«Приидите ко мне вси страждущие и обремененные...» И тяжелый язык колокола с привязанной к нему черной захватанной веревкой шевелился, словно живой.
Несколько минут мы с Костей смотрели вниз. И это очень живо напомнило мне детство — так мы смотрели когда-то с Юркой в высокое окно мельничного чердака. И так же уходила вдаль земля, прогретая солнечным зноем.
Но было теперь у меня и другое чувство. Передо мной, за Днепром, за его голубым разливом, таился враг, которого надо было гнать с родной земли, гнать до самого моря, чтобы никогда больше его нога не ступала на освобожденную революцией землю.
26. У БОЛЬШОЙ КАХОВКИ
Спустились сумерки. Зажглись первые звезды. И сразу все стало как бы нереальным: и красные кирпичные стены монастыря, и сверкающий на колокольне крест, и сам Днепр, залитый лунным светом. Луна поднималась над Заднепровьем, становясь с каждой минутой светлее и меньше, плотным синеватым облаком простиралась под ней тьма, зелень на том берегу казалась черной. А Днепр все больше наливался серебристым трепещущим светом, широкая лунная дорога, перекинутая с нашего берега на другой, шевелилась и, казалось, двигалась поперек реки.
Орудия на том берегу смолкли. Кашевары, зацепив убитую лошадь веревкой за ноги и привязав ее к патронной двуколке, выволокли тушу к монастырю. Задымились кухни, и скоро мы с Костей, сидя у монастырской стены, хлебали горячий, обжигающий, чуть посоленный, сваренный из конины суп — он припахивал потом, но все же казался удивительно вкусным.
Ночью мы легли на разостланную шинель у самой стены; стена дышала раскаленным за день кирпичом и пылью. Лагерь затихал. Горьковатый запах полыни щекотал в носу, пели в высохшей'траве кузнечики. Небо стояло над нами высокое и чистое, и те же звезды, к которым я привык с детства, беззвучно и неподвижно летели над землей.
На той стороне Днепра, откуда стреляли орудия белых, было тихо — ни дыма, ни огня костра, только один раз криво взметнулась в небо и погасла в нем красная звезда ракеты.
Мы с Костей долго не спали. У него совершенно разбились сапоги, и последние километры пути он шел босиком. Жесткая, словно выкованная из железа степная трава до крови изрезала ему ноги. Когда к нам, обходя притихший, бормочущий во сне лагерь, подошел Слепаков, Костя пожаловался:
— Как же дальше, товарищ командир?
Слепаков присел на корточки, посмотрел на израненные Костины ноги, молча покрутил головой. Встал.
— Пойдем.
Я знал, что в обозе не было ни одной пары обуви, и сквозь сон думал: куда же командир повел Костю? Оказалось, что с убитой лошади содрали шкуру, разрезали эту шкуру на куски и теперь раздавали куски бойцам, у которых обувь пришла в совершенную негодность. Из этой кожи можно было кое-как, при помощи ремешка, продетого в прорезанные дырки, сделать постолы. Костя обулся в эти самодельные обутки.
На рассвете мы пошли дальше, вниз по течению Днепра, стараясь не выходить на открытые места. Шли по селам с нерусскими названиями: Мильглузендорф, Шлингендорф, по безлюдным, словно вымершим улицам, сбегавшим к Днепру. Ни один человеческий голос не окликал нас здесь, только собаки яростно лаяли и звенели цепями. Днепр с каждым часом отодвигался от нас, все более широкой зеленой полосой ложились слева от нас лиманы.
Подошли к Бериславу.
Сейчас, когда я оглядываюсь на те памятные годы, я словно сквозь желтоватый лунный дым вижу десятка два ветряных мельниц, оцепивших Берислав со стороны степи. Ветряки стояли, вытянувшись, на несколько километров, будто ряд часовых,— темные неподвижные башни с вскинутыми к небу крыльями. Высокие колокольни двух церквей, взметнувших над крышами низеньких домов свои немые купола, казалось, командовали этим темным воинством, оберегавшим город. Тысячи обеспокоенных галок стремительными крикливыми тучами носились над колокольнями и мельницами, над скоплением людей, подвод, тачанок, орудий.
К утру войскам приказали рассредоточиться, замаскироваться в укрытиях, чтобы не привлекать к себе внимания врага. Никто не знал, что будет дальше. Предполагавшийся в ночь с шестого на седьмое штурм Днепра держался в тайне из опасения, что он может стать известным врагу. Но все чувствовали, что приближаются бои.
— Ну вот! — сказал Костя.— Теперь, пожалуй, пора написать своим.
