете ничего особенного. Суздальцев между тем сел и негнущимися, заскорузлыми пальцами сворачивал самокрутку.
— Ну где, Суздальцев? Какой матерный язык? — сердито спросил, не вытерпев, Гейер. Лицо у него покраснело, белокурые волосы падали на лоб неровными прядями, близорукие глаза смотрели с тревогой.
118
Суздальцев тяжело встал. Лицо его, которое только что улыбалось, стало строгим и сразу как бы осунулось, постарело. Он с усилием наклонился над столом и с яростью ткнул черным пальцем в строку одного из заголовков.
— Глядите, черти собачьи, чего делаете! Контру всякую гвоздите, а сами ей помогаете!
Теперь уже и все мы, работавшие в типографии, сторонясь в дверях раскаленной печурки, один за другим пробрались к столу, сгрудились около него,— происшествие касалось нас не меньше, чем остальных. Только Лютаев с безучастным видом остался у талера, где верстал газету.
Оказалось, что в заголовке одной из статей кто-то заменил одну букву — это искажало слово и придавало ему издевательский, хулиганский и даже контрреволюционный смысл. Заметить опечатку было нелегко, так как заголовок набирался курсивом, в котором буквы «д» и «б» очень похожи.
— Это что же получается? — недоуменно спросил дядя Коля, морща лоб, и хотел прочитать заголовок вслух. Но, споткнувшись на первом же слове, ожесточенно плюнул: — Тьфу ты, черт!
Вандышев, чуть не опрокинув в дверях печурку, выскочил в соседнюю комнату, подбежал к Лютаеву и схватил его за грудь. Лютаев выронил гранку, которую собирался заверстывать, она упала углом на пол, и набор со звоном разлетелся в стороны.
— Я тебе покажу, контра поганая! — кричал Вандышев с перекошенным лицом.
— Так ведь курсив...— бормотал, дрожа щеками, Лютаев, пытаясь освободиться из цепких рук Вандышева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Видишь?
— Вижу.
— Так если ты хочешь с нами работать, тебе придется сделать то же,— негромко продолжала Морозова. Она отступила несколько шагов назад, нагнулась над кучей, где было сложено негодное для армии барахло, выбрала из кучи рваное и латаное пальтишко и огромные разбитые английские ботинки и протянула все это Соньке: — Вот, переодевайся.
В комнате стало еще тише, слышно было, как где-то с подоконника старательно, словно считая удары, капала и капала вода.
Сонька с недоверием и недоумением смотрела на рваное пальтишко, от которого еще пахло госпитальной дезинфекцией, на разбитые, с отставшими подметками ботинки. Оглянулась кругом, наверно думая, что это шутка. Но все были серьезны и ждали, глядя на нее.
— Сдрейфила? — засмеялся Вандышев.— Жалко стало? Вот она, ваша классовая сущность!
Сонька еще раз нерешительно оглянулась, посмотрела на себя, на рукавички, на беличьи манжеты шубки, на валенки. Что-то дрогнуло в ее лице, в углах губ и глаз.
Я в глубине души торжествовал вместе с дядей Сергеем. Тоже пришла, шкура, работать на революцию! Я ведь не забыл, как мне приходилось униженно выпрашивать в долг до отцовской получки в магазине Кичигиных и хлеб, и обрезки мяса, и соль! А теперь, когда революция победила,— пришла!
Но, к моему удивлению, Сонька вдруг сделала два шага к столу и осторожно положила на самый край свои меховые варежки. Потом, отступив от стола, принялась развязывать узел, которым была стянута на ее груди шаль. Руки у нее немного дрожали, и ей пришлось повозиться с узлом несколько секунд. Наконец развязала, и, взмахнув руками, как крыльями, она сняла шаль и так же бережно положила ее на край стола. Под шалью у Соньки оказались две толстые рыжие косы. Очень пушистые волосы, немного растрепавшиеся, когда она снимала шаль, светились над ее головой.
Затем, так же ни на кого не глядя, только все больше краснея, почти пунцовая, она расстегнула шубку, сняла ее и остановилась, не зная, куда положить. Теперь она осталась в розовой с белыми цветочками кофточке и черной юбке.
— Клади! — сказал Вандышев, отодвигая с края стола какие-то бумаги.— Клади, клади, не бойся.
Сонька осторожно перехватила шубку в поясе и, положив ее на стол, опустила руки и по очереди посмотрела на всех, как бы спрашивая, все ли и так ли она сделала. Потом, спохватившись, посмотрела вниз, торопливо нагнулась и, помогая себе ногами, сняла валенки и поставила их рядом, оставшись в серых шерстяных чулках.
