Боль эта была по-прежнему до странности не неприятна и
явно обнаруживала что-то общее со справедливостью и с истиной. Строго
говоря, они, в сущности, близкие родственники - истина, боль и
справедливость... Он не захотел думать об этом. Да он и не сумел бы. Он
был способен сейчас только на самые простые действия. Он поставил чайник
на плиту. Этот чайник Лариска купила осенью, когда старый однажды весь
выкипел и распаялся. Есть нечто глубоко нечестное в том, что вещи людей
живут заметно дольше людей. Раньше этого не допускали. Раньше вместе с
человеком сжигали все его добро, - якобы для того, чтобы оно служило ему
на том берегу, но на самом-то деле - во имя естественной справедливости...
Об этом он тоже не стал думать.
Он пошел в ванную и умылся. Он вытирал лицо полотенцем и смотрел на
себя в зеркале. Лицо было обыкновенное. Оно было в точности такое же, как
всегда. Это было подло. Но ничего с этой подлостью сделать было
невозможно. Подлость и здесь побеждала. Он ведь так и не сумел заплакать.
Ни разу.
Он выходил из ванной, когда вдруг позвонили в дверь. Звонок был
чужой, кого-то чужого черти несли, он вошел в тамбур снял крюк и отворил
дверь. Незнакомый человек быстро втиснулся и стал к нему вплотную, словно
хотел его обнять. Или укусить.
- Это вы - Красногорский? - негромко, но очень напористо спросил он
прямо Станиславу в лицо. Изо рта у него нехорошо пахло.
- Я - Красногоров.
- Да... Извините... Красногоров... Я вам весь день звоню сегодня.
Виктор Григорьевичу очень плохо. Вам надо срочно поехать... Одевайтесь,
пожалуйста.
- Зачем? - Станислав попятился от него в прихожую. От этого его
запаха, от противного сине-курчавого воротника шубы, от круглых его
немигающих глаз с нездоровым выражением.
Он сел на сундук. Человек продолжал что-то там говорить, время от
времени трогая его за плечо. Он снова отвлекся. Теща вдруг вспомнилась
почему-то. Была же теща здесь. Еще позавчера. Он сказал громко:
- Была же теща... Я точно помню. Куда делась?..
Он встал, чтобы посмотреть в большой комнате, но человек с
нездоровыми глазами оказался на пути. И дверь на лестницу оставалась не
закрыта, оттуда несло холодом. Он вдруг обнаружил, что у него озябли ноги
в шлепанцах.
- Одевайтесь ради бога... Я прошу вас! - человек уже держал перед ним
его пальто - успел снять с вешалки и готовился подать. В глазах его
слезилась тоска, совершенно собачья - вот почему они казались нездоровыми.
- Что вам надо, я не понимаю.
- Я же объясняю. Виктору Григорьевичу очень плохо. Он вас просит...
- Кто это такой? Причем тут я?
- Да Киконин же, гос-споди! Да что с вами, на самом-то деле?
- А-а... Виконт. Так бы и сказали...
- Он умирает. Он говорит, что если не вы - он умрет.
- Все умрем, - сказал Станислав и снова сел на сундук.
Обстоятельства, как будто, прояснились, но ничего не изменилось от
этого, и никуда не девался грубый занозистый кол, воткнувшийся в грудь,
точно в середину, и засевший там навсегда. Незнакомый человек продолжал
говорить, держа Станиславово пальто наизготовку, у него были свои
проблемы, и видимо - серьезные. Однако же, он находился в заблуждении.
Ничего серьезного не происходило. Смерть - дело вполне обыкновенное. Не
надо только бояться ее, не надо от нее отшатываться со страхом и
отвращением, словно Бог знает от чего. Надо же понимать, что смерть есть
абсолютный и окончательный покой - и все сразу тогда станет на свои
места...
Правда вот, понять это - невозможно. И думать об этом, даже если все
время, - тоже не помогает.
Кол в груди пошевелился, как живой. Он не намеревался убивать, он не
хотел и замучить, он просто - был. Этот кол и называется реальной жизнью.
Выдуманная жизнь замечательная штука, но в ней нельзя существовать.
Существовать приходится в жизни реальной, которая есть кол, торчащий из
середины грудной кости...