Какое-то смутное, горячее нетерпение томило меня, я не мог найти себе места. Там, внизу, под береговыми кручами Днепра, что-то готовилось — это ощущалось по тысячам мелочей. На быках и лошадях всю ночь туда везли бревна и доски, для чего разобрали на окраине города несколько амбаров, провезли огромные ржавые понтоны — они глухо и тревожно громыхали на каждой выбоине дороги. Туда и оттуда безостановочно скакали верховые. Под кручу осторожно спускали орудия и патронные двуколки.
Но участвовать в боях за переправы нашему полку не пришлось. Потом мы узнали, что в эту ночь на сотнях рыбачьих лодок, байд, плотов и понтонов, под кинжальным огнем пулеметов и орудий противника, бойцы Латышского и 51-й дивизий форсировали Днепр и закрепились на левом берегу. К утру были поставлены понтоны на месте той части моста, южнее Берислава, которую взорвали отступающие белые, и навели новый понтонный мост у Большой Каховки.
Когда переправлялись мы, я видел только следы боев: опрокинутые и поломанные лодки, разбитые плоты, связанные колючей проволокой, затонувшие у берега, пробитые снарядами понтоны. У самого моста, у воды, лежали убитые и утонувшие бойцы, лежали рядышком, лицом вверх, освещенные ярким утренним солнцем, ноги у них были в воде. Несколько бойцов, скинув гимнастерки, подставив солнцу потные загорелые спины, торопливо копали в сотне шагов от воды могилу. Во многих местах на понтонах, по которым мы шли, темнели, как ржавчина, пятна только что засохшей крови. С верховой стороны понтонов течение прибило к ним обломки лодок, весла, казачью фуражку с сверкающим лакированным козырьком.
27. СНОВА ДЯДЯ СЕРЕЖА
В Каховке я и встретил своих старых друзей.
Прямо с марша нас поставили на рытье окопов, на установку заграждений из колючей проволоки — так началось создание на левом берегу Днепра того укрепленного пятачка, который позднее получил название Каховского плацдарма.
Целыми днями под палящим солнцем мы били заступами и ломами затвердевшую землю, разматывали клубки колючки. Работали с яростью, с остервенением — вот-вот из зарослей кукурузы, поднимавшихся невдалеке, могли вырваться на полном скаку и развернуться пулеметные тачанки врангелевцев, могла вылететь их конница.
В короткие минуты передышки, лежа в пыльной, изломанной зноем августовской траве, в колючих зарослях курая, я до боли в глазах всматривался в незнакомые мне места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Несколько минут мы с Костей смотрели вниз. И это очень живо напомнило мне детство — так мы смотрели когда-то с Юркой в высокое окно мельничного чердака. И так же уходила вдаль земля, прогретая солнечным зноем.
Но было теперь у меня и другое чувство. Передо мной, за Днепром, за его голубым разливом, таился враг, которого надо было гнать с родной земли, гнать до самого моря, чтобы никогда больше его нога не ступала на освобожденную революцией землю.
26. У БОЛЬШОЙ КАХОВКИ
Спустились сумерки. Зажглись первые звезды. И сразу все стало как бы нереальным: и красные кирпичные стены монастыря, и сверкающий на колокольне крест, и сам Днепр, залитый лунным светом. Луна поднималась над Заднепровьем, становясь с каждой минутой светлее и меньше, плотным синеватым облаком простиралась под ней тьма, зелень на том берегу казалась черной. А Днепр все больше наливался серебристым трепещущим светом, широкая лунная дорога, перекинутая с нашего берега на другой, шевелилась и, казалось, двигалась поперек реки.
Орудия на том берегу смолкли. Кашевары, зацепив убитую лошадь веревкой за ноги и привязав ее к патронной двуколке, выволокли тушу к монастырю. Задымились кухни, и скоро мы с Костей, сидя у монастырской стены, хлебали горячий, обжигающий, чуть посоленный, сваренный из конины суп — он припахивал потом, но все же казался удивительно вкусным.
Ночью мы легли на разостланную шинель у самой стены; стена дышала раскаленным за день кирпичом и пылью. Лагерь затихал. Горьковатый запах полыни щекотал в носу, пели в высохшей'траве кузнечики. Небо стояло над нами высокое и чистое, и те же звезды, к которым я привык с детства, беззвучно и неподвижно летели над землей.
На той стороне Днепра, откуда стреляли орудия белых, было тихо — ни дыма, ни огня костра, только один раз криво взметнулась в небо и погасла в нем красная звезда ракеты.
Мы с Костей долго не спали. У него совершенно разбились сапоги, и последние километры пути он шел босиком. Жесткая, словно выкованная из железа степная трава до крови изрезала ему ноги. Когда к нам, обходя притихший, бормочущий во сне лагерь, подошел Слепаков, Костя пожаловался:
— Как же дальше, товарищ командир?
