Мирно стояли на холмах возле Любимовки ветряные мельницы с неподвижными широкими крыльями, в зелени садов, словно куски рафинада, белели хатки с соломенными, обмазанными глиной крышами. Шмыгали под ногами мыши-полевки, высоко в небе спокойными кругами кружил ястреб.
Из рассказов Слепакова мы знали, что прямо против нас стоит корпус* врангелевского генерала Слащева, а севернее — кавалерийский корпус Барбовича и Туземная бригада. О жестокости этих частей нам много порассказал рывший с нами окопы одноглазый, хмурый каховский крестьянин Остап Чумак. С горечью и злобой рассказывал он о том, как с десяти лет батрачил в фальцфейновских имениях, как за копейки грузил хлеб и хорловском порту, как воровал соль на Сиваше, как тогдашняя владелица Аскании-Нова Софья Фальцфейн, которой он однажды не угодил, ударила его стеком по лицу, по самому глазу.
— Я той сучке свой глаз николы не забуду,— с тоской говорил он, глядя на небо.— Из-за глаза я счастье свое потерял... Кому одноглазый парубок нужен? Я ей оба глаза выкопаю, тильки бы не ускакала с бароном.
На другой день нас, едва передвигавших ноги, послали в плавни Плоского лимана — заготовлять колья для проволочных укреплений. Не могу описать, как я был счастлив, на минуту окунувшись в теплую, зацветшую, подернутую ряской воду.
Вечером мы снова поднялись наверх.
За Днепром в пыльное мутно-красное облако садилось солнце, вода в лиманных озерах и в самом Днепре была покрыта розовой пленкой, отражения черных деревьев пронзали Днепр до самого дна. По понтонному мосту, пригнувшись к гривам коней, скакали черные всадники, остро поблескивало не то оружие, не то сбруя.
В селе беловолосые ребятишки бегали по улицам, размахивая палками,— играли в войну. У колодца стояли женщины с ведрами на круто изогнутых коромыслах и смотрели на нас.
В тот вечер Слепаков и послал меня с донесением,— послал не потому, что выделял меня среди других, а просто потому, что я первым попался ему на глаза.
Штаб помещался в большом шатровом доме возле церкви, в тени огромных вековых акаций. Привязанные у палисадника лошади нетерпеливо били в твердую землю копытами, терлись боками одна о другую, отгоняя мошкару и комаров; мелодично, совсем как серебряные, позванивали стремена. Над крыльцом, едва различимый в полутьме, неподвижно висел красный флаг, а на распахнутой двери, освещенной падающим из двери светом, крупными буквами было написано мелом: «Ревком».
Запыхавшись, я взбежал на крыльцо, переступил порог. В переднем углу за деревянным, чисто выскобленным столом сидели пять или шесть человек. Они о чем-то спорили, тыча пальцами в разостланную на столе карту, передвигая по ней маленькую керосиновую лампу. Не глядя им в лица, я шагнул к столу и сказал:
— От Слепакова.
И только после этого увидел лежавшие на карте темные, испятнанные силей татуировкой руки. Что-то толкнуло меня в самое сердце: где, когда видел я эти руки? Я вскинул глаза и столкнулся с глядевшими на меня в упор глазами Вандышева. На лице у него — удивление и радость, он встал и шагнул ко мне:
— Данька?!
— Дядя Сережа!
Пока командир читал донесение, мы вышли на крыльцо. Синее, пронзенное звездами небо стояло высоко над землей, оно казалось еще выше потому, что где-то недалеко девчата высокими и удивительно чистыми голосами пели: «Будешь ты на вик кохана, смерть одна разлучит нас...»
Неожиданно и очень сильно Вандышев обнял меня.
— Данилка! Милый. Ну как там?
— Да все по-прежнему.
— Анисима не поймали?
— Кажется, нет.
— Давно оттуда?
— С месяц.
До этой встречи я не раз думал о том, как было бы хорошо, если бы судьба снова свела меня с Вандышевым, мне казалось, что я должен сказать ему что-то очень-очень важное. А оказалось: несколько ничего не значащих слов и — говорить не о чем. Потом я убедился, что в жизни часто бывает так. Мы стояли и молчали. И вдруг сбоку, из темноты, в полосу света, падавшего из двери, протянулась женская рука. Она мягко и легко прикрыла сверху темную руку Вандышева, лежавшую на перилах. И достаточно было одного этого жеста, чтобы понять, что женщина, протянувшая из темноты руку, очень любит Вандышева.
— Пойдем, поешь,— с ласковой просьбой сказал голос Сони Кичигиной.
Я повернулся к ней.
— Боже мой! Данька?!
Она шагнула на ступеньку низенького крылечка, ее сильные белые, пахнущие карболкой руки обхватили меня, притянули к себе, я уткнулся носом ей в грудь. Платье на груди пахло потом и тоже карболкой.
