Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик. Десяти
минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий, беседы
с объектом достаточно ему было, чтобы вынести приговор. "Жульман", -
говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало, что клиента надо
гнать в шею - никакой он не паранормалик, а просто ловкий фокусник и
престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который
вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою особенного не
представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов,
сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но иногда - редко - он
говорил: "Есть такое дело!" И быстрыми движениями острого язычка уничтожал
проступившие в уголках губ белые комочки пены. Это означало, что
непостижимое его чутье обнаружило в собеседнике некое действительное
отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.
Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный онанист.
Мелкий подонок. Доноситель и кляузник. Влажные липкие ладошки. Гнусная
манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы ниоткуда...
И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без женщин,
в двухкомнатной хрущобке, - в одной комнатенке он со своими
мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с... сятого
года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми глазами идиота -
чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в
любое время дня чистый и приятно пахнущий... И томик Марселя Пруста с
розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью. "Папан
мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю - не могу, на
второй странице уже сидя сплю. А ему - ну, абсолютный наслаждец, даже
урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего, - един лишь
Бог.)
При первой же возможности я бросился звонить Красногорову. Опоздал.
Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи уклонился, решительно
сославшись на крайнюю занятость. Я попытался объясниться, но разве по
телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал он
с горечью и повесил трубку.
Все внутри у меня тряслось от бешенства, глаза застилало - как
хотелось бить и убивать, но остатков разума все-таки достало, чтобы
заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В конце концов,
ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно
мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз триста, и - полегчает...
Полегчало. Подписал вчерашние заявки, позвонил в "Зуево", распорядился
насчет пейотль-препаратов, потом связался с дежурным и попросил, чтобы
отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня дождаться, хотел
уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил с
ним особо не церемониться.
- У Красногорова был?
- Угу.
- Ну?
Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
- Да я уж полковнику докладывал.
- Ну?
- Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава богу. Не дай бог -
разбудить.
- То-есть?
- То-есть, не надо к нему приставать, и вообще...
- А кто к нему пристает?
- Полковник хочет его в Зуевку запереть. На хрен это ему
понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает. Вожжа под
хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
Лицо его вдруг сделалось малиновым, губы затряслись. Разговор
взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в
этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно не умел (или не
желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони в этом смысле, но
никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это у него
за чувства и почему он вдруг так разволновался? Испуган? Или рассержен?
Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..
Вот и сейчас. Я насел на него с вопросами, а он вдруг замолчал.
Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой.
Мерзкая больная улыбочка появилась на лице его, и вдруг слюна начала
пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и я понял, что ничего
больше не добьюсь от него сегодня.
Мне ясно было, что свидание с Красногоровым произвело на него
впечатление совершенно особенное, и это само по себе представлялось и
замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего
не это. Что он сказал Красногорову? Как подал себя? Почему Красногоров
после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то
предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом, а он
все сидел, почти не двигаясь, - голова набок, глазки застыли, и белесая
пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом
своим наизготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг и сказал со
странным выражением (боязливо? с тоской какой-то? или с отчаянием?):
"Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!" "Чего нельзя?" -
спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул торопливо погасший
окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.
Разговор, который все-таки в конце концов состоялся у нас с
Красногоровым, разговор, которого я добивался два дня, который я у него,
просто говоря, выклянчил, вымолил, вымучил, - разговор этот начался
жестко, даже грубо: глаза сощурены и смотрят в сторону, слова - цедятся
сквозь зубы, и сами слова - тяжелые, твердые и холодные, как куски
льда....
- Надоела мне ваша ложь.
- Я никогда вам не лгал.
- Да бросьте вы. Надоело. Придумайте что-нибудь другое, поумнее да
поновее.
- Что я вам солгал? Пример?
- Да не хочу я этого обсуждать. Что у нас - выяснение отношений, что
ли? Нечего нам с вами выяснять. Вы хотели поговорить? Ну так говорите.
- Я хотел объяснить вам...
- Не надо мне ничего объяснять. Я и так все прекрасно понимаю. Работа
у вас такая. Вот и работайте.
- Я хотел бы объяснить вам, что здесь - недоразумение...
- Да какое там недоразумение! Что вы, в самом деле... Я же сказал
вам: все понимаю, работа специфическая, без вранья ни туда, ни сюда... Я
же вижу: глаза у вас как у божьего херувима, но при этом вы наш разговор
пишете самым прекрасным образом...
- Нет. Я не пишу наших разговоров.
- Слушайте, хватит, а?
- Я не пишу наших с вами разговоров.
- Так. Прекрасно. Тогда покажите мне ваш кейс.
- Кейс? Зачем?
