Солдаты шли по двое, по трое серединой улиц, освещенные пугающим светом пожара. На деревьях висели трупы. Неподвижные, странно плоские тела убитых лежали на мостовой, а камни блестели и под огнем, казалось, шевелились, как живые. На улицах стало светло. Из-за Калетинского парка поднималась полная оранжевая луна — как будто кто-то огромный и злой с пристальной и холодной жестокостью прицеливался в опустевшую вдруг землю.
На Проломной улице мы чуть не натолкнулись на патруль — он неожиданно вывернулся из-за магазина Кичигина.
Я успел толкнуть Олю в темную глубокую нишу ворот, прижался к ней спиной — на наше счастье, луна освещала противоположную сторону улицы.
Патруль прошел мимо: два пожилых солдата мирно покуривали, один не торопясь рассказывал другому:
— А у нас, браток, на Кубани, винограду этого самого — пропасть... Как это август пристигнет...
Я чувствовал, что у меня слабеет от напряжения тело и подгибаются колени.
Глубоко, прерывисто вздохнула Оля, обняла меня сзади рукой за шею, сильно прижалась головой к моей спине.
— Ну, пошли,— сказала она, когда шаги затихли вдали. Мы осторожно выбрались из спасительной тьмы и, крадучись, прижимаясь к заборам и стенам, пошли дальше.
До дома Юрки оставалось недалеко.
22. НА МОСТУ
Весь следующий день я и Юрка пролежали, притаившись, в зарослях Калетинского парка, наблюдая за движением по узкоколейке.
Это было в конце сентября, но день был теплый, почти жаркий. Чистым голубым зеркалом лежал перед нами пруд. И мельница на той стороне, и ветлы на берегу, и проходная будка на мельничный двор, и сам мост, по которому зеленый паровозик тащил груженный мешками состав,— все это как будто оставалось прежним и все-таки было другим, не таким, как всегда, все было наполнено тревожным и угрожающим смыслом.
Через наши головы на воду летели желтые листья и, мерно покачиваясь, гонимые почти неощутимым ветром, уплывали под мост. На широких листьях кувшинок сидели пучеглазые зеленые лягушки, мне до зуда в ладонях хотелось набрать камней и распугать их. Но я не двигался, не шевелился и все смотрел сквозь уже подсохшее кружево папоротника, сквозь узорчатую листву малины на мельничный мост.
В течение дня с мельничного двора ушло два груженых состава. На последней вагонетке сидел усатый казак в папахе и, положив карабин на колени, негромко и тоскливо пел:
Поихав казак на чужбину далэко... На вирном своим на кони... вороном...
Никто, кроме часовых, на мосту не появлялся. Белогвардейцы запретили хождение по нему, и теперь, для того чтобы с вокзала попасть в город, надо было огибать Калетинский парк.
— Девятнадцать... двадцать... двадцать одна! — шепотом считал Юрка вагонетки.— Столько хлеба! И как это мы раньше не догадались!
Я молчал: отвечать было нечего. Молчал и думал об Оле, которая вместе с Ленькой пошла доставать бензин. Думал, что белые могут сцапать ее где-нибудь на улице, на базаре и, если сцапают, будут мучить и бить.
— А ты как считаешь, Данька,— Юрка повернулся ко мне,— когда совсем вырастем — будут еще войны?
— Наверно, будут... Помнишь, Надежда Максимовна говорила...
Юрка тяжело вздохнул:
— А жалко ее, правда? Вот бы она нас увидела! Похвалила бы, как думаешь?
— Сам же говоришь: раньше надо было...
Это — да! — Юрка помолчал немного, но что-то странное происходило с ним: не мог долго молчать. Спросил: — А тебе не страшно?
— А чего же страшного? Вот принесут бензин — он знаешь у нас как полыхнет! А мы с моста в пруд...
И опять лежали, глядя на понурую фигуру часового, мерно шагавшего по шпалам моста. Он все время смотрел под ноги: видимо, боялся оступиться.
— Данька! — Юрка рывком повернулся ко мне.— А ножик есть?
На что?
Так ведь шланги порезать надо! Иначе любой огонь зальют никакой бензин не поможет.
Верно! Нож у меня был, надо было достать второй, чтобы перерезать оба пожарных шланга одновременно. С тысяча девятьсот шестого года, когда мост отстроили после пожара, шланги хранились на концах моста в красных деревянных ящиках. Ящики не запирались — это мы знали.
— У Леньки есть нож?
— Наверно.
Вот его и пошлем на ту сторону.
— А как же он с одной-то рукой?
— А больше кому же?..
Через час зеленый паровозик протащил с вокзала на мельницу пустые платформы. Усатый казак, сбив на затылок папаху, облокотился грудью на заднюю стенку вагонетки и хмуро смотрел на чужой ему город.