Человек вдруг переложил пальто в левую руку, а правой довольно сильно
ударил Станислава по лицу. Станислав замолчал и опомнился. Он обнаружил,
что глаза у незнакомца переменились. Это были теперь глаза человека,
который умеет убивать и намерен убивать. Волчьи.
- Не хочешь - заставлю, - сказал человек с волчьими глазами. Он
бросил пальто на Станислава, а сам метнулся к двери и крикнул на лестницу:
"Сидоренко! Ко мне!"
Сидоренко появился - квадратный, круглоголовый, округлоплечий.
Крепыш. Сержант. Или старшина... Станислав (белый билет по зрению) всегда
плохо разбирался в унтер-офицерских этих полосках и нашивках.
Сидоренко на голову был его короче, но взял его поперек (вместе с
пальто) и легко понес по лестнице вниз. Он не церемонился и вовсе не
соразмерял своих сил, которых у него было много. У Станислава кости
трещали и захватило дух, но все это длилось недолго, а внизу, у парадной,
стояла черная "волга", и дверца ее распахнулась им навстречу как бы сама
собою.
Город был мрачен и темен - несколько желтых и розовых окон на много
километров улиц и набережных. Машина шла быстро, даже опасно - ее заносило
на поворотах, нельзя так ездить по скользким от снега, плохо вычищенным
мостовым. Все молчали. Станислав сидел, держа ком своего пальто на
коленях, ноги у него мерзли все сильнее. Справа Сидоренко сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже был в форме, и тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи, уши блином, сутулый, каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел рядом с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
Город вокруг быстро сделался незнакомым. Кажется, это была
Петроградская, но может быть и Выборгский район. Гнали по каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в торосах, реку, тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины, тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо смотрели
железными переплетами строения фабрично-казарменного вида, вдруг
открывался ярко освещенный прожекторами хоздвор, где в белом дыму
перемещались черные, с цветными огоньками, механизмы, и снова налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем свете галогенных фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный город, в котором не живут, не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку - из последних
сил, на последних жилах...
Потом круто повернули в неожиданный переулок (битая булыжная
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое окошко
в первом этаже за решеткой) и остановились перед проходной на ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей во
мрак вправо и влево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
явно обнаруживала что-то общее со справедливостью и с истиной. Строго
говоря, они, в сущности, близкие родственники - истина, боль и
справедливость... Он не захотел думать об этом. Да он и не сумел бы. Он
был способен сейчас только на самые простые действия. Он поставил чайник
на плиту. Этот чайник Лариска купила осенью, когда старый однажды весь
выкипел и распаялся. Есть нечто глубоко нечестное в том, что вещи людей
живут заметно дольше людей. Раньше этого не допускали. Раньше вместе с
человеком сжигали все его добро, - якобы для того, чтобы оно служило ему
на том берегу, но на самом-то деле - во имя естественной справедливости...
Об этом он тоже не стал думать.
Он пошел в ванную и умылся. Он вытирал лицо полотенцем и смотрел на
себя в зеркале. Лицо было обыкновенное. Оно было в точности такое же, как
всегда. Это было подло. Но ничего с этой подлостью сделать было
невозможно. Подлость и здесь побеждала. Он ведь так и не сумел заплакать.
Ни разу.
Он выходил из ванной, когда вдруг позвонили в дверь. Звонок был
чужой, кого-то чужого черти несли, он вошел в тамбур снял крюк и отворил
дверь. Незнакомый человек быстро втиснулся и стал к нему вплотную, словно
хотел его обнять. Или укусить.
- Это вы - Красногорский? - негромко, но очень напористо спросил он
прямо Станиславу в лицо. Изо рта у него нехорошо пахло.
- Я - Красногоров.
- Да... Извините... Красногоров... Я вам весь день звоню сегодня.
Виктор Григорьевичу очень плохо. Вам надо срочно поехать... Одевайтесь,
пожалуйста.
- Зачем? - Станислав попятился от него в прихожую. От этого его
запаха, от противного сине-курчавого воротника шубы, от круглых его
немигающих глаз с нездоровым выражением.
Он сел на сундук. Человек продолжал что-то там говорить, время от
времени трогая его за плечо. Он снова отвлекся. Теща вдруг вспомнилась
почему-то. Была же теща здесь. Еще позавчера. Он сказал громко:
- Была же теща... Я точно помню. Куда делась?..
