Настя расстегнула пряжки на ремнях, которыми протезы пристегивались к ногам, и с мертвым тяжелым стуком металлические ноги одна за другой упали на пол.
— Ты потише с ними, мать,— усмехаясь, попросил дядя Коля.— Мне на них теперь до самой могилы танцевать!
Культяпки у него были забинтованы, и Настя осторожно размотала бинты и тряпки. Только тогда я понял назначение таких же, сушившихся на подоконниках бинтов.
— Душно им. Да ничего, привыкнут,— сказал дядя Коля.— А то знаешь, Дань, уж очень это обидно — ходить по земле и аккурат людям в пупы, а то в зады гляделками упираться. Ну, шагать пока трудно. Нынче вот еще бы надо на электростанцию — пускать пробуем...
— Куда тебе! — прикрикнула Настя.— Утром же тебе в Самару ехать! И так душа у меня изболелась: как доедешь!
— Ничего, доеду! Чем ныть, ты бы покормила лучше нас с Данькой, мать! А?
Пока Настя разогревала обед, я спросил дядю Колю:
— А в Самару зачем?
— Партийная конференция, дорогой. Дальнейшую жизнь нашу определять будем — что к чему... Эх, жалко, батька твой не дожил, вот кому нынче бы делами тут заворачивать! Людей у нас знающих маловато, Дань. Учились-то на медные, на трудовые... а кто получше — каторга да тюрьма заживо съели...
Настя принесла дымящуюся миску супа, от нее тек по всей комнате вкусный, щекочущий аромат.
На праздничный обед у Вагиных был суп с воблой — у этого супа было преимущество: его не надо было солить — и поджаренный на сковороде подсолнечный жмых; сытно и чуть горьковато пахло подсолнечным маслом.
Дядя Коля ел и рассказывал, с каким трудом удалось восстановить разрушенную белыми дизельную электростанцию,— к сожалению, он не мог пойти: «Надо ходули свои к завтрему поберечь».
С той самой минуты, как я увидел дядю Колю, я все порывался спросить его о маме: как она себя чувствует, когда вернется? Но я боялся задавать ему и тете Насте вопросы: а вдруг услышу в ответ что-нибудь страшное — я ведь очень любил свою мамку, любил и жалел. Странное, нетерпеливое беспокойство овладело мной, я не мог сидеть за столом, не мог есть. Тетя Настя внимательно, с жалостью и нежностью, заглянула мне в глаза:
— Ты про мамку хочешь спросить, Дань?
— Да.
— Никого, говорят, не узнаёт, ничего не понимает... Только молится и молится.
Я взглянул на дядю Колю: насупившись, он смотрел в сторону, в окно.
— А если поехать туда? — спросил я.— Пустят к ней? Дядя Коля со стуком положил ложку, твердо сказал:
— Не надо... не надо тревожить... Ей так легче... Понимаешь?
Я не удержался, заплакал. Дядя Коля и Настя делали вид, что не замечают моих слез.
Мы почти кончили обед, когда пришел Кичигин. Он вошел неслышно, вошел и остановился у двери, сняв свою заношенную, засаленную фуражку и глядя на нас хитрыми, остренькими глазами. В руке у него был самодельный посошок, с которым он теперь никогда не расставался. Неторопливо оглядев нас, он устремил довольный и немного удивленный взгляд на так и оставшиеся лежать у кровати протезы дяди Коли. Осторожно вытянув руку с посошком, потрогал концом палки протезы и с деланным умилением покачал головой:
— Ишь ты, какой добрый струмент тебе по твоей калечности приспособили! Умственная вещь! Теперь тебя, значит, никакими собаками не затравят! А?
Отложив ложку, дядя Коля хмуро смотрел на бывшего лавочника.
— А тебе хотелось бы, гражданин Кичигин? Чтобы затравили? А? То-то бы ты возрадовался!
Секунду помедлив, Кичигин протестующе протянул вперед дрожащую руку с посошком:
— Упаси бог! Упаси бог! Да я что? Разве я зверь животная? Я ведь, Миколай Степаныч, человек божественный. А бог он как? Он внушает нам: всякая власть есть от бога. Потому подчиняйся ей и смиряй гордыню...
— Ну ладно, гордыня! — отмахнулся дядя Коля.— Зачем пришел, говори!
— А ты на меня не шибко кричи, Миколай Степаныч! — Кичигин с укором покачал головой.— Я, можно сказать, не к тебе пришел. Я к Советской власти пришел. Прослышан я про справедливость ее, будто тружеников Она не забижает, вот и пришел...
— Труженик! — хмыкнул дядя Коля.— Ну-ну, выкладывай! Чего надо?
— Да ведь дело-то простое, Миколай Степаныч. И как ты есть человек справедливый, не уважить его тебе никак невозможно... Совсем невозможно...
Перекладывая с места на место алюминиевую солдатскую ложку, недобро сведя брови, дядя Коля ждал. Кичигин, помявшись, продолжал:
— Дело у меня справедливое, Миколай Степаныч... Я так полагаю, ежели бы тут сам Карла Марла был,— Кичигин показал посошком на портрет Ленина,— и он бы...
