Он не боялся шакалов, волков, змей, он не был трусом, но
именно сегодня, сейчас и здесь он испытывал унизительный, всесокрушающий,
бессмысленный и беспорядочный страх. Видимо, он, сам того не сознавая,
ЗНАЛ больше, чем понимал или чем способен был вообразить...
Он дождался утренних сумерек. Стало холодно, выпала роса, обычные
ночные тучи стали рассеиваться. До солнца было еще далеко, но лагерь уже
сделался виден весь. Предрассветная пустота и неподвижность царили в нем.
Ветерок поднялся и лениво перебрасывал страницы книжки, которую кто-то с
вечера забыл на обеденном столе, и это было единственное движение в серой
прозрачной неподвижности утра.
Он увидел свою раскладушку. Рядом с нею ничего и никого не было.
Спальник свешивался до земли, и некоторое время он старательно вспоминал,
сдвинул или не сдвигал он спальника, когда ночью торопился по своему
нужному делу. Так ничего и не вспомнив, он поднялся на ноги и подошел к
раскладушке. Он все время озирался, ему было стыдно за свой давешний
страх, и он очень надеялся, что все в лагере спят беспробудно - до подъема
оставалось еще часа два.
Около раскладушки он остановился. Его снова прошибло потом, и снова
мышцы у него самопроизвольно напряглись и оцепенели, словно он готовился
поднять неподъемную тяжесть. Он вдруг понял, что это были за ночные звуки.
Он вообще сразу все понял: и свой неконтролируемый беспорядочный страх, и
неспособность свою вообразить, что там происходит в темноте, - такое
просто невозможно было вообразить: все изголовье раскладушки было
разрезано, распорото, разодрано... и тощая, сплющенная от старости
казенная подушка была проткнута, издырявлена, разворочена... и несколько
яростных шрамов осталось в верхней части спального мешка.
Это был взрыв. Ненависти. Бешенства. Слепой злобы. Отчаяния...
Безнадежности. Жалости к себе...
Это был смертоносный танец ослепшего, остервенелого ножа... На
местном наречии нож назывался - _п_е_ч_а_к_, или _п_ч_о_к_, и он сразу же
вспомнил один такой знакомый печак - острее всякой бритвы, с арабесками на
лезвии, с резной костяной ручкой - Рахматулло демонстрировал всем
желающим, как здесь режут барана: коленом упираются в лопатки, пальцы
запускают глубоко в ноздри, загибают голову с безумными глазами вверх и
назад, и - по напряженному горлу - печаком, всего одно точное движение...
(никто этой картинки до конца не досмотрел, все бросились кто куда, и плов
потом ели без всякого удовольствия)...
Замечательно, что поняв наконец все, он испытал не новый приступ
страха, как следовало бы ожидать, а - непереносимо мучительный, до лицевой
судороги, стыд! Необходимо было сейчас же, немедленно, не теряя секунды
даже, убрать, скрыть, спрятать, может быть даже уничтожить все это...
этого никто не должен был видеть... срам, срамотища, кошмар!.. Он в панике
сгреб постель, кое-как сложил раскладушку (не только брезент изголовья, -
там и пружины были искромсаны и болтались) и поволок все это, кучей,
подальше, с глаз долой, в большую палатку "комсостава"... Пан-шеф там
спал, закутавшись до бороды, и безмятежно дрыхнул Виконт, откинув в
сторону изуродованную руку (сморщенный кулачок с нелепо торчащими из него
двумя пальцами)... Он торопливо, но бесшумно засунул изуродованную
раскладушку под раскладушку Виконта, а сам расстелил спальник на старом
своем месте, забрался внутрь, засунул в изголовье распоротую подушку, лег
и затаился, как нашкодивший пес. Стыд и страх срама медленно отпустили
его, и он заснул.
А утром все вдруг разрядилось.
Станислав проспал подъем, - спал как мертвый, совсем отключился, не
слышал ничего, - а когда проснулся, было уже двенадцать, жара набрала
силу, он был в лагере один, что его несколько удивило, но и обрадовало
тоже, тем более, что живот его успокоился совсем. Он тут же извлек на свет
изуродованную раскладушку и закопал ее поглубже - в груду лишнего
оборудования, под все эти мешки, тазы, ржавые лопаты и какие-то узлы. Ах,
как хотелось ему и все ночные воспоминания вот так же закопать - поглубже,
и - навсегда... Впрочем, при свете солнца воспоминания эти уже не казались
такими отчаянно трагичными и стыдными. С ними, оказывается, можно было
жить и даже радоваться жизни...
