Затем Виконт отложил гитару и сказал:
- Чаем бы, что ли, угостил, раз водки не даешь... - и добавил
задумчиво: - Я у тебя давеча шпроты видел. Люблю шпроты перед сном, знаешь
ли... И тебе рекомендую.
Станислав посмотрел на него, ощущая приступ немотивированного
детского оптимизма. Все будет путем, подумал он. Все уладится. Что мы, в
самом деле... Но вслух он сказал только мамино любимое:
- Бабушка, дай водицы испить, а то так есть хочется, что даже
переночевать негде!..
Ночь он спал плохо. Почти совсем не спал.
Вдруг вспомнилось ему, что в свое время он дал почитать Семке серию
"Позавчера", Семка, засранец, распечатку эту так ему, конечно, и не
вернул, сейчас она у _н_и_х_, и они, наверное, уже установили, на каком
именно АЦПУ распечатка была сделана. И с распечаткой Сахаровских
"Размышлений о прогрессе..." - та же история....
Он поднялся, сел у окна и курил до самого утра, до восхода солнца,
вновь и вновь разыгрывая и проигрывая завтрашний диалог со следователем. У
Виконта свет тоже горел аж до шести, когда, сотрясая город, с железным
храпом и рыком поволоклись один за другим на стройку чудовищные грузовики
с бетонными блоками на прицепах.
7
Позднее он неприятно удивлялся себе: до чего же капризна,
прихотливо-выборочна и ненадежна оказалась его память об этом дне. Нет,
запомнил он многое и, наверное даже, все наиболее существенное. Однако,
некоторые эпизоды словно каким-то ядовитым растворителем вымыло из мозгов.
И какие-то повороты разговора. И какие-то картинки. И какие-то мысли,
возникавшие по ходу дела.
Дверь подъезда номер пять запомнилась, да так, что и до самой смерти,
кажется, ее теперь не забыть, а вот что было сразу за дверью? Огромное
помещение, кажется... Собственно не само помещение было велико, а высота
его - стены, уходящие в желтый сумрак к потолку, словно бы даже не
видимому. Старый, краснолицый и красношеий прапор за столом с
телефонами... Лестница белого мрамора, ведущая множеством ступеней куда-то
вверх, где был почему-то свет, - яркий, солнечный... откуда?.. (Впрочем,
снаружи ведь стоял яркий, жаркий, солнечный день).
Прапор взял у них повестки, пропуска, просмотрел их бегло и снял
телефонную трубку. Тут впервые Станислав узнал, что можно, оказывается,
говорить в телефон так, что стоящий рядом не слышит ничего, ни единого
слова, ни единого звука даже - только шелестят перебираемые бумажки,
только губы шевелятся у говорящего да глаза стеклянеют как бы в процессе
выслушивания приказаний.
Вот трубка положена на место, и теперь уже полная и абсолютная тишина
воцарилась, и сделалось вдруг холодно, как бывает холодно в склепе или в
дровяном подвале, а глаза у Виконта были прищурены, рот -
нагло-брюзгливый, и руки в карманах - словно ему снова двенадцать лет и
предстоит отвечать за раскоканную в классе лампочку...
Потом наверху лестницы раздались голоса, шум шагов, и из солнечного
света, будто ангелы господни, явились двое и принялись неторопливо, с
доброжелательными улыбками, спускаться к ним, - и здесь возникает первый
провал в воспоминаниях.
Собственно ясно, что один из этих двоих был майор Красногорский, а
другой - капитан Полещук. Оба они были люди молодые, лет тридцати,
тридцати пяти, но майор был коренастый, плотный, круглоголовый, в
довольно-таки занюханной коричневой курточке, а капитан, напротив, высокий
(волейболист, наверное), красивый, щегольски одетый, в темном костюме при
кремовой сорочке и крапчатом галстуке. Они весело, с какими-о даже,
кажется, шуточками, разобрали своих подопечных, а вот как оказался
Станислав в кабинете своего майора, - на жестком стуле напротив казенного
стола с пишущей машинкой на нем и грудой каких-то бумаг - этого не
сохранилось. Кажется, предварительно шли они по длинному пустому коридору,
где было веселое равнодушное солнце и висела доска наглядной агитации с
нарисованными знаменами, хлебными колосьями и портретами обоих Ильичей...
"Паспорт ваш, пожалуйста... Надо же - мы с вами почти
однофамильцы..." И тарахтит пишущая машинка - бойко, хлестко - ловко
насобачился печатать майор, хотя и двумя только пальцами... Помещение
обширное, но - узкое, длинное от двери до зарешеченного окна, и - опять же
- неестественно высокое, метра четыре до потолка, а может быть и все пять.
