Детство у нас было похожее — нищее детство рабочих мальчишек с его скупыми радостями и частыми горестями, с ранним трудом ради куска хлеба, с мечтой о вольной и богатой жизни, с неясными стремлениями неведомо куда.
Эшелон мчался, гудя и окутываясь дымом, минуя полустанки, подолгу застревая на узловых станциях, забитых поездами, поломанными вагонами, сгоревшими паровозами, толпами ободранных, голодных людей. В одном городке, названия которого я не могу вспомнить, встречать эшелон пришли рабочие машиностроительного завода, с красными знаменами — «-Смерть буржуазной Антанте!» — с песнями, с дешевыми, собранными наспех подарками. Влезая по очереди на низенькую багажную тележку, потрясая худыми кулаками, люди говорили горячие слова, а мы кричали в ответ «ура», все вместе пели «Интернационал». И потом опять поезд летел, грохоча на мостах, сея на крыши искры, тревожно и требовательно гудя.
Каждый день в вагон приходил наш политрук товарищ Слепаков, чернявый, наголо остриженный, со свежим рваным шрамом, наискось перечеркивавшим правую щеку, с темными промасленными руками металлиста. Иногда он приносил с собой табачок, иногда сам одалживал у солдат и, окутанный густым ядовитым дымом, рассказывал новости, сидя на краю нар, по-мальчишески болтая ногами в щегольских офицерских сапогах. Он-то и принес нам сообщение о том, что дивизия наша с Польского фронта «повернута на юг», и Костя, выпрыгнув на очередной остановке из вагона, огромными буквами написал мелом на вагонной двери: «На Врангеля!»
К этому времени я уже освоился с новой обстановкой, подружился с людьми, рядом с которыми мне предстояло воевать. В вагоне были и пожилые, бородатые мужики, отцы семей, степенные и рассудительные, с тоской и заботой глядевшие на нищие поля, тянувшиеся вдоль пути, на жалкие хатенки, на разоренную войной и голодом Россию. Были и молодые, еще ни разу не брившиеся ребята. Эти зубоскалили и пели пес-пи, и где только можно, заигрывали с молодухами и девчатами. Были в вагоне два китайца — Ван Ди-сян из Иркутска, где он работал в прачечной, сутулый, неправдоподобно худой, с пепельно-серым лицом, и второй, имя которого я забыл, с золотых приисков Бодайбо. Оба уже в летах, молчаливые, с лицами, обтянутыми темной шершавой кожей, изборожденной глубокими морщинами, они держались чуть особняком, по большей части сидели рядом на нарах и безучастно покуривали свои тоненькие трубочки, изредка перекидываясь коротенькими словами. Сначала они показались мне чужими в вагоне и вообще в эшелоне — какое, думал я, имеют отношение эти китайцы к нашей русской революции? Но Костя рассказал, что во время боев в Иркутске они вели себя с редким мужеством, бесстрашно и смело, недаром на них были красные рубашки, те самые, которые московские рабочие прислали дивизии в подарок за победу над Колчаком.
Поезд шел.
Проплывали мимо березовые рощи, похожие одна на другую и все-таки разные — то пронизанные вечерним красноватым светом, то освещенные жарким июльским солнцем, то заштрихованные косой, дрожащей сеткой летнего дождя. Мелькали мимо полуразвалившиеся, крытые соломой хибарки, и дети бежали за вагонами, размахивая ручонками; проплывали мимо города — нагромождения красных кирпичных громад, с вытянутыми к небу и по большей части бездымными в тот год трубами заводов, с разбитыми водокачками. По сторонам пути лежали обломки изуродованных вагонов и паровозов, груды искромсанного, обгорелого железа, рельсы, изогнутые и завязанные в узлы.
И везде вслед нам с грустным вниманием смотрели женщины. Иногда во время стоянки какая-нибудь подходила к вагону с крынкой молока и следила за тем, как «солдатики» пьют, скорбными материнскими глазами.
Впервые в те дни я увидел, как велика, как необъятна родная земля, впервые понял, как много в ней нищеты и горя. Боже мой, думал я, ведь, может быть, и сейчас под какой-нибудь из этих крыш умирает от голода какая-нибудь Подсол-нышка и сходит с ума чья-то мамка, и только наша окончательная победа может это остановить. И тогда мне казалось, что эшелон движется непростительно медленно, что он слишком часто останавливается и слишком подолгу стоит.
22. «ТРИ АРШИНА НА ЧЕЛОВЕКА»
Если мне не изменяет память, на станцию Апостолово наш эшелон прибыл девятнадцатого июля. Поезд остановили в степи, недалеко от города.
