Под мышкой он нес отрезанную легостаевскую ногу, и мне необходимо было догнать его и отнять ногу, чтобы приставить ее назад Легостаеву. Но потом оказалось, что это не Шустов, а Соня, она остановилась посреди улицы и заплакала навзрыд, спрашивая: «А я? А я как же?»
Я проснулся.
Луна ушла в сторону, ее не стало видно, палату наполнял полумрак. Только в дежурке на столике горела лампа. В ее неярком, тающем свете я увидел Соню — она стояла, судорожно выпрямившись, и плакала, глядя на кого-то, кого мне не было видно.
— А я? — спрашивала она.
Стараясь не шуметь, я приподнялся на койке и украдкой заглянул в дверь дежурки. На табурете, широко расставив ноги и положив темные руки на колени, сидел Вандышев. Исподлобья требовательным и неподвижным взглядом смотрел на Соню, смотрел с таким выражением, словно прощался.
— А ты останешься,— сказал он наконец.— Разобьем бело-поляков — вернусь. Не разлюбишь и не станешь контрой — поженимся. Станешь контрой — своей рукой убью к чертовой бабушке. Поняла?
— Не останусь я.
— Останешься.
— Нет! Ты думаешь, ты упрямый, а я — так себе? Сереженька, милый, не могу без тебя! Куда ты — туда и я. Разве же на фронте сестры милосердия не нужны?
— Ну!
— Ну вот. Ты подумай, зачем останусь? Отец грозится убить, если не вернусь. И ведь, сам знаешь, нет мне без тебя... ничего! Прогонишь — как собачонка сзади побегу, может,— она всхлипнула,— и понадоблюсь в трудный час.
Вандышев молчал. Его лицо светилось странным ласковым светом.
— Знаешь, Софья,— медленно проговорил он, доставая кисет.— Если бы этот разговор вчера был — без слова бы взял. А нынче — не могу!
— Из-за Шустова?
— Видишь, как она глубоко сидит, проклятая ваша суть! Под тюрьму, под пулю готов — лишь бы напакостить.
— Сереженька! Так ведь я сама, сама пришла к вам. Ведь ты меня не заставлял. Правда? Ну, милый ты мой, ведь умру без тебя... руки на себя подыму...
— Не болтай глупостей!
— Нет, буду! — Соня решительно вытерла глаза и щеки.— Вот поеду с тобой, и все! А не возьмешь — вот богом клянусь, мамой-покойницей клянусь,— одна уйду!
— Помолчи!
— Только и знаешь одно: помолчи да помолчи! А я у тебя не на допросе в Чека! — И вдруг неожиданно легко опустилась перед Вандышевым на колени.— Да ведь у меня на всей земле — один ты. Неужели не понимаешь?
Вандышев молчал, глядя в пол. И тогда Соня поднялась и сказала с какой-то спокойной яростью:
— Ну, как хочешь! Навязываться тебе со своей любовью не буду. А на фронт завтра же уйду. Возьмут, врешь! Не все такие, как ты.
Вандышев встал, застегнул кожанку, лицо у него было спокойное.
— Поцелуй меня! — сказал он строго.
— Завтра в вагоне поцелую! — ответила Соня и обернулась к нашей палате: крутолобый солдатик вскрикнул в бреду.
Соня неслышно прошла в палату, наклонилась над ним.
— Испить, милый? Сейчас...
В дежурке хлопнула дверь, Вандышев ушел.
Следующий день был первым по-настоящему вешним, все было напоено теплом и светом. Соня выставила в нашей палате вторые рамы, и в окна с волнующей силой ворвалась жизнь — гудками маневровых паровозов на станции, криком грачей на вершинах тополей, щебетом невидимого ручья, воробьиным писком, детскими голосами, доносившимися издалека. Солнце светило прямо в мое окно, так отрадно было ощущать на руках и лице его теплую ласку. На деревьях лопались почки, и кое-где, на солнечном пригреве, уже зеленели маленькие, словно игрушечные, листочки. У каменной истрескавшейся чаши фонтана первая трава протягивала вверх зеленые перышки.
После обеда пришел Кичигин. Одетый в неимоверно рваный пиджачишко, в засаленной высокой фуражке, он несколько минут топтался у крыльца, робко заглядывая в окна и не смея попросить, чтобы вызвали Соню.
Меня, конечно, он не мог узнать — я похудел и вытянулся, рубашка висела на мне, как на огородном пугале. И я Кичигина не узнал бы, если бы он не приходил в госпиталь несколько раз: куда девалась его сытость, его самодовольство. Сгорбленный, с седыми нечистыми волосами, как бы случайно налипшими на его острый подбородок, с нищенской палочкой в руке, он был очень похож па одного из тех бесчисленных скитальцев, которых голод гонял в те годы по всей стране.
Но вот Соня, пробегая в дежурку, увидела в окно отца, и сразу ее милая улыбка потускнела, поблекла. И, когда она минуту спустя вышла на крыльцо, лицо у нее было строгое и неподвижное.