Она прижимала меня все сильнее, я услышал, что она плачет.
— Ну, пошла-поехала,— хмуро сказал Вандышев.— Перестань.
Но Соня не слушала.
— Данечка, милый... Ребенок ведь у нас будет, Данечка... Я оглянулся на Вандышева, он стоял молча, только глаза
горели в темноте, как два черных костра. Он очень мягким, несвойственным ему жестом положил на плечо Соне руку.
— Ну хватит. Иди. Скоро приду.
Но Соня все смотрела на меня со странной пристальностью, маза и щеки блестели от слез. Я заметил, что она похудела и на лице возле губ легли какие-то темные пятна, похожие на застарелые синяки.
— Как там старикашка мой? Живой?
— Живой.
— Опять ты о нем! — рассердился Вандышев.— Сколько |ы * сказано было...
— Так ведь отец он мне, Сереженька! Какой ни на есть отец!
— Ну и жила бы с ним! — с сердцем сказал Вандышев, уходя в дом.
Толкая нас, в штаб прошли двое военных. Соня взяла меня за руку, потянула в темноту.
— Посиди со мной, Даня.
Мы сели в темноте на завалинку, и Соня ощупью нашла мою руку, взяла ее в свои.
— Трудно мне с ним, Дань... неласковый он, железный... Кроме революции и войны, у него ничего другого нет... А я... сны мне снятся темные, страшные, все покойники да убитые... Боюсь я — вредно это ему.— И она осторожным движением прижала мою ладонь к своему животу.— Боюсь: а вдруг из-за всего этого, что я столько ужасов всяких вижу, плохим родится? А?^Как ты думаешь? Там, у нас, бабы всегда говорили: если женщина в положении, на цветы надо смотреть, на красивое и думать надо о красивом, о добром... А тут, господи боже мой! Вот, забыть никак не могу — еще на том фронте было: заняли мы село какое-то, не помню какое, а там наши пленные, белыми замученные, человек двадцать. Руки назад колючей проволокой закручены, и на шеях колючая проволока — тоже клещами...— Она говорила и говорила, словно не могла остановиться, словно во сне.— И двое из них еще живые были. Ну зачем, Данечка милый, зачем изуверство такое? Откуда звери такие родятся? — Помолчала, подняла мою руку к своему лицу и вытерла ею слезы. И опять опустила ее и прижала к животу.— Я ведь не за себя, Даня,— сказала она тише и глуше,— я за него, за маленького...
Было ли это так или мне показалось, но что-то как будто шевельнулось у меня под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Из рассказов Слепакова мы знали, что прямо против нас стоит корпус* врангелевского генерала Слащева, а севернее — кавалерийский корпус Барбовича и Туземная бригада. О жестокости этих частей нам много порассказал рывший с нами окопы одноглазый, хмурый каховский крестьянин Остап Чумак. С горечью и злобой рассказывал он о том, как с десяти лет батрачил в фальцфейновских имениях, как за копейки грузил хлеб и хорловском порту, как воровал соль на Сиваше, как тогдашняя владелица Аскании-Нова Софья Фальцфейн, которой он однажды не угодил, ударила его стеком по лицу, по самому глазу.
— Я той сучке свой глаз николы не забуду,— с тоской говорил он, глядя на небо.— Из-за глаза я счастье свое потерял... Кому одноглазый парубок нужен? Я ей оба глаза выкопаю, тильки бы не ускакала с бароном.
На другой день нас, едва передвигавших ноги, послали в плавни Плоского лимана — заготовлять колья для проволочных укреплений. Не могу описать, как я был счастлив, на минуту окунувшись в теплую, зацветшую, подернутую ряской воду.
Вечером мы снова поднялись наверх.
За Днепром в пыльное мутно-красное облако садилось солнце, вода в лиманных озерах и в самом Днепре была покрыта розовой пленкой, отражения черных деревьев пронзали Днепр до самого дна. По понтонному мосту, пригнувшись к гривам коней, скакали черные всадники, остро поблескивало не то оружие, не то сбруя.
В селе беловолосые ребятишки бегали по улицам, размахивая палками,— играли в войну. У колодца стояли женщины с ведрами на круто изогнутых коромыслах и смотрели на нас.
В тот вечер Слепаков и послал меня с донесением,— послал не потому, что выделял меня среди других, а просто потому, что я первым попался ему на глаза.
Штаб помещался в большом шатровом доме возле церкви, в тени огромных вековых акаций. Привязанные у палисадника лошади нетерпеливо били в твердую землю копытами, терлись боками одна о другую, отгоняя мошкару и комаров; мелодично, совсем как серебряные, позванивали стремена. Над крыльцом, едва различимый в полутьме, неподвижно висел красный флаг, а на распахнутой двери, освещенной падающим из двери светом, крупными буквами было написано мелом: «Ревком».