День был душный, тяжелый. Раскаленный, неподвижный воздух дрожал над уходящими к горизонту полями, над пыльными железными крышами станционных построек, над уползавшими вдаль дорогами. Странные, похожие на зеленые свечи пирамидальные тополя, застывшие на буграх неподвижные ветряные мельницы, белые домики городских окраин — все виделось неясно, словно смотреть приходилось сквозь стремительно текущую воду. И над всем неподвижно стояло в выцветшем безоблачном небе июльское солнце.
Где-то на юге и на юго-востоке от Апостолова шли бои. Оттуда, из-за края земли, рождая тревогу, иногда доползало глухое чугунное ворчание, и не понять было — гром ли это далекой, невидимой грозы или грохот артиллерийской канонады. Выпрыгнув из вагона, я увидел на крышах нашего эшелона пулеметы, возле них, изнывая от зноя, лежали бойцы.
Началась выгрузка. Скатывали с платформ кухни и орудия, до этого скрытые под зелеными брезентовыми полотнищами, с матерной бранью тянули из вагонов упиравшихся, бьющих копытами и беспокойно косящих глазами лошадей. Далеко в поле, по обе стороны полотна, маячили на горизонте верховые. Запыленный зеленый автомобиль, таща за собой желтый шлейф пыли, мчался вдоль полотна; в нем, держась за борт и глядя на эшелон, стоял пожилой командир в черной кожаной фуражке; за автомобилем скакали верховые.
Выгрузились мы быстро, но двинуться дальше смогли не сразу. Своих лошадей у нас было мало, а набрать подводы у населения оказалось делом нелегким. Только к вечеру в самом Апостолове и в соседних хуторах и экономиях удалось набрать лошадей.
Мы с Костей и двое китайцев ехали на одной подводе. Вез нас маленький подслеповатый мужичок с бельмом на правом глазу — поэтому-то, как он со злой радостью объяснил нам, «ни белые, ни вот красные в армию не беруть, только что в подводы, едри их корень, бесперечь гоняють». У него было маленькое остренькое личико с пучком редких рыжих волос на подбородке и непомерно большие для его роста узловатые, клешнястые руки.
Жар спадал, вечерело. Солнце стало больше и багровее, нижним краем оно уже касалось вонзившихся в небо остроконечных верхушек тополей. По сторонам дороги высились заросли кукурузы, над ними, косо перечеркивая небо, реяли птичьи стаи. Кое-где на узких полосках работали женщины и дети. Заслышав шум на дороге, они испуганно выпрямлялись и провожали нас тревожными взглядами, и опять, спеша, принимались за свое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Эшелон мчался, гудя и окутываясь дымом, минуя полустанки, подолгу застревая на узловых станциях, забитых поездами, поломанными вагонами, сгоревшими паровозами, толпами ободранных, голодных людей. В одном городке, названия которого я не могу вспомнить, встречать эшелон пришли рабочие машиностроительного завода, с красными знаменами — «-Смерть буржуазной Антанте!» — с песнями, с дешевыми, собранными наспех подарками. Влезая по очереди на низенькую багажную тележку, потрясая худыми кулаками, люди говорили горячие слова, а мы кричали в ответ «ура», все вместе пели «Интернационал». И потом опять поезд летел, грохоча на мостах, сея на крыши искры, тревожно и требовательно гудя.
Каждый день в вагон приходил наш политрук товарищ Слепаков, чернявый, наголо остриженный, со свежим рваным шрамом, наискось перечеркивавшим правую щеку, с темными промасленными руками металлиста. Иногда он приносил с собой табачок, иногда сам одалживал у солдат и, окутанный густым ядовитым дымом, рассказывал новости, сидя на краю нар, по-мальчишески болтая ногами в щегольских офицерских сапогах. Он-то и принес нам сообщение о том, что дивизия наша с Польского фронта «повернута на юг», и Костя, выпрыгнув на очередной остановке из вагона, огромными буквами написал мелом на вагонной двери: «На Врангеля!»
К этому времени я уже освоился с новой обстановкой, подружился с людьми, рядом с которыми мне предстояло воевать. В вагоне были и пожилые, бородатые мужики, отцы семей, степенные и рассудительные, с тоской и заботой глядевшие на нищие поля, тянувшиеся вдоль пути, на жалкие хатенки, на разоренную войной и голодом Россию. Были и молодые, еще ни разу не брившиеся ребята. Эти зубоскалили и пели пес-пи, и где только можно, заигрывали с молодухами и девчатами. Были в вагоне два китайца — Ван Ди-сян из Иркутска, где он работал в прачечной, сутулый, неправдоподобно худой, с пепельно-серым лицом, и второй, имя которого я забыл, с золотых приисков Бодайбо. Оба уже в летах, молчаливые, с лицами, обтянутыми темной шершавой кожей, изборожденной глубокими морщинами, они держались чуть особняком, по большей части сидели рядом на нарах и безучастно покуривали свои тоненькие трубочки, изредка перекидываясь коротенькими словами. Сначала они показались мне чужими в вагоне и вообще в эшелоне — какое, думал я, имеют отношение эти китайцы к нашей русской революции? Но Костя рассказал, что во время боев в Иркутске они вели себя с редким мужеством, бесстрашно и смело, недаром на них были красные рубашки, те самые, которые московские рабочие прислали дивизии в подарок за победу над Колчаком.