Теперь, когда окно было распахнуто, мне был слышен весь их разговор.
— Зачем вы опять пришли, папаша? — чуть слышно спросила Соня.— Я ведь просила.
— Да ведь как же я не приду? Дочь ты мне? Ты да Анисим, никого у меня, кроме вас, не осталось. Единственные, можно сказать...
— То-то вы меня, единственную, за этого плюгавого старичишку, за Гуськова, замуж отдать норовите.
— Да ведь ладно уж. Не хочешь своего счастья — воля твоя. У него вон, погляди, два дома каких, опять же лабаз мучной. Ты бы за ним горя век не знала, как царица жила бы. А ведь все это — революции эти — пустое дело, озорство одно. А торговля, она как была спокон веков, так и будет. Без торговли ни одно государство не стоит, весь мир торговлей держится. Вот и жила бы.
— Опять вы за старое, папаша!
— Молчу, молчу. Я к тому пришел — наведалась бы домой, и обужа ведь и одежа есть, а то ходишь как гилячка какая. И опять же — поесть. Тут же, знаю, на одной баланде живешь.
— Ничего мне не надо! — перебила Соня. И после секундного раздумья тихо добавила: — Я на фронт еду.
— Батюшки, на фронт! — Кичигин вскинул руки и уронил свой нищенский посошок. Не глядя нагнулся и, отыскивая посошок, долго шарил по ступенькам дрожащей рукой.— На фронт! — У него тряслись руки и губы, правый глаз в припухших красных веках беспрерывно слезился. Он впился глазами в Соню и, видимо, не верил ей.
Но девушка смотрела спокойно и строго, и он поверил и опять уронил палку и бессильно сел на ступени.
Соня стояла над ним, вероятно не зная, что делать, но в это время в глубине госпиталя раздался голос Марины Николаевны:
— Со-о-ня!
И она повернулась — уйти.
— Постой! — с неожиданной живостью воскликнул Кичи-гин, поднимаясь со ступенек.— Чего я тебя хочу просить, дочка...— Голос его стал почти умоляющим.— Анисима, слышь, в Чека поймали, сидит, не иначе как засудят. Будто зверствовал над красными. А? Ты попросила бы хахаля своего...
— Какого хахаля? — деревенеющим голосом переспросила Соня.
— Ну, этого... комиссара твоего...
Соня несколько мгновений молчала, потом сказала медленно и раздельно:
— Он не хахаль мне, а муж... Вот! И вас, папаша, прошу больше ко мне не приходить.
— А Анисим? — шепотом спросил Кичигин, вплотную приблизив свое лицо к лицу Сони.— Очнись, бога побойся! Брат ведь! Неужто не жалко?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Я проснулся.
Луна ушла в сторону, ее не стало видно, палату наполнял полумрак. Только в дежурке на столике горела лампа. В ее неярком, тающем свете я увидел Соню — она стояла, судорожно выпрямившись, и плакала, глядя на кого-то, кого мне не было видно.
— А я? — спрашивала она.
Стараясь не шуметь, я приподнялся на койке и украдкой заглянул в дверь дежурки. На табурете, широко расставив ноги и положив темные руки на колени, сидел Вандышев. Исподлобья требовательным и неподвижным взглядом смотрел на Соню, смотрел с таким выражением, словно прощался.
— А ты останешься,— сказал он наконец.— Разобьем бело-поляков — вернусь. Не разлюбишь и не станешь контрой — поженимся. Станешь контрой — своей рукой убью к чертовой бабушке. Поняла?
— Не останусь я.
— Останешься.
— Нет! Ты думаешь, ты упрямый, а я — так себе? Сереженька, милый, не могу без тебя! Куда ты — туда и я. Разве же на фронте сестры милосердия не нужны?
— Ну!
— Ну вот. Ты подумай, зачем останусь? Отец грозится убить, если не вернусь. И ведь, сам знаешь, нет мне без тебя... ничего! Прогонишь — как собачонка сзади побегу, может,— она всхлипнула,— и понадоблюсь в трудный час.
Вандышев молчал. Его лицо светилось странным ласковым светом.
— Знаешь, Софья,— медленно проговорил он, доставая кисет.— Если бы этот разговор вчера был — без слова бы взял. А нынче — не могу!
— Из-за Шустова?
— Видишь, как она глубоко сидит, проклятая ваша суть! Под тюрьму, под пулю готов — лишь бы напакостить.
— Сереженька! Так ведь я сама, сама пришла к вам. Ведь ты меня не заставлял. Правда? Ну, милый ты мой, ведь умру без тебя... руки на себя подыму...
— Не болтай глупостей!
— Нет, буду! — Соня решительно вытерла глаза и щеки.— Вот поеду с тобой, и все! А не возьмешь — вот богом клянусь, мамой-покойницей клянусь,— одна уйду!
— Помолчи!
— Только и знаешь одно: помолчи да помолчи! А я у тебя не на допросе в Чека! — И вдруг неожиданно легко опустилась перед Вандышевым на колени.— Да ведь у меня на всей земле — один ты. Неужели не понимаешь?