На этот раз мы заметили и второго белогвардейца, в офицерской форме. С папироской в зубах он стоял в будке паровоза рядом с машинистом. Видишь, Юрок? Вижу.
Солнце перешло на западную половину неба и светило теперь прямо в глаза, мешая смотреть.
Стало жарко, хотелось пить и спать. Сказывалась ночь без сна; я задремал. Приснилась странная, вся пронизанная солнечным светом ерунда. Будто рыбачим мы на Чармыше и Оля подолом юбки ловит под корягой пшеничные лепешки. А потом приснилось, что мы с ней опять пробираемся по мертвым, безлюдным улицам, а на стенах пляшут отсветы пожара.
Проснулся я со ртом, полным слюны, с головной болью. Юрка лежал, положив подбородок на скрещенные на земле руки. Увидев, что я проснулся, он повернулся на спину, долго смотрел в небо. Вздохнул, сказал:
— Вот вырастем, Данька... и везде будет Советская власть... никаких буржуев не будет, а все рабочие будут богатые... Правда?
— Ясно,— сонно ответил я.
— И хворать, как твоя Сашка, никто не будет... И обижать друг друга не будут... И нищих не будет... И в магазинах будет все, что хочешь,— приходи и бери... Тогда, наверное, куда захочешь, туда и поехал без всякого билета. А? Ты бы куда?
— Я бы — в Индию. А потом еще на эти... на острова... на гавайские...
Сзади послышался негромкий условный свисл — вернулись Оля с Ленькой. Стараясь не задевать кусты, мы отползли в глубь парка.
Ленька сидел на корточках и, сморщившись, выдирал из своей шевелюры репьи. На его веснушчатом носике блестели капли пота. Оля неподвижно лежала рядом с Ленькой, уткнув лицо в желтую, недавно опавшую листву. Можно было подумать, что она спит. Ей, наверное, как и мне, хотелось спать: ночью не сомкнула глаз.
— Ну? — нетерпеливо спросил Юрка.
— Вот! — Ленька торжествующе показал на тряпицу, из которой, поблескивая, торчали три бутылочных горлышка.
— Где взяли?
— У Титихи. Она на базаре для зажигалок продает. Сначала — ни в какую... «А чем, говорит, я орду мою кормить буду?» А когда мы рассказали — даже заплакала. «Милые вы, говорит, голуби сизые... А ежели они поубивают вас на мосту?»
— Ну?
— А Оля: «Пусть убивают! Зато люди с голоду помирать не будут, когда этих сволочей выгонят...»
— Молодчик, Оля! — похвалил Юрка.
Оля устало поднялась, сунула руку за пазуху и вытащила кусок хлеба.
— Вот... это вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
На Проломной улице мы чуть не натолкнулись на патруль — он неожиданно вывернулся из-за магазина Кичигина.
Я успел толкнуть Олю в темную глубокую нишу ворот, прижался к ней спиной — на наше счастье, луна освещала противоположную сторону улицы.
Патруль прошел мимо: два пожилых солдата мирно покуривали, один не торопясь рассказывал другому:
— А у нас, браток, на Кубани, винограду этого самого — пропасть... Как это август пристигнет...
Я чувствовал, что у меня слабеет от напряжения тело и подгибаются колени.
Глубоко, прерывисто вздохнула Оля, обняла меня сзади рукой за шею, сильно прижалась головой к моей спине.
— Ну, пошли,— сказала она, когда шаги затихли вдали. Мы осторожно выбрались из спасительной тьмы и, крадучись, прижимаясь к заборам и стенам, пошли дальше.
До дома Юрки оставалось недалеко.
22. НА МОСТУ
Весь следующий день я и Юрка пролежали, притаившись, в зарослях Калетинского парка, наблюдая за движением по узкоколейке.
Это было в конце сентября, но день был теплый, почти жаркий. Чистым голубым зеркалом лежал перед нами пруд. И мельница на той стороне, и ветлы на берегу, и проходная будка на мельничный двор, и сам мост, по которому зеленый паровозик тащил груженный мешками состав,— все это как будто оставалось прежним и все-таки было другим, не таким, как всегда, все было наполнено тревожным и угрожающим смыслом.
Через наши головы на воду летели желтые листья и, мерно покачиваясь, гонимые почти неощутимым ветром, уплывали под мост. На широких листьях кувшинок сидели пучеглазые зеленые лягушки, мне до зуда в ладонях хотелось набрать камней и распугать их. Но я не двигался, не шевелился и все смотрел сквозь уже подсохшее кружево папоротника, сквозь узорчатую листву малины на мельничный мост.
В течение дня с мельничного двора ушло два груженых состава. На последней вагонетке сидел усатый казак в папахе и, положив карабин на колени, негромко и тоскливо пел:
Поихав казак на чужбину далэко... На вирном своим на кони... вороном...