- Затем, что у вас там магнитофончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий, беседы
с объектом достаточно ему было, чтобы вынести приговор. "Жульман", -
говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало, что клиента надо
гнать в шею - никакой он не паранормалик, а просто ловкий фокусник и
престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который
вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою особенного не
представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов,
сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но иногда - редко - он
говорил: "Есть такое дело!" И быстрыми движениями острого язычка уничтожал
проступившие в уголках губ белые комочки пены. Это означало, что
непостижимое его чутье обнаружило в собеседнике некое действительное
отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.
Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный онанист.
Мелкий подонок. Доноситель и кляузник. Влажные липкие ладошки. Гнусная
манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы ниоткуда...
И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без женщин,
в двухкомнатной хрущобке, - в одной комнатенке он со своими
мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с... сятого
года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми глазами идиота -
чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в
любое время дня чистый и приятно пахнущий... И томик Марселя Пруста с
розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью. "Папан
мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю - не могу, на
второй странице уже сидя сплю. А ему - ну, абсолютный наслаждец, даже
урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего, - един лишь
Бог.)
При первой же возможности я бросился звонить Красногорову. Опоздал.
Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи уклонился, решительно
сославшись на крайнюю занятость. Я попытался объясниться, но разве по
телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал он
с горечью и повесил трубку.
Все внутри у меня тряслось от бешенства, глаза застилало - как
хотелось бить и убивать, но остатков разума все-таки достало, чтобы
заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В конце концов,
ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно
мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз триста, и - полегчает...
Полегчало. Подписал вчерашние заявки, позвонил в "Зуево", распорядился
насчет пейотль-препаратов, потом связался с дежурным и попросил, чтобы
отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня дождаться, хотел
уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил с
ним особо не церемониться.
- У Красногорова был?
- Угу.
- Ну?
Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
- Да я уж полковнику докладывал.
- Ну?
- Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава богу. Не дай бог -
разбудить.
- То-есть?
- То-есть, не надо к нему приставать, и вообще...
- А кто к нему пристает?
- Полковник хочет его в Зуевку запереть. На хрен это ему
понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает. Вожжа под
хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
Лицо его вдруг сделалось малиновым, губы затряслись. Разговор
взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в
этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно не умел (или не
желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони в этом смысле, но
никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это у него
за чувства и почему он вдруг так разволновался? Испуган? Или рассержен?
Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..
Вот и сейчас. Я насел на него с вопросами, а он вдруг замолчал.
Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой.
Мерзкая больная улыбочка появилась на лице его, и вдруг слюна начала
пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и я понял, что ничего
больше не добьюсь от него сегодня.
Мне ясно было, что свидание с Красногоровым произвело на него
впечатление совершенно особенное, и это само по себе представлялось и
замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего
не это. Что он сказал Красногорову? Как подал себя? Почему Красногоров
после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то
предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом, а он
все сидел, почти не двигаясь, - голова набок, глазки застыли, и белесая
пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом
своим наизготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг и сказал со
странным выражением (боязливо? с тоской какой-то? или с отчаянием?):
"Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!" "Чего нельзя?" -
спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул торопливо погасший
окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.
Разговор, который все-таки в конце концов состоялся у нас с
Красногоровым, разговор, которого я добивался два дня, который я у него,
просто говоря, выклянчил, вымолил, вымучил, - разговор этот начался
жестко, даже грубо: глаза сощурены и смотрят в сторону, слова - цедятся
сквозь зубы, и сами слова - тяжелые, твердые и холодные, как куски
льда....
- Надоела мне ваша ложь.
- Я никогда вам не лгал.
- Да бросьте вы. Надоело. Придумайте что-нибудь другое, поумнее да
поновее.
- Что я вам солгал? Пример?
- Да не хочу я этого обсуждать. Что у нас - выяснение отношений, что
ли? Нечего нам с вами выяснять. Вы хотели поговорить? Ну так говорите.
- Я хотел объяснить вам...
- Не надо мне ничего объяснять. Я и так все прекрасно понимаю. Работа
у вас такая. Вот и работайте.
- Я хотел бы объяснить вам, что здесь - недоразумение...
- Да какое там недоразумение! Что вы, в самом деле... Я же сказал
вам: все понимаю, работа специфическая, без вранья ни туда, ни сюда... Я
же вижу: глаза у вас как у божьего херувима, но при этом вы наш разговор
пишете самым прекрасным образом...
- Нет. Я не пишу наших разговоров.
- Слушайте, хватит, а?
- Я не пишу наших с вами разговоров.
- Так. Прекрасно. Тогда покажите мне ваш кейс.
- Кейс? Зачем?
- Затем, что у вас там магнитофончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108