Слепаков присел на корточки, посмотрел на израненные Костины ноги, молча покрутил головой. Встал.
— Пойдем.
Я знал, что в обозе не было ни одной пары обуви, и сквозь сон думал: куда же командир повел Костю? Оказалось, что с убитой лошади содрали шкуру, разрезали эту шкуру на куски и теперь раздавали куски бойцам, у которых обувь пришла в совершенную негодность. Из этой кожи можно было кое-как, при помощи ремешка, продетого в прорезанные дырки, сделать постолы. Костя обулся в эти самодельные обутки.
На рассвете мы пошли дальше, вниз по течению Днепра, стараясь не выходить на открытые места. Шли по селам с нерусскими названиями: Мильглузендорф, Шлингендорф, по безлюдным, словно вымершим улицам, сбегавшим к Днепру. Ни один человеческий голос не окликал нас здесь, только собаки яростно лаяли и звенели цепями. Днепр с каждым часом отодвигался от нас, все более широкой зеленой полосой ложились слева от нас лиманы.
Подошли к Бериславу.
Сейчас, когда я оглядываюсь на те памятные годы, я словно сквозь желтоватый лунный дым вижу десятка два ветряных мельниц, оцепивших Берислав со стороны степи. Ветряки стояли, вытянувшись, на несколько километров, будто ряд часовых,— темные неподвижные башни с вскинутыми к небу крыльями. Высокие колокольни двух церквей, взметнувших над крышами низеньких домов свои немые купола, казалось, командовали этим темным воинством, оберегавшим город. Тысячи обеспокоенных галок стремительными крикливыми тучами носились над колокольнями и мельницами, над скоплением людей, подвод, тачанок, орудий.
К утру войскам приказали рассредоточиться, замаскироваться в укрытиях, чтобы не привлекать к себе внимания врага. Никто не знал, что будет дальше. Предполагавшийся в ночь с шестого на седьмое штурм Днепра держался в тайне из опасения, что он может стать известным врагу. Но все чувствовали, что приближаются бои.
— Ну вот! — сказал Костя.— Теперь, пожалуй, пора написать своим.
Какое-то смутное, горячее нетерпение томило меня, я не мог найти себе места. Там, внизу, под береговыми кручами Днепра, что-то готовилось — это ощущалось по тысячам мелочей. На быках и лошадях всю ночь туда везли бревна и доски, для чего разобрали на окраине города несколько амбаров, провезли огромные ржавые понтоны — они глухо и тревожно громыхали на каждой выбоине дороги. Туда и оттуда безостановочно скакали верховые. Под кручу осторожно спускали орудия и патронные двуколки.
Но участвовать в боях за переправы нашему полку не пришлось. Потом мы узнали, что в эту ночь на сотнях рыбачьих лодок, байд, плотов и понтонов, под кинжальным огнем пулеметов и орудий противника, бойцы Латышского и 51-й дивизий форсировали Днепр и закрепились на левом берегу. К утру были поставлены понтоны на месте той части моста, южнее Берислава, которую взорвали отступающие белые, и навели новый понтонный мост у Большой Каховки.
Когда переправлялись мы, я видел только следы боев: опрокинутые и поломанные лодки, разбитые плоты, связанные колючей проволокой, затонувшие у берега, пробитые снарядами понтоны. У самого моста, у воды, лежали убитые и утонувшие бойцы, лежали рядышком, лицом вверх, освещенные ярким утренним солнцем, ноги у них были в воде. Несколько бойцов, скинув гимнастерки, подставив солнцу потные загорелые спины, торопливо копали в сотне шагов от воды могилу. Во многих местах на понтонах, по которым мы шли, темнели, как ржавчина, пятна только что засохшей крови. С верховой стороны понтонов течение прибило к ним обломки лодок, весла, казачью фуражку с сверкающим лакированным козырьком.
27. СНОВА ДЯДЯ СЕРЕЖА
В Каховке я и встретил своих старых друзей.
Прямо с марша нас поставили на рытье окопов, на установку заграждений из колючей проволоки — так началось создание на левом берегу Днепра того укрепленного пятачка, который позднее получил название Каховского плацдарма.
Целыми днями под палящим солнцем мы били заступами и ломами затвердевшую землю, разматывали клубки колючки. Работали с яростью, с остервенением — вот-вот из зарослей кукурузы, поднимавшихся невдалеке, могли вырваться на полном скаку и развернуться пулеметные тачанки врангелевцев, могла вылететь их конница.
В короткие минуты передышки, лежа в пыльной, изломанной зноем августовской траве, в колючих зарослях курая, я до боли в глазах всматривался в незнакомые мне места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115