Никто, кроме часовых, на мосту не появлялся. Белогвардейцы запретили хождение по нему, и теперь, для того чтобы с вокзала попасть в город, надо было огибать Калетинский парк.
— Девятнадцать... двадцать... двадцать одна! — шепотом считал Юрка вагонетки.— Столько хлеба! И как это мы раньше не догадались!
Я молчал: отвечать было нечего. Молчал и думал об Оле, которая вместе с Ленькой пошла доставать бензин. Думал, что белые могут сцапать ее где-нибудь на улице, на базаре и, если сцапают, будут мучить и бить.
— А ты как считаешь, Данька,— Юрка повернулся ко мне,— когда совсем вырастем — будут еще войны?
— Наверно, будут... Помнишь, Надежда Максимовна говорила...
Юрка тяжело вздохнул:
— А жалко ее, правда? Вот бы она нас увидела! Похвалила бы, как думаешь?
— Сам же говоришь: раньше надо было...
Это — да! — Юрка помолчал немного, но что-то странное происходило с ним: не мог долго молчать. Спросил: — А тебе не страшно?
— А чего же страшного? Вот принесут бензин — он знаешь у нас как полыхнет! А мы с моста в пруд...
И опять лежали, глядя на понурую фигуру часового, мерно шагавшего по шпалам моста. Он все время смотрел под ноги: видимо, боялся оступиться.
— Данька! — Юрка рывком повернулся ко мне.— А ножик есть?
На что?
Так ведь шланги порезать надо! Иначе любой огонь зальют никакой бензин не поможет.
Верно! Нож у меня был, надо было достать второй, чтобы перерезать оба пожарных шланга одновременно. С тысяча девятьсот шестого года, когда мост отстроили после пожара, шланги хранились на концах моста в красных деревянных ящиках. Ящики не запирались — это мы знали.
— У Леньки есть нож?
— Наверно.
Вот его и пошлем на ту сторону.
— А как же он с одной-то рукой?
— А больше кому же?..
Через час зеленый паровозик протащил с вокзала на мельницу пустые платформы. Усатый казак, сбив на затылок папаху, облокотился грудью на заднюю стенку вагонетки и хмуро смотрел на чужой ему город.
На этот раз мы заметили и второго белогвардейца, в офицерской форме. С папироской в зубах он стоял в будке паровоза рядом с машинистом. Видишь, Юрок? Вижу.
Солнце перешло на западную половину неба и светило теперь прямо в глаза, мешая смотреть.
Стало жарко, хотелось пить и спать. Сказывалась ночь без сна; я задремал. Приснилась странная, вся пронизанная солнечным светом ерунда. Будто рыбачим мы на Чармыше и Оля подолом юбки ловит под корягой пшеничные лепешки. А потом приснилось, что мы с ней опять пробираемся по мертвым, безлюдным улицам, а на стенах пляшут отсветы пожара.
Проснулся я со ртом, полным слюны, с головной болью. Юрка лежал, положив подбородок на скрещенные на земле руки. Увидев, что я проснулся, он повернулся на спину, долго смотрел в небо. Вздохнул, сказал:
— Вот вырастем, Данька... и везде будет Советская власть... никаких буржуев не будет, а все рабочие будут богатые... Правда?
— Ясно,— сонно ответил я.
— И хворать, как твоя Сашка, никто не будет... И обижать друг друга не будут... И нищих не будет... И в магазинах будет все, что хочешь,— приходи и бери... Тогда, наверное, куда захочешь, туда и поехал без всякого билета. А? Ты бы куда?
— Я бы — в Индию. А потом еще на эти... на острова... на гавайские...
Сзади послышался негромкий условный свисл — вернулись Оля с Ленькой. Стараясь не задевать кусты, мы отползли в глубь парка.
Ленька сидел на корточках и, сморщившись, выдирал из своей шевелюры репьи. На его веснушчатом носике блестели капли пота. Оля неподвижно лежала рядом с Ленькой, уткнув лицо в желтую, недавно опавшую листву. Можно было подумать, что она спит. Ей, наверное, как и мне, хотелось спать: ночью не сомкнула глаз.
— Ну? — нетерпеливо спросил Юрка.
— Вот! — Ленька торжествующе показал на тряпицу, из которой, поблескивая, торчали три бутылочных горлышка.
— Где взяли?
— У Титихи. Она на базаре для зажигалок продает. Сначала — ни в какую... «А чем, говорит, я орду мою кормить буду?» А когда мы рассказали — даже заплакала. «Милые вы, говорит, голуби сизые... А ежели они поубивают вас на мосту?»
— Ну?
— А Оля: «Пусть убивают! Зато люди с голоду помирать не будут, когда этих сволочей выгонят...»
— Молодчик, Оля! — похвалил Юрка.
Оля устало поднялась, сунула руку за пазуху и вытащила кусок хлеба.
— Вот... это вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115