Вандышев молчал, глядя в пол. И тогда Соня поднялась и сказала с какой-то спокойной яростью:
— Ну, как хочешь! Навязываться тебе со своей любовью не буду. А на фронт завтра же уйду. Возьмут, врешь! Не все такие, как ты.
Вандышев встал, застегнул кожанку, лицо у него было спокойное.
— Поцелуй меня! — сказал он строго.
— Завтра в вагоне поцелую! — ответила Соня и обернулась к нашей палате: крутолобый солдатик вскрикнул в бреду.
Соня неслышно прошла в палату, наклонилась над ним.
— Испить, милый? Сейчас...
В дежурке хлопнула дверь, Вандышев ушел.
Следующий день был первым по-настоящему вешним, все было напоено теплом и светом. Соня выставила в нашей палате вторые рамы, и в окна с волнующей силой ворвалась жизнь — гудками маневровых паровозов на станции, криком грачей на вершинах тополей, щебетом невидимого ручья, воробьиным писком, детскими голосами, доносившимися издалека. Солнце светило прямо в мое окно, так отрадно было ощущать на руках и лице его теплую ласку. На деревьях лопались почки, и кое-где, на солнечном пригреве, уже зеленели маленькие, словно игрушечные, листочки. У каменной истрескавшейся чаши фонтана первая трава протягивала вверх зеленые перышки.
После обеда пришел Кичигин. Одетый в неимоверно рваный пиджачишко, в засаленной высокой фуражке, он несколько минут топтался у крыльца, робко заглядывая в окна и не смея попросить, чтобы вызвали Соню.
Меня, конечно, он не мог узнать — я похудел и вытянулся, рубашка висела на мне, как на огородном пугале. И я Кичигина не узнал бы, если бы он не приходил в госпиталь несколько раз: куда девалась его сытость, его самодовольство. Сгорбленный, с седыми нечистыми волосами, как бы случайно налипшими на его острый подбородок, с нищенской палочкой в руке, он был очень похож па одного из тех бесчисленных скитальцев, которых голод гонял в те годы по всей стране.
Но вот Соня, пробегая в дежурку, увидела в окно отца, и сразу ее милая улыбка потускнела, поблекла. И, когда она минуту спустя вышла на крыльцо, лицо у нее было строгое и неподвижное.
Теперь, когда окно было распахнуто, мне был слышен весь их разговор.
— Зачем вы опять пришли, папаша? — чуть слышно спросила Соня.— Я ведь просила.
— Да ведь как же я не приду? Дочь ты мне? Ты да Анисим, никого у меня, кроме вас, не осталось. Единственные, можно сказать...
— То-то вы меня, единственную, за этого плюгавого старичишку, за Гуськова, замуж отдать норовите.
— Да ведь ладно уж. Не хочешь своего счастья — воля твоя. У него вон, погляди, два дома каких, опять же лабаз мучной. Ты бы за ним горя век не знала, как царица жила бы. А ведь все это — революции эти — пустое дело, озорство одно. А торговля, она как была спокон веков, так и будет. Без торговли ни одно государство не стоит, весь мир торговлей держится. Вот и жила бы.
— Опять вы за старое, папаша!
— Молчу, молчу. Я к тому пришел — наведалась бы домой, и обужа ведь и одежа есть, а то ходишь как гилячка какая. И опять же — поесть. Тут же, знаю, на одной баланде живешь.
— Ничего мне не надо! — перебила Соня. И после секундного раздумья тихо добавила: — Я на фронт еду.
— Батюшки, на фронт! — Кичигин вскинул руки и уронил свой нищенский посошок. Не глядя нагнулся и, отыскивая посошок, долго шарил по ступенькам дрожащей рукой.— На фронт! — У него тряслись руки и губы, правый глаз в припухших красных веках беспрерывно слезился. Он впился глазами в Соню и, видимо, не верил ей.
Но девушка смотрела спокойно и строго, и он поверил и опять уронил палку и бессильно сел на ступени.
Соня стояла над ним, вероятно не зная, что делать, но в это время в глубине госпиталя раздался голос Марины Николаевны:
— Со-о-ня!
И она повернулась — уйти.
— Постой! — с неожиданной живостью воскликнул Кичи-гин, поднимаясь со ступенек.— Чего я тебя хочу просить, дочка...— Голос его стал почти умоляющим.— Анисима, слышь, в Чека поймали, сидит, не иначе как засудят. Будто зверствовал над красными. А? Ты попросила бы хахаля своего...
— Какого хахаля? — деревенеющим голосом переспросила Соня.
— Ну, этого... комиссара твоего...
Соня несколько мгновений молчала, потом сказала медленно и раздельно:
— Он не хахаль мне, а муж... Вот! И вас, папаша, прошу больше ко мне не приходить.
— А Анисим? — шепотом спросил Кичигин, вплотную приблизив свое лицо к лицу Сони.— Очнись, бога побойся! Брат ведь! Неужто не жалко?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115