В углу, у самого окна - большой железный шкаф, выкрашенный коричневой
краской, небрежно, с потеками... Не тот ли самый, которого касался губами
несчастный псих из рассказа Амалии Михайловны?.. "Вы предупреждаетесь,
Станислав Зиновьевич, об ответственности за дачу ложных показаний..." (Или
что-то вроде этого). "...Распишитесь вот здесь, пожалуйста..." И первый -
вполне ожиданный - вопрос: "Вы, конечно, догадываетесь, почему мы вас
вызвали?" Прямо-таки Е-два, Е-четыре - стандартное начало, домашняя
заготовка. "Представления не имею". "Так уж совсем и не догадываетесь?"
"Да. Совсем." Лгать - противно. Во рту - мерзость. Сухо, и мерзость.
(Семен Мирлин: "Они знают, что мы не любим врать, нам это противно! Им -
хоть бы хер, а нам, слабакам, противно, тошно, и они превосходно этим
пользуются...") У майора - редко мигающие прозрачные глаза, русая шевелюра
пирожком и маленький, но заметный шрам на верхней губе.
- Вы знакомы с Семеном Ефимовичем Мирлиным?
(Началось!)
- Да.
- Давно знакомы?
- Давно. Лет десять, наверное.
(На самом деле - все двадцать, но не будем ему потакать...)
- Какие у вас с ним отношения?
- Нормальные.
- Дружеские?
- Д-да... Товарищеские.
- Ссор, конфликтов между вами не было?
(Ч-черт, что он, собственно, имеет в виду?)
- Нет, не было. Отношения хорошие. Товарищеские.
- И он, конечно, давал вам читать свои статьи, рассказы?..
(Ха-ха. Теперь главное - небрежно).
- Да. Давал иногда.
- Какие, например?
- Н-ну, я не помню... Рецензию давал читать на Пикуля...
(Опубликована в "Красной Заре). Н-ну, что там еще... Да! Статью про
Иванова давал читать...
- Это про какого же Иванова?
- А был такой директор Пулковской обсерватории...
Поговорили о Пулковской обсерватории, об Иванове, о репрессиях
тридцать седьмого года, безвозвратно осужденных партией, и вдруг:
- А статью "Поколение, глотнувшее свободы" он не давал вам почитать?
- Как вы сказали?
- "Поколение, глотнувшее свободы"?
(На лице должна быть - задумчивость, в необходимой пропорции
смешанная с искренним желанием угодить: вспомнить, обрадоваться, закричать
"да, да, конечно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
- Чаем бы, что ли, угостил, раз водки не даешь... - и добавил
задумчиво: - Я у тебя давеча шпроты видел. Люблю шпроты перед сном, знаешь
ли... И тебе рекомендую.
Станислав посмотрел на него, ощущая приступ немотивированного
детского оптимизма. Все будет путем, подумал он. Все уладится. Что мы, в
самом деле... Но вслух он сказал только мамино любимое:
- Бабушка, дай водицы испить, а то так есть хочется, что даже
переночевать негде!..
Ночь он спал плохо. Почти совсем не спал.
Вдруг вспомнилось ему, что в свое время он дал почитать Семке серию
"Позавчера", Семка, засранец, распечатку эту так ему, конечно, и не
вернул, сейчас она у _н_и_х_, и они, наверное, уже установили, на каком
именно АЦПУ распечатка была сделана. И с распечаткой Сахаровских
"Размышлений о прогрессе..." - та же история....
Он поднялся, сел у окна и курил до самого утра, до восхода солнца,
вновь и вновь разыгрывая и проигрывая завтрашний диалог со следователем. У
Виконта свет тоже горел аж до шести, когда, сотрясая город, с железным
храпом и рыком поволоклись один за другим на стройку чудовищные грузовики
с бетонными блоками на прицепах.
7
Позднее он неприятно удивлялся себе: до чего же капризна,
прихотливо-выборочна и ненадежна оказалась его память об этом дне. Нет,
запомнил он многое и, наверное даже, все наиболее существенное. Однако,
некоторые эпизоды словно каким-то ядовитым растворителем вымыло из мозгов.
И какие-то повороты разговора. И какие-то картинки. И какие-то мысли,
возникавшие по ходу дела.
Дверь подъезда номер пять запомнилась, да так, что и до самой смерти,
кажется, ее теперь не забыть, а вот что было сразу за дверью? Огромное
помещение, кажется... Собственно не само помещение было велико, а высота
его - стены, уходящие в желтый сумрак к потолку, словно бы даже не
видимому. Старый, краснолицый и красношеий прапор за столом с
телефонами... Лестница белого мрамора, ведущая множеством ступеней куда-то
вверх, где был почему-то свет, - яркий, солнечный... откуда?.. (Впрочем,
снаружи ведь стоял яркий, жаркий, солнечный день).
