..
И вдруг ему все это надоело. Да подите вы все! Сдались вы мне с
вашими рецензиями, отзывами, замечаниями, дополнениями и суждениями.
"Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?!" Да и не поэт я никакой.
Каждому свое, в конце концов, в этом концлагере. Jedem das seine! Мое дело
- системное программирование. Диалог с машиной. Информатика. Мое дело,
черт вас всех побери, афоризмы, каких вам никогда не придумать, хоть вы и
числите себя мастерами слова, художниками жизни и инженерами человеческих
душ.
"Рассуждение - это организованное подражание."
"Вера и любопытство друг с другом всегда не в ладу."
"Зависть - одежда вкуса."
"Неспособность испытывать восторг - признак знания."
"Мысль - это карикатура на чувство."
Программа по изготовлению афоризмов работала у него как оборонный
завод, исправно выбрасывая в свет по два-три отменных перла человеческой
мудрости еженедельно. По этому поводу он принимал поздравления коллег,
друзей и каких-то совершенно даже незнакомых людей - тщеславие его
удовлетворенно трепетало, и все прочие неудачи виделись как бы в радужном
баюкающем тумане... Его пригласили в команду Ежеватова на тему "ЕВРАЗИЯ",
это была уже подлинная победа сил разума и прогресса, еще год назад он о
таком и мечтать бы не посмел. Ежеватов был фигурой в институте почти
легендарной. Во-первых, он был классный профессионал, знавший в прикладной
информатике все - "от и до". Во-вторых, он успевал не только наукой
заниматься - он еще и с веселым пьяным бешенством берсерка воевал всю эту
объединенную институтскую сволочь, "советскую власть", ядовитого змея
Горыныча о трех головах - профком, партком и АХЧ. И кроме того, он был
великий бабник, анекдотчик и матершинник, каких свет не видывал. Его
ненавидели, обожали и боялись. Говорили, что у него рука в КГБ. Говорили,
что у него рука в обкоме. У меня не рука, - объявлял он, не стесняясь дам.
- У меня... - объявлял он, как бы подтверждая таким вот изысканным образом
слух о близких своих отношениях с некоей высокопоставленной леди из
Большого ЦК. (В одном из доносов сказано было о нем: "...злоупотребляет
нецензурными русскими словами полового значения").
Ежеватов принял его лично, швырнул на рычаги телефонную трубку, еще
горячий, еще раскаленный после очередной телефонной драки, и рявкнул ему,
сверкая очами: "Б...дей надо п...дячить, правильно я понимаю, Станислав
Зиновьевич?!" И только после этого перешел к делу - очертил круг задач и
сферу ожиданий. Станиславу надлежало заниматься программой АНТИТЬЮРИНГ:
доводить до ума машинную программу, способную опровергнуть давнюю идею
Тьюринга, что-де машину можно будет назвать мыслящей тогда, когда диалог с
нею (обмен письмами, скажем) невозможно станет отличить от диалога с
человеком. Собственно, программа такая уже вчерне была создана, надлежало
только отшлифовать ее до безукоризненного блеска и доказать окончательно,
что нет и быть не может никакого разума машины, а есть только разум,
ловкость и квалификация программиста... (Виконт по этому поводу произнес
задумчиво: "Хм... С тем же успехом можно объявить, что нет и быть не может
никакого разума у человека, а есть одна только ловкость и квалификация
воспитателя-педагога...")
И тут внезапно позвонили из "Красной зари" и попросили зайти. Срочно.
Сегодня же. Лучше бы - вчера. Но можно и завтра... Он сразу же забыл все -
афоризмы, Тьюринга, Ежеватова и даже Лариску, которой именно назавтра был
обещан "день сельских наслаждений"... Он надел свой самый официальный и
самый новый костюм и явился в редакцию за десять минут до назначенного
срока. Ждать редактора ему пришлось всего лишь сорок две минуты.
Редактор поздоровался за руку, предложил сесть и сразу же принялся
говорить. Он говорил быстро, много и неразборчиво, - казалось, нарочито
неразборчиво: он словно бы не хотел, чтобы его понимали. При этом он время
от времени без всякой необходимости перелистывал рукопись, как будто желая
как-то проиллюстрировать свои тезисы примерами из текста, но тут же
подавляя в себе это желание. Станислав моментально перестал понимать, о
чем идет речь, и только поражался очками редактора - это была какая-то
супердиоптрийная оптика при супермодерновой оправе. Впрочем, он уловил
главное: рукопись редактору нравилась, но следовало обязательно учесть
замечания рецензентов. Замечания прилагались, и Станислав надеялся, что
потом, в спокойной домашней обстановке, он в этих замечаниях разберется и,
разумеется, их учтет. Готовность учесть нарастала в нем с каждой минутою,
и поэтому он только кивал, поджимал значительно губы и вежливо улыбался,
когда у него возникало ощущение, что редактор берет шутливый тон. Потом в
звуковой каше промелькнуло словечко "сократить".
