Ты плакал, а я
леденел от ненависти, и бессилия своего, и любви, и жалости, и давал себе
какие-то клятвы... Вряд ли ты запомнил этот день, тебе было тогда всего-то
семь лет - возраст, когда все переживают невероятно остро, но, слава богу,
тут же и забывают. Но я этот день запомнил хорошо, и очень хорошо запомнил
свои клятвы, хотя в них, по-моему, не было слов, в этих клятвах, бешеных и
холодных одновременно. Это были клятвы без слов. Я более не мог позволить
себе лечь на обе лопатки, махнуть на все рукой и сделаться как все. У меня
был ты.
5
Вечером я позвонил ему и настоял на встрече.
Встреча произошла. Странная встреча, беспорядочная, бестолковая, по
сути - безрезультатная. Но мы объяснились, по крайней мере. Все главные
слова были произнесены, все (почти) секреты были раскрыты, и были раскрыты
глаза.
Разумеется, он ничего не знал и не понимал ничего. Он вообще ждал от
этого нашего разговора чего-то совсем иного, готовился к каким-о своим
неприятностям, и ему понадобилось некоторое время, чтобы
переориентироваться и осознать совершенно новую реальность, в которой он
теперь оказался.
Все мои надежды, что наши с ним знания, соединившись, разбудят в нем
некое Сверхзнание, рухнули в первый же час разговора. Если его подсознание
и содержало в себе нечто для нас с ним полезное, то оно оставило это
полезное при себе. Чуда не произошло. Он не стал "ускорять". (Помнишь, у
Шекли: "Он стал ускорять. Ничего не получилось". Так вот он даже не "стал
ускорять".)
Я почувствовал, как отчаяние снова подбирается к моей глотке
шершавыми пальцами, и решился на один поступок, которого даже сегодня
немного стыжусь, хотя нет ничего проще, нежели найти ему оправдание,
вполне обоснованное для того положения, в котором я оказался.
Среди материалов, которые я собирался отдать ему на просмотр, был и
отчет по делу его жены. Сначала я не хотел показывать ему этот отчет. Мне
было его жалко: он любил эту женщину, и узнать, что ты причина смерти
(вольная-невольная, какая разница?) любимого человека, это и вообще-то
жестокий удар, а если при этом ты узнаешь вдобавок, что...
Понимаешь, в чем дело. "Разрыв мозга" произошел даже не у нее.
Младенцы. Двойняшки. Их буквально разнесло в утробе матери. Страшная
штука. Я не хотел сначала, чтобы он это знал, а потом подумал: "Какого
дьявола? Мне надо раскачать его. Если и это его не раскачает, то тогда и
корячиться нечего, тогда - дело мертвое..." И я отдал ему ВСЕ.
"Читай. Читай, мать твою! Пусть нарыв лопнет. Мы начинаем с тобой
серьезное дело. Надо привыкать ко всему, и при том - с самого начала..."
Что-то в этом роде кувыркалось у меня в голове. Это было жестоко, конечно.
Я и сейчас так считаю, и тогда считал так же. Но мне надо было разбудить
его и заставить "ускорять". Другого выхода я не видел. Да его и не было,
пожалуй, - другого выхода.
На другой день, как мы и договаривались, я пришел к нему в
восемнадцать ноль-ноль и не застал его дома. Дверь открыла соседка,
пожилая женщина, некрасивая, неряшливая да еще и хромая вдобавок. Она
запомнила меня со вчерашнего и прониклась ко мне добрыми чувствами, что
меня не удивило: я привык нравиться пожилым некрасивым женщинам, что-то
видели они во мне непостижимо симпатичное, - скрытое мое им сочувствие,
может быть? Она пустила меня в квартиру и даже в комнату к Станиславу
Зиновьевичу, - как он и велел ей своим телефонным звонком полчаса назад.
Я получил возможность поподробнее ознакомиться с домом его, что
всегда ценно, хотя в сложившейся ситуации играло роль скорее
второстепенную. Типичная комната неопытного вдовца. Не холостяка, а именно
вдовца, махнувшего рукой на многое и о многих необходимостях реальной
жизни даже и не задумывающегося. Пыль. Крошки на полу. Заплесневелые
огрызки в холодильнике. Мебель - старинная, но не дорогая. Довольно
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.
Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
леденел от ненависти, и бессилия своего, и любви, и жалости, и давал себе
какие-то клятвы... Вряд ли ты запомнил этот день, тебе было тогда всего-то
семь лет - возраст, когда все переживают невероятно остро, но, слава богу,
тут же и забывают. Но я этот день запомнил хорошо, и очень хорошо запомнил
свои клятвы, хотя в них, по-моему, не было слов, в этих клятвах, бешеных и
холодных одновременно. Это были клятвы без слов. Я более не мог позволить
себе лечь на обе лопатки, махнуть на все рукой и сделаться как все. У меня
был ты.
5
Вечером я позвонил ему и настоял на встрече.
Встреча произошла. Странная встреча, беспорядочная, бестолковая, по
сути - безрезультатная. Но мы объяснились, по крайней мере. Все главные
слова были произнесены, все (почти) секреты были раскрыты, и были раскрыты
глаза.
Разумеется, он ничего не знал и не понимал ничего. Он вообще ждал от
этого нашего разговора чего-то совсем иного, готовился к каким-о своим
неприятностям, и ему понадобилось некоторое время, чтобы
переориентироваться и осознать совершенно новую реальность, в которой он
теперь оказался.
Все мои надежды, что наши с ним знания, соединившись, разбудят в нем
некое Сверхзнание, рухнули в первый же час разговора. Если его подсознание
и содержало в себе нечто для нас с ним полезное, то оно оставило это
полезное при себе. Чуда не произошло. Он не стал "ускорять". (Помнишь, у
Шекли: "Он стал ускорять. Ничего не получилось". Так вот он даже не "стал
ускорять".)
Я почувствовал, как отчаяние снова подбирается к моей глотке
шершавыми пальцами, и решился на один поступок, которого даже сегодня
немного стыжусь, хотя нет ничего проще, нежели найти ему оправдание,
вполне обоснованное для того положения, в котором я оказался.
Среди материалов, которые я собирался отдать ему на просмотр, был и
отчет по делу его жены. Сначала я не хотел показывать ему этот отчет. Мне
было его жалко: он любил эту женщину, и узнать, что ты причина смерти
(вольная-невольная, какая разница?) любимого человека, это и вообще-то
жестокий удар, а если при этом ты узнаешь вдобавок, что...
Понимаешь, в чем дело. "Разрыв мозга" произошел даже не у нее.
Младенцы. Двойняшки. Их буквально разнесло в утробе матери. Страшная
штука. Я не хотел сначала, чтобы он это знал, а потом подумал: "Какого
дьявола? Мне надо раскачать его. Если и это его не раскачает, то тогда и
корячиться нечего, тогда - дело мертвое..." И я отдал ему ВСЕ.
"Читай. Читай, мать твою! Пусть нарыв лопнет. Мы начинаем с тобой
серьезное дело. Надо привыкать ко всему, и при том - с самого начала..."
Что-то в этом роде кувыркалось у меня в голове. Это было жестоко, конечно.
Я и сейчас так считаю, и тогда считал так же. Но мне надо было разбудить
его и заставить "ускорять". Другого выхода я не видел. Да его и не было,
пожалуй, - другого выхода.
На другой день, как мы и договаривались, я пришел к нему в
восемнадцать ноль-ноль и не застал его дома. Дверь открыла соседка,
пожилая женщина, некрасивая, неряшливая да еще и хромая вдобавок. Она
запомнила меня со вчерашнего и прониклась ко мне добрыми чувствами, что
меня не удивило: я привык нравиться пожилым некрасивым женщинам, что-то
видели они во мне непостижимо симпатичное, - скрытое мое им сочувствие,
может быть? Она пустила меня в квартиру и даже в комнату к Станиславу
Зиновьевичу, - как он и велел ей своим телефонным звонком полчаса назад.
Я получил возможность поподробнее ознакомиться с домом его, что
всегда ценно, хотя в сложившейся ситуации играло роль скорее
второстепенную. Типичная комната неопытного вдовца. Не холостяка, а именно
вдовца, махнувшего рукой на многое и о многих необходимостях реальной
жизни даже и не задумывающегося. Пыль. Крошки на полу. Заплесневелые
огрызки в холодильнике. Мебель - старинная, но не дорогая. Довольно
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.
Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108