Вандышев, смущенный, пододвинул ногой к Соньке лежавшие на полу ботинки и пальтишко.
— Одевайся. Застынешь. У нас хворых и без тебя много. Осторожно, словно боясь испачкаться, Сонька натянула на
свои полные плечи старенькое пальто, присела на край стула и надела ботинки. Когда она встала и подняла глаза, щеки у нее горели.
Вандышев, нахмурившись и, видимо, чувствуя себя неловко, отошел в сторону.
Но в дело опять вмешалась Морозова. Она вернулась к большому столу, на котором теперь яркой кучкой лежали Сонькины вещи, одну за другой брала их и рассматривала. Затем косо, как-то по-птичьи, глянула на дядю Колю, сказала:
— Правда, солдаты Красной Армии вряд ли смогут носить твою шубку. А перешивать ее нельзя... Так что, я думаю, ты можешь оставить шубку себе... И варежки тоже — очень уж они малы... Правда, товарищи?
Ей ответило сразу несколько голосов:
— Правильно! Верно!
— Валенки твои мы, конечно, отправим. Они пригодятся какой-нибудь медсестре. А тебе, я попрошу, подберут ботинки по ноге... Вот только не знаю, что нам делать с шалью. Как вы думаете, товарищи?
— Нет, шаль пошлите,— неожиданно сказала Сонька.— Вдруг раненому какому-нибудь...— и не договорила, заплакала.— А где я у вас жить буду?
— Найдем,— сказал Вандышев.
8. «МЫ СОБЛЮДАЕМ ЗАКОНЫ СВОЕЙ ВЛАСТИ»
Этот день, который я отчетливо помню, один из последних дней перед моей болезнью, был очень богат событиями.
Едва только Морозова отвела в сторону Соньку и только что укомовцы принялись за свое прерванное совещание, как в зал, хмуро посмеиваясь в усы, ввалился помощник машиниста нашего депо Суздальцев. Сейчас я уже не могу вспомнить его имени. Пришел он в уком прямо с работы, на его суровом, словно отлитом из чугуна лице, прорезанном глубокими морщинами, еще лежал тот характерный налет масла и копоти, который всегда покрывает лица железнодорожников. В одной руке Суздальцев нес свой жестяной дорожный сундучок, а в другой — развернутый номер нашей газеты.
Не обращая внимания на то, что в укоме шло заседание, он подошел к столу и бросил на стол перед дядей Колей газетный лист. По очереди посмотрев на сидевших вокруг стола, спросил с веселой злостью:
— А что, товарищи! Давно наша газетка на матерный язык перешла?
Все насторожились. Дядя Коля взял газету, разгладил ее перед собой на столе и принялся просматривать; к нему присоединились и Вандышев и Гейер. Но никто из них не мог найти в газете ничего особенного. Суздальцев между тем сел и негнущимися, заскорузлыми пальцами сворачивал самокрутку.
— Ну где, Суздальцев? Какой матерный язык? — сердито спросил, не вытерпев, Гейер. Лицо у него покраснело, белокурые волосы падали на лоб неровными прядями, близорукие глаза смотрели с тревогой.
118
Суздальцев тяжело встал. Лицо его, которое только что улыбалось, стало строгим и сразу как бы осунулось, постарело. Он с усилием наклонился над столом и с яростью ткнул черным пальцем в строку одного из заголовков.
— Глядите, черти собачьи, чего делаете! Контру всякую гвоздите, а сами ей помогаете!
Теперь уже и все мы, работавшие в типографии, сторонясь в дверях раскаленной печурки, один за другим пробрались к столу, сгрудились около него,— происшествие касалось нас не меньше, чем остальных. Только Лютаев с безучастным видом остался у талера, где верстал газету.
Оказалось, что в заголовке одной из статей кто-то заменил одну букву — это искажало слово и придавало ему издевательский, хулиганский и даже контрреволюционный смысл. Заметить опечатку было нелегко, так как заголовок набирался курсивом, в котором буквы «д» и «б» очень похожи.
— Это что же получается? — недоуменно спросил дядя Коля, морща лоб, и хотел прочитать заголовок вслух. Но, споткнувшись на первом же слове, ожесточенно плюнул: — Тьфу ты, черт!
Вандышев, чуть не опрокинув в дверях печурку, выскочил в соседнюю комнату, подбежал к Лютаеву и схватил его за грудь. Лютаев выронил гранку, которую собирался заверстывать, она упала углом на пол, и набор со звоном разлетелся в стороны.
— Я тебе покажу, контра поганая! — кричал Вандышев с перекошенным лицом.
— Так ведь курсив...— бормотал, дрожа щеками, Лютаев, пытаясь освободиться из цепких рук Вандышева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115