- Сократить? - переспросил он на всякий случай.
- Да, - сказал редактор решительно, захлопнул папку и стал завязывать
тесемочки.
- На сколько страниц? - спросил Станислав, уже прикидывая, что эпизод
с газиком можно будет без особых потерь выкинуть.
- До двух листов, - сказал редактор, протягивая ему папку.
- То есть? - ошарашенное воображение предложило внутреннему взору
Станислава результат такого сокращения: два жалких листочка рукописи -
первый и последний.
- Н-ну, примерно до пятидесяти страниц.
Всего в рукописи было двести тридцать три страницы.
- НА пятьдесят страниц? - спросил Станислав на всякий случай.
- Нет. ДО пятидесяти. Оставить пятьдесят... - редактор разразился
новым шквалом неразборчивых слов - кажется, он доказывал, что Станислав
написал на самом деле не повесть, и не роман, конечно, а рассказ, и теперь
надо привести форму в соответствие с содержанием. Кроме того, журнал у них
тонкий, и они не имеют возможности... Станислав перебил его:
- Я правильно понимаю: вы хотите, чтобы я сократил эту повесть на сто
восемьдесят страниц?
- Это не повесть, - сказал редактор утомленно и теперь уже вполне
разборчиво. - Это рассказ.
Вечером они с Виконтом решили нализаться. Виконт пил, слушал жалобы и
проклятья, сам - помалкивал, а потом вдруг сказал:
- Ты забыл главное.
- Я ничего не забыл, - возразил Станислав с угрозой. - И никогда не
забуду!
- Забыл. Ты забыл, что все... или почти все, что у тебя написано -
правда. Ты забыл, что все это произошло с тобой. Не с Иосифом твоим
выдуманным, а с тобой. Лично.
Станислав уставился на него и вдруг понял.
- Да, но я-то не Иосиф, - сказал он, криво ухмыляясь. - И у меня нет
Марии. У меня - Лариска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
И вдруг ему все это надоело. Да подите вы все! Сдались вы мне с
вашими рецензиями, отзывами, замечаниями, дополнениями и суждениями.
"Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?!" Да и не поэт я никакой.
Каждому свое, в конце концов, в этом концлагере. Jedem das seine! Мое дело
- системное программирование. Диалог с машиной. Информатика. Мое дело,
черт вас всех побери, афоризмы, каких вам никогда не придумать, хоть вы и
числите себя мастерами слова, художниками жизни и инженерами человеческих
душ.
"Рассуждение - это организованное подражание."
"Вера и любопытство друг с другом всегда не в ладу."
"Зависть - одежда вкуса."
"Неспособность испытывать восторг - признак знания."
"Мысль - это карикатура на чувство."
Программа по изготовлению афоризмов работала у него как оборонный
завод, исправно выбрасывая в свет по два-три отменных перла человеческой
мудрости еженедельно. По этому поводу он принимал поздравления коллег,
друзей и каких-то совершенно даже незнакомых людей - тщеславие его
удовлетворенно трепетало, и все прочие неудачи виделись как бы в радужном
баюкающем тумане... Его пригласили в команду Ежеватова на тему "ЕВРАЗИЯ",
это была уже подлинная победа сил разума и прогресса, еще год назад он о
таком и мечтать бы не посмел. Ежеватов был фигурой в институте почти
легендарной. Во-первых, он был классный профессионал, знавший в прикладной
информатике все - "от и до". Во-вторых, он успевал не только наукой
заниматься - он еще и с веселым пьяным бешенством берсерка воевал всю эту
объединенную институтскую сволочь, "советскую власть", ядовитого змея
Горыныча о трех головах - профком, партком и АХЧ. И кроме того, он был
великий бабник, анекдотчик и матершинник, каких свет не видывал. Его
ненавидели, обожали и боялись. Говорили, что у него рука в КГБ. Говорили,
что у него рука в обкоме. У меня не рука, - объявлял он, не стесняясь дам.
- У меня... - объявлял он, как бы подтверждая таким вот изысканным образом
слух о близких своих отношениях с некоей высокопоставленной леди из
Большого ЦК. (В одном из доносов сказано было о нем: "...злоупотребляет
нецензурными русскими словами полового значения").