Но тут спустился с вершины тепе Виконт - готовить обед - и рассказал
ему об утренних событиях. Оказывается, сразу после завтрака с Рахматулло
вдруг сделался эпилептический припадок - он издал протяжный нечеловеческий
звук, то ли вой, то ли рев, мягко повалился навзничь, и его начало
корежить и выгибать. Зрелище было, сказал Виконт, страшноватое, но жена
его (видимо, уже привычная) не растерялась, проделала все, что надо, а тут
как раз и грузовик экспедиционный прикатил. Рахматулло вместе с женой и
всем ихним барахлом погрузили на этот грузовик и отправили в город,
рабочий день начался с опозданием, и на раскоп все пошли, исполненные
дурных предчувствий...
И не зря!
Рабочие напоролись на _г_у_н_д_у_, так что теперь уже - всему конец.
(Гунда - это особая легенда. Если верить рассказам и описаниям, это такое
довольно крупное насекомое, с крыльями, черно-желтое, полосатое, - но не
оса и не шершень. Живет в земле. Укус - смертелен, убивает на месте. Когда
выкапывают ее случайно из земли, она _г_у_н_д_и_т_, - не то издает
специфический звук, не то наводит беду. Даже простая встреча с ней на
раскопе предвещает несчастье). Сам Виконт (гунда интересовала его давно и
чрезвычайно) и в этот раз тоже ничего не увидел. Рабочие вдруг загалдели и
всей толпой полезли из раскопа с паническими криками: "Гунда!.. Гунда!"
Гунду видел только один из них, но в панике были все. С большим трудом
пан-шефу удалось вернуть их к трудовому процессу, но дело, видимо, дальше
не пойдет. Не будут они теперь здесь работать. Все. Гунда!
А тем же вечером Виконта сразил очередной его псевдоинфаркт: за
ужином он вдруг сделался серым, стал говорить протяжно и вдруг повалился в
обморок, обрушив стол, стулья, посуду. Все перепугались насмерть, но
Станислав не растерялся (не в первой!), и все, как и раньше, обошлось...
Однако теперь уже всем стало ясно, что ничего хорошего ждать здесь не
приходится, и еще через день пан-шеф-отец свернул раскопки на Кала-и-Муг.
Все. Нельзя здесь работать. Гунда!...
Взойдет заря, и снова зря
Машину гнать по дорогам раздолбанным,
Не пить, не жрать, тепе искать,
Где статьи и монеты закопаны...
Печаль!... И никто ничего никогда так и не узнал, не заподозрил даже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
именно сегодня, сейчас и здесь он испытывал унизительный, всесокрушающий,
бессмысленный и беспорядочный страх. Видимо, он, сам того не сознавая,
ЗНАЛ больше, чем понимал или чем способен был вообразить...
Он дождался утренних сумерек. Стало холодно, выпала роса, обычные
ночные тучи стали рассеиваться. До солнца было еще далеко, но лагерь уже
сделался виден весь. Предрассветная пустота и неподвижность царили в нем.
Ветерок поднялся и лениво перебрасывал страницы книжки, которую кто-то с
вечера забыл на обеденном столе, и это было единственное движение в серой
прозрачной неподвижности утра.
Он увидел свою раскладушку. Рядом с нею ничего и никого не было.
Спальник свешивался до земли, и некоторое время он старательно вспоминал,
сдвинул или не сдвигал он спальника, когда ночью торопился по своему
нужному делу. Так ничего и не вспомнив, он поднялся на ноги и подошел к
раскладушке. Он все время озирался, ему было стыдно за свой давешний
страх, и он очень надеялся, что все в лагере спят беспробудно - до подъема
оставалось еще часа два.
Около раскладушки он остановился. Его снова прошибло потом, и снова
мышцы у него самопроизвольно напряглись и оцепенели, словно он готовился
поднять неподъемную тяжесть. Он вдруг понял, что это были за ночные звуки.
Он вообще сразу все понял: и свой неконтролируемый беспорядочный страх, и
неспособность свою вообразить, что там происходит в темноте, - такое
просто невозможно было вообразить: все изголовье раскладушки было
разрезано, распорото, разодрано... и тощая, сплющенная от старости
казенная подушка была проткнута, издырявлена, разворочена... и несколько
яростных шрамов осталось в верхней части спального мешка.
Это был взрыв. Ненависти. Бешенства. Слепой злобы. Отчаяния...
Безнадежности. Жалости к себе...
Это был смертоносный танец ослепшего, остервенелого ножа... На
местном наречии нож назывался - _п_е_ч_а_к_, или _п_ч_о_к_, и он сразу же
вспомнил один такой знакомый печак - острее всякой бритвы, с арабесками на
лезвии, с резной костяной ручкой - Рахматулло демонстрировал всем
желающим, как здесь режут барана: коленом упираются в лопатки, пальцы
запускают глубоко в ноздри, загибают голову с безумными глазами вверх и
назад, и - по напряженному горлу - печаком, всего одно точное движение...