Он встал, чтобы посмотреть в большой комнате, но человек с
нездоровыми глазами оказался на пути. И дверь на лестницу оставалась не
закрыта, оттуда несло холодом. Он вдруг обнаружил, что у него озябли ноги
в шлепанцах.
- Одевайтесь ради бога... Я прошу вас! - человек уже держал перед ним
его пальто - успел снять с вешалки и готовился подать. В глазах его
слезилась тоска, совершенно собачья - вот почему они казались нездоровыми.
- Что вам надо, я не понимаю.
- Я же объясняю. Виктору Григорьевичу очень плохо. Он вас просит...
- Кто это такой? Причем тут я?
- Да Киконин же, гос-споди! Да что с вами, на самом-то деле?
- А-а... Виконт. Так бы и сказали...
- Он умирает. Он говорит, что если не вы - он умрет.
- Все умрем, - сказал Станислав и снова сел на сундук.
Обстоятельства, как будто, прояснились, но ничего не изменилось от
этого, и никуда не девался грубый занозистый кол, воткнувшийся в грудь,
точно в середину, и засевший там навсегда. Незнакомый человек продолжал
говорить, держа Станиславово пальто наизготовку, у него были свои
проблемы, и видимо - серьезные. Однако же, он находился в заблуждении.
Ничего серьезного не происходило. Смерть - дело вполне обыкновенное. Не
надо только бояться ее, не надо от нее отшатываться со страхом и
отвращением, словно Бог знает от чего. Надо же понимать, что смерть есть
абсолютный и окончательный покой - и все сразу тогда станет на свои
места...
Правда вот, понять это - невозможно. И думать об этом, даже если все
время, - тоже не помогает.
Кол в груди пошевелился, как живой. Он не намеревался убивать, он не
хотел и замучить, он просто - был. Этот кол и называется реальной жизнью.
Выдуманная жизнь замечательная штука, но в ней нельзя существовать.
Существовать приходится в жизни реальной, которая есть кол, торчащий из
середины грудной кости...
Человек вдруг переложил пальто в левую руку, а правой довольно сильно
ударил Станислава по лицу. Станислав замолчал и опомнился. Он обнаружил,
что глаза у незнакомца переменились. Это были теперь глаза человека,
который умеет убивать и намерен убивать. Волчьи.
- Не хочешь - заставлю, - сказал человек с волчьими глазами. Он
бросил пальто на Станислава, а сам метнулся к двери и крикнул на лестницу:
"Сидоренко! Ко мне!"
Сидоренко появился - квадратный, круглоголовый, округлоплечий.
Крепыш. Сержант. Или старшина... Станислав (белый билет по зрению) всегда
плохо разбирался в унтер-офицерских этих полосках и нашивках.
Сидоренко на голову был его короче, но взял его поперек (вместе с
пальто) и легко понес по лестнице вниз. Он не церемонился и вовсе не
соразмерял своих сил, которых у него было много. У Станислава кости
трещали и захватило дух, но все это длилось недолго, а внизу, у парадной,
стояла черная "волга", и дверца ее распахнулась им навстречу как бы сама
собою.
Город был мрачен и темен - несколько желтых и розовых окон на много
километров улиц и набережных. Машина шла быстро, даже опасно - ее заносило
на поворотах, нельзя так ездить по скользким от снега, плохо вычищенным
мостовым. Все молчали. Станислав сидел, держа ком своего пальто на
коленях, ноги у него мерзли все сильнее. Справа Сидоренко сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже был в форме, и тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи, уши блином, сутулый, каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел рядом с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
Город вокруг быстро сделался незнакомым. Кажется, это была
Петроградская, но может быть и Выборгский район. Гнали по каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в торосах, реку, тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины, тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо смотрели
железными переплетами строения фабрично-казарменного вида, вдруг
открывался ярко освещенный прожекторами хоздвор, где в белом дыму
перемещались черные, с цветными огоньками, механизмы, и снова налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем свете галогенных фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный город, в котором не живут, не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку - из последних
сил, на последних жилах...
Потом круто повернули в неожиданный переулок (битая булыжная
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое окошко
в первом этаже за решеткой) и остановились перед проходной на ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей во
мрак вправо и влево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108