Ежеватов принял его лично, швырнул на рычаги телефонную трубку, еще
горячий, еще раскаленный после очередной телефонной драки, и рявкнул ему,
сверкая очами: "Б...дей надо п...дячить, правильно я понимаю, Станислав
Зиновьевич?!" И только после этого перешел к делу - очертил круг задач и
сферу ожиданий. Станиславу надлежало заниматься программой АНТИТЬЮРИНГ:
доводить до ума машинную программу, способную опровергнуть давнюю идею
Тьюринга, что-де машину можно будет назвать мыслящей тогда, когда диалог с
нею (обмен письмами, скажем) невозможно станет отличить от диалога с
человеком. Собственно, программа такая уже вчерне была создана, надлежало
только отшлифовать ее до безукоризненного блеска и доказать окончательно,
что нет и быть не может никакого разума машины, а есть только разум,
ловкость и квалификация программиста... (Виконт по этому поводу произнес
задумчиво: "Хм... С тем же успехом можно объявить, что нет и быть не может
никакого разума у человека, а есть одна только ловкость и квалификация
воспитателя-педагога...")
И тут внезапно позвонили из "Красной зари" и попросили зайти. Срочно.
Сегодня же. Лучше бы - вчера. Но можно и завтра... Он сразу же забыл все -
афоризмы, Тьюринга, Ежеватова и даже Лариску, которой именно назавтра был
обещан "день сельских наслаждений"... Он надел свой самый официальный и
самый новый костюм и явился в редакцию за десять минут до назначенного
срока. Ждать редактора ему пришлось всего лишь сорок две минуты.
Редактор поздоровался за руку, предложил сесть и сразу же принялся
говорить. Он говорил быстро, много и неразборчиво, - казалось, нарочито
неразборчиво: он словно бы не хотел, чтобы его понимали. При этом он время
от времени без всякой необходимости перелистывал рукопись, как будто желая
как-то проиллюстрировать свои тезисы примерами из текста, но тут же
подавляя в себе это желание. Станислав моментально перестал понимать, о
чем идет речь, и только поражался очками редактора - это была какая-то
супердиоптрийная оптика при супермодерновой оправе. Впрочем, он уловил
главное: рукопись редактору нравилась, но следовало обязательно учесть
замечания рецензентов. Замечания прилагались, и Станислав надеялся, что
потом, в спокойной домашней обстановке, он в этих замечаниях разберется и,
разумеется, их учтет. Готовность учесть нарастала в нем с каждой минутою,
и поэтому он только кивал, поджимал значительно губы и вежливо улыбался,
когда у него возникало ощущение, что редактор берет шутливый тон. Потом в
звуковой каше промелькнуло словечко "сократить".
- Сократить? - переспросил он на всякий случай.
- Да, - сказал редактор решительно, захлопнул папку и стал завязывать
тесемочки.
- На сколько страниц? - спросил Станислав, уже прикидывая, что эпизод
с газиком можно будет без особых потерь выкинуть.
- До двух листов, - сказал редактор, протягивая ему папку.
- То есть? - ошарашенное воображение предложило внутреннему взору
Станислава результат такого сокращения: два жалких листочка рукописи -
первый и последний.
- Н-ну, примерно до пятидесяти страниц.
Всего в рукописи было двести тридцать три страницы.
- НА пятьдесят страниц? - спросил Станислав на всякий случай.
- Нет. ДО пятидесяти. Оставить пятьдесят... - редактор разразился
новым шквалом неразборчивых слов - кажется, он доказывал, что Станислав
написал на самом деле не повесть, и не роман, конечно, а рассказ, и теперь
надо привести форму в соответствие с содержанием. Кроме того, журнал у них
тонкий, и они не имеют возможности... Станислав перебил его:
- Я правильно понимаю: вы хотите, чтобы я сократил эту повесть на сто
восемьдесят страниц?
- Это не повесть, - сказал редактор утомленно и теперь уже вполне
разборчиво. - Это рассказ.
Вечером они с Виконтом решили нализаться. Виконт пил, слушал жалобы и
проклятья, сам - помалкивал, а потом вдруг сказал:
- Ты забыл главное.
- Я ничего не забыл, - возразил Станислав с угрозой. - И никогда не
забуду!
- Забыл. Ты забыл, что все... или почти все, что у тебя написано -
правда. Ты забыл, что все это произошло с тобой. Не с Иосифом твоим
выдуманным, а с тобой. Лично.
Станислав уставился на него и вдруг понял.
- Да, но я-то не Иосиф, - сказал он, криво ухмыляясь. - И у меня нет
Марии. У меня - Лариска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108