(никто этой картинки до конца не досмотрел, все бросились кто куда, и плов
потом ели без всякого удовольствия)...
Замечательно, что поняв наконец все, он испытал не новый приступ
страха, как следовало бы ожидать, а - непереносимо мучительный, до лицевой
судороги, стыд! Необходимо было сейчас же, немедленно, не теряя секунды
даже, убрать, скрыть, спрятать, может быть даже уничтожить все это...
этого никто не должен был видеть... срам, срамотища, кошмар!.. Он в панике
сгреб постель, кое-как сложил раскладушку (не только брезент изголовья, -
там и пружины были искромсаны и болтались) и поволок все это, кучей,
подальше, с глаз долой, в большую палатку "комсостава"... Пан-шеф там
спал, закутавшись до бороды, и безмятежно дрыхнул Виконт, откинув в
сторону изуродованную руку (сморщенный кулачок с нелепо торчащими из него
двумя пальцами)... Он торопливо, но бесшумно засунул изуродованную
раскладушку под раскладушку Виконта, а сам расстелил спальник на старом
своем месте, забрался внутрь, засунул в изголовье распоротую подушку, лег
и затаился, как нашкодивший пес. Стыд и страх срама медленно отпустили
его, и он заснул.
А утром все вдруг разрядилось.
Станислав проспал подъем, - спал как мертвый, совсем отключился, не
слышал ничего, - а когда проснулся, было уже двенадцать, жара набрала
силу, он был в лагере один, что его несколько удивило, но и обрадовало
тоже, тем более, что живот его успокоился совсем. Он тут же извлек на свет
изуродованную раскладушку и закопал ее поглубже - в груду лишнего
оборудования, под все эти мешки, тазы, ржавые лопаты и какие-то узлы. Ах,
как хотелось ему и все ночные воспоминания вот так же закопать - поглубже,
и - навсегда... Впрочем, при свете солнца воспоминания эти уже не казались
такими отчаянно трагичными и стыдными. С ними, оказывается, можно было
жить и даже радоваться жизни...
Но тут спустился с вершины тепе Виконт - готовить обед - и рассказал
ему об утренних событиях. Оказывается, сразу после завтрака с Рахматулло
вдруг сделался эпилептический припадок - он издал протяжный нечеловеческий
звук, то ли вой, то ли рев, мягко повалился навзничь, и его начало
корежить и выгибать. Зрелище было, сказал Виконт, страшноватое, но жена
его (видимо, уже привычная) не растерялась, проделала все, что надо, а тут
как раз и грузовик экспедиционный прикатил. Рахматулло вместе с женой и
всем ихним барахлом погрузили на этот грузовик и отправили в город,
рабочий день начался с опозданием, и на раскоп все пошли, исполненные
дурных предчувствий...
И не зря!
Рабочие напоролись на _г_у_н_д_у_, так что теперь уже - всему конец.
(Гунда - это особая легенда. Если верить рассказам и описаниям, это такое
довольно крупное насекомое, с крыльями, черно-желтое, полосатое, - но не
оса и не шершень. Живет в земле. Укус - смертелен, убивает на месте. Когда
выкапывают ее случайно из земли, она _г_у_н_д_и_т_, - не то издает
специфический звук, не то наводит беду. Даже простая встреча с ней на
раскопе предвещает несчастье). Сам Виконт (гунда интересовала его давно и
чрезвычайно) и в этот раз тоже ничего не увидел. Рабочие вдруг загалдели и
всей толпой полезли из раскопа с паническими криками: "Гунда!.. Гунда!"
Гунду видел только один из них, но в панике были все. С большим трудом
пан-шефу удалось вернуть их к трудовому процессу, но дело, видимо, дальше
не пойдет. Не будут они теперь здесь работать. Все. Гунда!
А тем же вечером Виконта сразил очередной его псевдоинфаркт: за
ужином он вдруг сделался серым, стал говорить протяжно и вдруг повалился в
обморок, обрушив стол, стулья, посуду. Все перепугались насмерть, но
Станислав не растерялся (не в первой!), и все, как и раньше, обошлось...
Однако теперь уже всем стало ясно, что ничего хорошего ждать здесь не
приходится, и еще через день пан-шеф-отец свернул раскопки на Кала-и-Муг.
Все. Нельзя здесь работать. Гунда!...
Взойдет заря, и снова зря
Машину гнать по дорогам раздолбанным,
Не пить, не жрать, тепе искать,
Где статьи и монеты закопаны...
Печаль!... И никто ничего никогда так и не узнал, не заподозрил даже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108