Дядя Коля в ярости стукнул ложкой по столу:
— Чего надо?!
Кичигин попятился было к порогу, но, глянув на лежавшие у кровати протезы, едва приметно усмехнулся и остановился:
— Паек мне, Миколай Степаныч, отказывают!
— Какой паек?
— А как же?! — искренне удивился Кичигин.— Красноармейским старикам паек Советская власть определила? Определила! Вот возьми по нашей, по Проломной улице. У кого сыны в Красной Армии сражаются — тут тебе и паек. Третьего дни соль давали... а у которых детские карточки — и муку белую, слышь, давать будут... А? Опять же мыло, хучь оно и собачьего сала, а все одно мыло... на барахолке на крупу выменивают которые! Это как?
Кичигин замолчал и вопросительно уставился на дядю Колю.
— А за кого же тебе паек? — спросил тот.
— А Сонька! — почти в восторге воскликнул Кичигин.— Моя это дочь? Моя! Кормил я ее? Кормил! Поил? Поил. Воюет она за вас, чтобы вам... То есть воюет. И, промежду прочим, не по мобилизации там какой, а добровольно, своей охотой. Это как? — Он вперил в дядю Колю свои остренькие глазки, казавшиеся теперь наивными и глуповатыми.— Опять же то учесть требуется: кто меня всякой возможности пропитание добывать лишил? Вы и лишили... Так что же я теперь — с голоду погибать без сроку без времени должен? Да я самому Ленину на вас жалобу писать буду!..
Кичигин так распалился, что даже посошком в пол пристукнул. Дядя Коля смотрел на него, сжав губы. Если бы у него были ноги, он, наверно, вскочил бы. Но он сидел, только лицо у него медленно наливалось кровью.
— А за Анисима, который коммунистам глаза выкалывал, может быть, тебе, падаль ты этакая, тоже паек требуется? Иди отсюда, пока цел.
Но Кичигин, поглядывая на лежавшие на полу протезы, и не думал уходить.
— Анисим сам собой, я за него, за дурака, не ответчик. И не про него я разговор веду. Я про Соньку спрашиваю. Воюет она за вас? Воюет...
— Так ведь ты же сам, живоглот, ее из дому выжил! Какая она тебе теперь дочь?
— Это дело наше, семейное. А ты мне по справедливости отвечать должен.
Дядя Коля с тоской взглянул на свои протезы.
— Эх! — горько вздохнул он.— Данька, дай ты ему по шее, пожалуйста.
Я встал из-за стола и покачнулся. Кичигин, боязливо посмотрен в сторону Насти, пренебрежительно мотнул головой в мою сторону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Ты потише с ними, мать,— усмехаясь, попросил дядя Коля.— Мне на них теперь до самой могилы танцевать!
Культяпки у него были забинтованы, и Настя осторожно размотала бинты и тряпки. Только тогда я понял назначение таких же, сушившихся на подоконниках бинтов.
— Душно им. Да ничего, привыкнут,— сказал дядя Коля.— А то знаешь, Дань, уж очень это обидно — ходить по земле и аккурат людям в пупы, а то в зады гляделками упираться. Ну, шагать пока трудно. Нынче вот еще бы надо на электростанцию — пускать пробуем...
— Куда тебе! — прикрикнула Настя.— Утром же тебе в Самару ехать! И так душа у меня изболелась: как доедешь!
— Ничего, доеду! Чем ныть, ты бы покормила лучше нас с Данькой, мать! А?
Пока Настя разогревала обед, я спросил дядю Колю:
— А в Самару зачем?
— Партийная конференция, дорогой. Дальнейшую жизнь нашу определять будем — что к чему... Эх, жалко, батька твой не дожил, вот кому нынче бы делами тут заворачивать! Людей у нас знающих маловато, Дань. Учились-то на медные, на трудовые... а кто получше — каторга да тюрьма заживо съели...
Настя принесла дымящуюся миску супа, от нее тек по всей комнате вкусный, щекочущий аромат.
На праздничный обед у Вагиных был суп с воблой — у этого супа было преимущество: его не надо было солить — и поджаренный на сковороде подсолнечный жмых; сытно и чуть горьковато пахло подсолнечным маслом.
Дядя Коля ел и рассказывал, с каким трудом удалось восстановить разрушенную белыми дизельную электростанцию,— к сожалению, он не мог пойти: «Надо ходули свои к завтрему поберечь».
С той самой минуты, как я увидел дядю Колю, я все порывался спросить его о маме: как она себя чувствует, когда вернется? Но я боялся задавать ему и тете Насте вопросы: а вдруг услышу в ответ что-нибудь страшное — я ведь очень любил свою мамку, любил и жалел. Странное, нетерпеливое беспокойство овладело мной, я не мог сидеть за столом, не мог есть. Тетя Настя внимательно, с жалостью и нежностью, заглянула мне в глаза:
— Ты про мамку хочешь спросить, Дань?
— Да.
— Никого, говорят, не узнаёт, ничего не понимает... Только молится и молится.
Я взглянул на дядю Колю: насупившись, он смотрел в сторону, в окно.