Прапор взял у них повестки, пропуска, просмотрел их бегло и снял
телефонную трубку. Тут впервые Станислав узнал, что можно, оказывается,
говорить в телефон так, что стоящий рядом не слышит ничего, ни единого
слова, ни единого звука даже - только шелестят перебираемые бумажки,
только губы шевелятся у говорящего да глаза стеклянеют как бы в процессе
выслушивания приказаний.
Вот трубка положена на место, и теперь уже полная и абсолютная тишина
воцарилась, и сделалось вдруг холодно, как бывает холодно в склепе или в
дровяном подвале, а глаза у Виконта были прищурены, рот -
нагло-брюзгливый, и руки в карманах - словно ему снова двенадцать лет и
предстоит отвечать за раскоканную в классе лампочку...
Потом наверху лестницы раздались голоса, шум шагов, и из солнечного
света, будто ангелы господни, явились двое и принялись неторопливо, с
доброжелательными улыбками, спускаться к ним, - и здесь возникает первый
провал в воспоминаниях.
Собственно ясно, что один из этих двоих был майор Красногорский, а
другой - капитан Полещук. Оба они были люди молодые, лет тридцати,
тридцати пяти, но майор был коренастый, плотный, круглоголовый, в
довольно-таки занюханной коричневой курточке, а капитан, напротив, высокий
(волейболист, наверное), красивый, щегольски одетый, в темном костюме при
кремовой сорочке и крапчатом галстуке. Они весело, с какими-о даже,
кажется, шуточками, разобрали своих подопечных, а вот как оказался
Станислав в кабинете своего майора, - на жестком стуле напротив казенного
стола с пишущей машинкой на нем и грудой каких-то бумаг - этого не
сохранилось. Кажется, предварительно шли они по длинному пустому коридору,
где было веселое равнодушное солнце и висела доска наглядной агитации с
нарисованными знаменами, хлебными колосьями и портретами обоих Ильичей...
"Паспорт ваш, пожалуйста... Надо же - мы с вами почти
однофамильцы..." И тарахтит пишущая машинка - бойко, хлестко - ловко
насобачился печатать майор, хотя и двумя только пальцами... Помещение
обширное, но - узкое, длинное от двери до зарешеченного окна, и - опять же
- неестественно высокое, метра четыре до потолка, а может быть и все пять.
В углу, у самого окна - большой железный шкаф, выкрашенный коричневой
краской, небрежно, с потеками... Не тот ли самый, которого касался губами
несчастный псих из рассказа Амалии Михайловны?.. "Вы предупреждаетесь,
Станислав Зиновьевич, об ответственности за дачу ложных показаний..." (Или
что-то вроде этого). "...Распишитесь вот здесь, пожалуйста..." И первый -
вполне ожиданный - вопрос: "Вы, конечно, догадываетесь, почему мы вас
вызвали?" Прямо-таки Е-два, Е-четыре - стандартное начало, домашняя
заготовка. "Представления не имею". "Так уж совсем и не догадываетесь?"
"Да. Совсем." Лгать - противно. Во рту - мерзость. Сухо, и мерзость.
(Семен Мирлин: "Они знают, что мы не любим врать, нам это противно! Им -
хоть бы хер, а нам, слабакам, противно, тошно, и они превосходно этим
пользуются...") У майора - редко мигающие прозрачные глаза, русая шевелюра
пирожком и маленький, но заметный шрам на верхней губе.
- Вы знакомы с Семеном Ефимовичем Мирлиным?
(Началось!)
- Да.
- Давно знакомы?
- Давно. Лет десять, наверное.
(На самом деле - все двадцать, но не будем ему потакать...)
- Какие у вас с ним отношения?
- Нормальные.
- Дружеские?
- Д-да... Товарищеские.
- Ссор, конфликтов между вами не было?
(Ч-черт, что он, собственно, имеет в виду?)
- Нет, не было. Отношения хорошие. Товарищеские.
- И он, конечно, давал вам читать свои статьи, рассказы?..
(Ха-ха. Теперь главное - небрежно).
- Да. Давал иногда.
- Какие, например?
- Н-ну, я не помню... Рецензию давал читать на Пикуля...
(Опубликована в "Красной Заре). Н-ну, что там еще... Да! Статью про
Иванова давал читать...
- Это про какого же Иванова?
- А был такой директор Пулковской обсерватории...
Поговорили о Пулковской обсерватории, об Иванове, о репрессиях
тридцать седьмого года, безвозвратно осужденных партией, и вдруг:
- А статью "Поколение, глотнувшее свободы" он не давал вам почитать?
- Как вы сказали?
- "Поколение, глотнувшее свободы"?
(На лице должна быть - задумчивость, в необходимой пропорции
смешанная с искренним желанием угодить: вспомнить, обрадоваться, закричать
"да, да, конечно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108