Поезд шел.
Проплывали мимо березовые рощи, похожие одна на другую и все-таки разные — то пронизанные вечерним красноватым светом, то освещенные жарким июльским солнцем, то заштрихованные косой, дрожащей сеткой летнего дождя. Мелькали мимо полуразвалившиеся, крытые соломой хибарки, и дети бежали за вагонами, размахивая ручонками; проплывали мимо города — нагромождения красных кирпичных громад, с вытянутыми к небу и по большей части бездымными в тот год трубами заводов, с разбитыми водокачками. По сторонам пути лежали обломки изуродованных вагонов и паровозов, груды искромсанного, обгорелого железа, рельсы, изогнутые и завязанные в узлы.
И везде вслед нам с грустным вниманием смотрели женщины. Иногда во время стоянки какая-нибудь подходила к вагону с крынкой молока и следила за тем, как «солдатики» пьют, скорбными материнскими глазами.
Впервые в те дни я увидел, как велика, как необъятна родная земля, впервые понял, как много в ней нищеты и горя. Боже мой, думал я, ведь, может быть, и сейчас под какой-нибудь из этих крыш умирает от голода какая-нибудь Подсол-нышка и сходит с ума чья-то мамка, и только наша окончательная победа может это остановить. И тогда мне казалось, что эшелон движется непростительно медленно, что он слишком часто останавливается и слишком подолгу стоит.
22. «ТРИ АРШИНА НА ЧЕЛОВЕКА»
Если мне не изменяет память, на станцию Апостолово наш эшелон прибыл девятнадцатого июля. Поезд остановили в степи, недалеко от города.
День был душный, тяжелый. Раскаленный, неподвижный воздух дрожал над уходящими к горизонту полями, над пыльными железными крышами станционных построек, над уползавшими вдаль дорогами. Странные, похожие на зеленые свечи пирамидальные тополя, застывшие на буграх неподвижные ветряные мельницы, белые домики городских окраин — все виделось неясно, словно смотреть приходилось сквозь стремительно текущую воду. И над всем неподвижно стояло в выцветшем безоблачном небе июльское солнце.
Где-то на юге и на юго-востоке от Апостолова шли бои. Оттуда, из-за края земли, рождая тревогу, иногда доползало глухое чугунное ворчание, и не понять было — гром ли это далекой, невидимой грозы или грохот артиллерийской канонады. Выпрыгнув из вагона, я увидел на крышах нашего эшелона пулеметы, возле них, изнывая от зноя, лежали бойцы.
Началась выгрузка. Скатывали с платформ кухни и орудия, до этого скрытые под зелеными брезентовыми полотнищами, с матерной бранью тянули из вагонов упиравшихся, бьющих копытами и беспокойно косящих глазами лошадей. Далеко в поле, по обе стороны полотна, маячили на горизонте верховые. Запыленный зеленый автомобиль, таща за собой желтый шлейф пыли, мчался вдоль полотна; в нем, держась за борт и глядя на эшелон, стоял пожилой командир в черной кожаной фуражке; за автомобилем скакали верховые.
Выгрузились мы быстро, но двинуться дальше смогли не сразу. Своих лошадей у нас было мало, а набрать подводы у населения оказалось делом нелегким. Только к вечеру в самом Апостолове и в соседних хуторах и экономиях удалось набрать лошадей.
Мы с Костей и двое китайцев ехали на одной подводе. Вез нас маленький подслеповатый мужичок с бельмом на правом глазу — поэтому-то, как он со злой радостью объяснил нам, «ни белые, ни вот красные в армию не беруть, только что в подводы, едри их корень, бесперечь гоняють». У него было маленькое остренькое личико с пучком редких рыжих волос на подбородке и непомерно большие для его роста узловатые, клешнястые руки.
Жар спадал, вечерело. Солнце стало больше и багровее, нижним краем оно уже касалось вонзившихся в небо остроконечных верхушек тополей. По сторонам дороги высились заросли кукурузы, над ними, косо перечеркивая небо, реяли птичьи стаи. Кое-где на узких полосках работали женщины и дети. Заслышав шум на дороге, они испуганно выпрямлялись и провожали нас тревожными взглядами, и опять, спеша, принимались за свое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115