— А если поехать туда? — спросил я.— Пустят к ней? Дядя Коля со стуком положил ложку, твердо сказал:
— Не надо... не надо тревожить... Ей так легче... Понимаешь?
Я не удержался, заплакал. Дядя Коля и Настя делали вид, что не замечают моих слез.
Мы почти кончили обед, когда пришел Кичигин. Он вошел неслышно, вошел и остановился у двери, сняв свою заношенную, засаленную фуражку и глядя на нас хитрыми, остренькими глазами. В руке у него был самодельный посошок, с которым он теперь никогда не расставался. Неторопливо оглядев нас, он устремил довольный и немного удивленный взгляд на так и оставшиеся лежать у кровати протезы дяди Коли. Осторожно вытянув руку с посошком, потрогал концом палки протезы и с деланным умилением покачал головой:
— Ишь ты, какой добрый струмент тебе по твоей калечности приспособили! Умственная вещь! Теперь тебя, значит, никакими собаками не затравят! А?
Отложив ложку, дядя Коля хмуро смотрел на бывшего лавочника.
— А тебе хотелось бы, гражданин Кичигин? Чтобы затравили? А? То-то бы ты возрадовался!
Секунду помедлив, Кичигин протестующе протянул вперед дрожащую руку с посошком:
— Упаси бог! Упаси бог! Да я что? Разве я зверь животная? Я ведь, Миколай Степаныч, человек божественный. А бог он как? Он внушает нам: всякая власть есть от бога. Потому подчиняйся ей и смиряй гордыню...
— Ну ладно, гордыня! — отмахнулся дядя Коля.— Зачем пришел, говори!
— А ты на меня не шибко кричи, Миколай Степаныч! — Кичигин с укором покачал головой.— Я, можно сказать, не к тебе пришел. Я к Советской власти пришел. Прослышан я про справедливость ее, будто тружеников Она не забижает, вот и пришел...
— Труженик! — хмыкнул дядя Коля.— Ну-ну, выкладывай! Чего надо?
— Да ведь дело-то простое, Миколай Степаныч. И как ты есть человек справедливый, не уважить его тебе никак невозможно... Совсем невозможно...
Перекладывая с места на место алюминиевую солдатскую ложку, недобро сведя брови, дядя Коля ждал. Кичигин, помявшись, продолжал:
— Дело у меня справедливое, Миколай Степаныч... Я так полагаю, ежели бы тут сам Карла Марла был,— Кичигин показал посошком на портрет Ленина,— и он бы...
Дядя Коля в ярости стукнул ложкой по столу:
— Чего надо?!
Кичигин попятился было к порогу, но, глянув на лежавшие у кровати протезы, едва приметно усмехнулся и остановился:
— Паек мне, Миколай Степаныч, отказывают!
— Какой паек?
— А как же?! — искренне удивился Кичигин.— Красноармейским старикам паек Советская власть определила? Определила! Вот возьми по нашей, по Проломной улице. У кого сыны в Красной Армии сражаются — тут тебе и паек. Третьего дни соль давали... а у которых детские карточки — и муку белую, слышь, давать будут... А? Опять же мыло, хучь оно и собачьего сала, а все одно мыло... на барахолке на крупу выменивают которые! Это как?
Кичигин замолчал и вопросительно уставился на дядю Колю.
— А за кого же тебе паек? — спросил тот.
— А Сонька! — почти в восторге воскликнул Кичигин.— Моя это дочь? Моя! Кормил я ее? Кормил! Поил? Поил. Воюет она за вас, чтобы вам... То есть воюет. И, промежду прочим, не по мобилизации там какой, а добровольно, своей охотой. Это как? — Он вперил в дядю Колю свои остренькие глазки, казавшиеся теперь наивными и глуповатыми.— Опять же то учесть требуется: кто меня всякой возможности пропитание добывать лишил? Вы и лишили... Так что же я теперь — с голоду погибать без сроку без времени должен? Да я самому Ленину на вас жалобу писать буду!..
Кичигин так распалился, что даже посошком в пол пристукнул. Дядя Коля смотрел на него, сжав губы. Если бы у него были ноги, он, наверно, вскочил бы. Но он сидел, только лицо у него медленно наливалось кровью.
— А за Анисима, который коммунистам глаза выкалывал, может быть, тебе, падаль ты этакая, тоже паек требуется? Иди отсюда, пока цел.
Но Кичигин, поглядывая на лежавшие на полу протезы, и не думал уходить.
— Анисим сам собой, я за него, за дурака, не ответчик. И не про него я разговор веду. Я про Соньку спрашиваю. Воюет она за вас? Воюет...
— Так ведь ты же сам, живоглот, ее из дому выжил! Какая она тебе теперь дочь?
— Это дело наше, семейное. А ты мне по справедливости отвечать должен.
Дядя Коля с тоской взглянул на свои протезы.
— Эх! — горько вздохнул он.— Данька, дай ты ему по шее, пожалуйста.
Я встал из-за стола и покачнулся. Кичигин, боязливо посмотрен в сторону Насти, пренебрежительно мотнул головой в мою сторону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115