Не доев суп, я ушел из столовой. Горькие слезы давили мне горло, на душе было смутно и тяжело.
Несколько раз подходил к дому Морозовых — мне хотелось попрощаться с ними перед отъездом. Но я так и не решился зайти: они бы меня не отпустили.
Я бродил по знакомым улицам, побывал на кладбище, постоял у братской могилы на площади Павших Борцов. На зеленом дерне могилы лежал полуувядший букет простеньких полевых цветов. Рядом с братской могилой смутно желтел свежий, недавно насыпанный холм земли.
Из оцепенения, из темноты полудремоты, в состоянии которой я бродил по городу, меня вывел паровозный гудок. Он прозвучал как властный голос, позвавший куда-то, куда я не мог, не имел права опоздать.
21. НА ФРОНТ
Вечером я сидел в прокопченной теплушке, битком набитой красноармейцами, и слушал, как громко и нестройно мужские голоса пели про бродягу, бежавшего с Сахалина. Играла гармонь. В маршевый перестук колес вплетались странно тревожащие сердце слова: «...жена найдет... себе... другого...» Надрывался на подъемах паровоз, окутанный белыми и серыми клубами, за распахнутыми дверьми вагона уходили назад поля и леса, теплой синевой манили озера и реки, клонились на болотах березки, как бы подгибающие ноги, чтобы встать на колени; одинокие сосны вздымали к небу зеленые кроны.
Я впервые ехал в поезде и впервые выезжал за пределы маленького мира, где прошло мое детство, где остались люди — живые и мертвые,— которых любил. Радость, вызванная сознанием, что наконец-то и я еду на фронт, заглушалась болью расставания с родными местами, эта боль рождала неясную тревогу — сам не знаю о чем.
Гасло на западе пылающее небо, загроможденное красными и оранжевыми взвихренными облаками, поджигающее все, к чему прикасался его раскаленный край: синий зубчатый лес на горизонте, землю, колокольни и кресты церквей.
Ночью я спал беспокойно: навалились тягучие кошмарные сны, наполненные убеганиями и погонями, медным рыком пожарного колокола, железным грохотом вагонных колес. На остановках просыпался от внезапно наступавшей тишины, садился на нарах и, не понимая, где я, долго смотрел в распахнутую вагонную дверь — там, над зеленым огнем семафора, теплилась, вздрагивая, звезда.
По обе стороны дверей были настланы в два яруса нары, и на них впритирку друг к другу, лежали мои новые товарищи, красноармейцы Сибирской дивизии. Днем пели песни, рассказывали друг другу о мирной жизни, о боях, в которых довелось быть. Искали в рубахах и подштанниках вшей и, сменяя друг друга, сидели в дверях вагона, свесив наружу ноги в разношенных сапогах, в трофейных английских ботинках и просто в лаптях.
Мне тоже нравилось сидеть в дверях, свесив наружу ноги и глотая теплый, пахнущий железом и мазутом дымный ветер, глядеть, как пролетает мимо земля, как петляют, растворяясь в зелени камышей, узенькие речушки, слушать, как грохочут стальные переплеты мостов.
Кое-где в полях работали женщины и дети. Когда эшелон приближался, они выпрямлялись и, заслонившись ладонью от солнца, смотрели вслед поезду печальными глазами.
На крутых поворотах эшелон, заметно наклоняясь внутрь описываемого круга, изгибался огромной красной змеей, и тогда становился виден его хвост. На предпоследней платформе дымились зеленые походные кухни с помятыми боками, а на последней — сизой горой громоздились тюки прессованного сена. В нескольких вагонах везли лошадей: перевесив через деревянные перекладины морды, они помахивали разномастными гривами и, завидя блестевшую поблизости воду, требовательно и тоскливо ржали.
В нашем вагоне беспрерывно, с утра до вечера, пиликала гармошка, старенькая ливенка; до этого она играла, наверно, на тысячах вечеринок и свадеб. Как мне сказал мой сосед по нарам Костя Рагулин, гармошка была «местная», то есть общая, ее нашли при погрузке в эшелон в Иркутске, она валялась под нарами в углу вагона.
Играли на ней без исключения все, но по-настоящему выманивать наружу ее звонкую дущу умел только Костя, милый и застенчивый паренек, с добрыми красивыми губами, с задумчивым, немного удивленным взглядом синевато-серых глаз. У него были светлые брови, похожие на два пшеничных колоса, подвижные и выразительные, и такие же светлые, мягкие, как шелк, волосы.
Костя был моим ровесником, но уже участвовал в боях — при взятии Черемхова и Иркутска. Родом он был из Анжеро-Судженска, отец его всю жизнь работал там забойщиком и погиб пять лет назад при завале угольной шахты. Вместо отца работать под землю на откатку пошла Костина мать, да и у самого у него с двенадцати лет появились на руках синеватые, словно вытатуированные отметинки — нажитые в шахте шрамы. Осталась у него там, на родине, и сестренка, семилетняя Леля, или, как он ее звал, Елка. Он ее очень любил, и мне она тоже издали полюбилась: все маленькие девочки казались мне тогда похожими на Подсолнышку и вызывали у меня чувство болезненной, щемящей нежности.
Мы с Костей скоро подружились.
Помню, поезд стоял на каком-то полустанке. Тяжело дышал через несколько вагонов от нас паровоз, мимо дверей летели искры. Щелястые доски перрона были влажны от росы, мокрыми были и ржавые, крашенные охрой крыши пакгауза, тянувшегося вблизи пути.
Вдоль эшелона пробежал вихрастый солдатик из хозкоман-ды, без всякой нужды размахивая руками и весело крича в двери вагонов:
— Давай за жратвой, черти полосатые! Приглашения ждете, благородия бесштанные?!
Один за другим красноармейцы выпрыгивали из вагонов, гремя мисками и котелками. Вслед за другими выпрыгнул и я, выпрыгнул и остановился, не зная, что делать. Посуды у меня не было, а обращаться с просьбой к военкому, который вчера посадил меня в эшелон, мне казалось неудобным. И я, наверно, так и остался бы в то утро не евши, если бы не Костя. Отбежав от вагона, он вдруг остановился и оглянулся.
— Айда! — крикнул он мне.
Я молча развел пустыми руками.
— Посуды нет? Пойдем, я получу на тебя!
И через четверть часа мы с ним сидели рядом на нарах и, передавая друг другу деревянную, расписанную, но с обгрызенными краями ложку, по очереди черпали из помятого солдатского котелка густую перловую кашу. Она была немного недосолена, но казалась мне необычайно вкусной.
— Ты что худой да белый? — спросил Костя.— Болел, что ли?
— Тиф.
— Вон что! Из нашего вагона одного тифозного же в Че-лябе сняли. Как раз ты на его место лег. Сухарей у тебя нет?
— Нет.
— У меня осталось чуток, на, поешь.
Мы поели, вытерли пальцами стенки котелка, облизали пальцы. В это время сердито заревел паровоз, загремели словно огромные цепи, крюки сцеплений, эшелон тронулся. Кто-то отставший, под хохот и улюлюканье товарищей, мчался вдоль поезда, застегивая на ходу штаны.
Мы с Костей часами сидели рядом в дверях вагона или лежали на нарах, рассказывая друг друг о жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115