Запыхавшись, я взбежал на крыльцо, переступил порог. В переднем углу за деревянным, чисто выскобленным столом сидели пять или шесть человек. Они о чем-то спорили, тыча пальцами в разостланную на столе карту, передвигая по ней маленькую керосиновую лампу. Не глядя им в лица, я шагнул к столу и сказал:
— От Слепакова.
И только после этого увидел лежавшие на карте темные, испятнанные силей татуировкой руки. Что-то толкнуло меня в самое сердце: где, когда видел я эти руки? Я вскинул глаза и столкнулся с глядевшими на меня в упор глазами Вандышева. На лице у него — удивление и радость, он встал и шагнул ко мне:
— Данька?!
— Дядя Сережа!
Пока командир читал донесение, мы вышли на крыльцо. Синее, пронзенное звездами небо стояло высоко над землей, оно казалось еще выше потому, что где-то недалеко девчата высокими и удивительно чистыми голосами пели: «Будешь ты на вик кохана, смерть одна разлучит нас...»
Неожиданно и очень сильно Вандышев обнял меня.
— Данилка! Милый. Ну как там?
— Да все по-прежнему.
— Анисима не поймали?
— Кажется, нет.
— Давно оттуда?
— С месяц.
До этой встречи я не раз думал о том, как было бы хорошо, если бы судьба снова свела меня с Вандышевым, мне казалось, что я должен сказать ему что-то очень-очень важное. А оказалось: несколько ничего не значащих слов и — говорить не о чем. Потом я убедился, что в жизни часто бывает так. Мы стояли и молчали. И вдруг сбоку, из темноты, в полосу света, падавшего из двери, протянулась женская рука. Она мягко и легко прикрыла сверху темную руку Вандышева, лежавшую на перилах. И достаточно было одного этого жеста, чтобы понять, что женщина, протянувшая из темноты руку, очень любит Вандышева.
— Пойдем, поешь,— с ласковой просьбой сказал голос Сони Кичигиной.
Я повернулся к ней.
— Боже мой! Данька?!
Она шагнула на ступеньку низенького крылечка, ее сильные белые, пахнущие карболкой руки обхватили меня, притянули к себе, я уткнулся носом ей в грудь. Платье на груди пахло потом и тоже карболкой.
Она прижимала меня все сильнее, я услышал, что она плачет.
— Ну, пошла-поехала,— хмуро сказал Вандышев.— Перестань.
Но Соня не слушала.
— Данечка, милый... Ребенок ведь у нас будет, Данечка... Я оглянулся на Вандышева, он стоял молча, только глаза
горели в темноте, как два черных костра. Он очень мягким, несвойственным ему жестом положил на плечо Соне руку.
— Ну хватит. Иди. Скоро приду.
Но Соня все смотрела на меня со странной пристальностью, маза и щеки блестели от слез. Я заметил, что она похудела и на лице возле губ легли какие-то темные пятна, похожие на застарелые синяки.
— Как там старикашка мой? Живой?
— Живой.
— Опять ты о нем! — рассердился Вандышев.— Сколько |ы * сказано было...
— Так ведь отец он мне, Сереженька! Какой ни на есть отец!
— Ну и жила бы с ним! — с сердцем сказал Вандышев, уходя в дом.
Толкая нас, в штаб прошли двое военных. Соня взяла меня за руку, потянула в темноту.
— Посиди со мной, Даня.
Мы сели в темноте на завалинку, и Соня ощупью нашла мою руку, взяла ее в свои.
— Трудно мне с ним, Дань... неласковый он, железный... Кроме революции и войны, у него ничего другого нет... А я... сны мне снятся темные, страшные, все покойники да убитые... Боюсь я — вредно это ему.— И она осторожным движением прижала мою ладонь к своему животу.— Боюсь: а вдруг из-за всего этого, что я столько ужасов всяких вижу, плохим родится? А?^Как ты думаешь? Там, у нас, бабы всегда говорили: если женщина в положении, на цветы надо смотреть, на красивое и думать надо о красивом, о добром... А тут, господи боже мой! Вот, забыть никак не могу — еще на том фронте было: заняли мы село какое-то, не помню какое, а там наши пленные, белыми замученные, человек двадцать. Руки назад колючей проволокой закручены, и на шеях колючая проволока — тоже клещами...— Она говорила и говорила, словно не могла остановиться, словно во сне.— И двое из них еще живые были. Ну зачем, Данечка милый, зачем изуверство такое? Откуда звери такие родятся? — Помолчала, подняла мою руку к своему лицу и вытерла ею слезы. И опять опустила ее и прижала к животу.— Я ведь не за себя, Даня,— сказала она тише и глуше,— я за него, за маленького...
Было ли это так или мне показалось, но что-то как будто шевельнулось у меня под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115