.. Это сердце, и этот лютый голод, и равнодушный мороз догрызают его.
Жить ему осталось меньше двух дней...
Ничего этого мальчик не знает.
Он не знает, что всего каких-нибудь в пяти-семи километрах от него в
теплой, немыслимо чистой, большой, красивой комнате, где ярко светят
многочисленные электрические лампы, а натертый пол лаково блестит,
невысокий, очень полный человек с черными волосами и черными - квадратиком
- усиками опускает завернутый рукав кителя и с пренебрежительной усмешкой
слушает, что говорит ему другой, в белом докторском халате, человек, тоже
невысокий, но худощавый и совсем седой.
- Я на вас жаловаться буду, Андрей Александрович, - говорит он с
неудовольствием, скорее показным и даже театральным. - Честное слово -
напишу в ЦК...
- Да ладно - "в ЦК"!.. - отвечает полный небрежно.
- А что же мне прикажете делать, ежели вы решительно не обращаете
внимания на мои рекомендации! Сколько раз я уже имел честь вам
докладывать, что каждый лишний фунт веса - это лишняя нагрузка на ваше
сердце...
- Что же мне теперь - голодовку объявлять?
- Ну зачем же голодовку?! Ведь есть же у нас спортивный зал... Ну
хотя бы тридцать минут тенниса, но - ежедневно...
- Делать мне нечего - за мячиком бегать... - ворчит толстый. Он уже
не слушает своего собеседника, он листает бумаги на столе, и бледный тугой
жир двойного подбородка энергично вздрагивает у него от каждого его
движения.
- Нет, Андрей Александрович, воля ваша, а я вынужден буду писать о
вашем здоровье в ЦК...
Мальчик ничего этого не знает и знать не может. (Да и не он один). Он
очень медленно доедает отварную сою. Ничего вкуснее этой сои он, кажется,
еще не едал. И мама рядом - оранжевый огонек пляшет в ее близком глазу...
И он - счастлив. Он - самый Счастливый Мальчик в Европе. А может быть, и в
мире. Счастливый Мальчик".
5
Закончив историю блокадного мальчика, он вдруг почувствовал себя в
тупике. Невидимые стены окружали его, невидимый, как в фантастическом
романе, барьер не пускал его дальше. Какое-то истощение вдруг у него
наступило, дистрофия какая-то, авитаминоз. И вовсе не потому, что
исчерпались острова воспоминаний. Они исправно продолжали всплывать из
небытия. Их было - целый архипелаг. Но они более ни к чему не побуждали.
Они существовали отдельно от замысла и готовы были столь же безропотно и
покорно уйти в то самое небытие, из которого, незваные и необязательные,
только что всплыли.
Некоторые имели даже определенное отношение к Основной Теореме.
Например, как после разрыва полутонной бомбы, после плотного оглушающего
болезненного удара в уши, в мозг, в душу, в наступившей неестественной
тишине одновременно, страшно и прекрасно, выпали стекла из всех окон
фасада, обращенного к парку ВМА, - все двести окон разом, сверкающий
ливень стекол, лавина стекол, стеклопад - одно мгновение, и дом,
семиэтажный красавец-домище, стал дырявоглазым инвалидом, обреченным на
прозябание и смерть......
Как ценились осколки бомб и снарядов? Прежде всего - длина. Чем
длиннее, тем ценнее. Далее - вес. Тяжелый, округлый, как булыжник, осколок
ценился выше длинного, но тощего. Далее - наличие особенностей. Высоко
ценились осколки многоцветные, переливающиеся, как кристаллы марганцовки.
Осколки с остатками бронзового кольца, с цифрами, буквами, какими-то
черточками и значками... Но выше всего ценились целые вещи: уцелевшие
стабилизаторы зажигательных бомб, сами зажигалки, почему-то на
загоревшиеся... Мальчик нашел одну такую в конце сентября во дворе, она
лежала рядом с помойкой - стройная, серебристая, элегантная, прекрасная,
неописуемо ценная... Впрочем, это к Основной Теореме отношения не имело
совсем уж никакого....
Как ловили кошек, чтобы съесть. Как их ели. Вначале, еще брезгуя, ели
исключительно и только белое мясо, а все остальное выбрасывали. Мясо -
жарили. Взрослые говорили, что похоже на кроличье, но мягче, нежнее... А в
конце осени - съедали уже все, до последнего клочка плоти, исключая разве
что одну несъедобную шкуру да когти. И теперь уже - только варили.
Только....
Как обшаривали каждый уголок квартиры в надежде, что с мирного
времени что-нибудь где-нибудь завалялось. (Сухие пыльные кусочки хлеба под
диваном. Мальчик когда-то давно закидывал их туда тайком от мамы, чтобы не
доедать, - жили бедно, и в семье был закон: доешь все, что начал есть)....
Как страшно кричал какой-то человек глухой январской ночью во дворе:
"Помогите ради Бога... Помогите ради Бога..." Кричал, стонал, сипел -
мальчик заснул под эти жалобы. А в большой комнате, где выбитые осенью
стекла не были закрыты даже фанерой, лежал в это время на диване зашитый в
простыни труп бабушки, которая умерла два дня назад... Ему предстояло
лежать там еще двенадцать дней.
Все это можно было бы написать. Но можно было и НЕ писать. А главное:
писать об этом больше не хотелось. Что-то кончилось.
И тут вдобавок ему вдруг пришла в голову неожиданно светлая идея по
поводу лингвистической программы, с которой он последнее время (вяло,
совсем вяло) возился. Основная Теорема и все сопутствующие ей литературные
упражнения оказались забыты. Две недели он вкалывал над программой, и в
результате она отстучала ему превосходные афоризмы - новые, парадоксальные
и удивительно глубокие! Никакой Шопенгауэр, никакие Паскали, Лихтенберги и
Ларошфуко до таких не додумались да и не могли додуматься. Только его
новая программа была способна на такие чудеса.
"Усердие - мачеха воображения."
"Точность заменяет глупцам мудрость."
"Чувство - злейший враг опыта."
"Великолепно заменяет воспитание только одно - добродушие."
Он позвонил Виконту - впервые за две недели. Виконт не замедлил
явиться. С бутылкой кюрасо. Они выпили кюрасо, и Станислав похвастался
новыми афоризмами. Виконт отреагировал ворчливо-восторженно. Он был
сегодня особенно похож на Пушкина - маленький, изящный, кучерявый,
красивый: серые живые глаза меж черных ресниц. Виконт. Ваше сиятельство.
Станислав почувствовал, что соскучился по нему. И тогда по какому-то
наитию он извлек из стола последнюю распечатку "Счастливого мальчика" и
сунул ее в протянувшуюся (лениво) искалеченную ладонь.
Уже через минуту, наблюдая унылый нос, уныло ползающий по унылому
тексту, он пожалел о своем порыве. ("Чувство - злейший враг опыта".) Но
было уже поздно. И он только налил себе еще кюрасо.
Впрочем, ничего страшного не произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Жить ему осталось меньше двух дней...
Ничего этого мальчик не знает.
Он не знает, что всего каких-нибудь в пяти-семи километрах от него в
теплой, немыслимо чистой, большой, красивой комнате, где ярко светят
многочисленные электрические лампы, а натертый пол лаково блестит,
невысокий, очень полный человек с черными волосами и черными - квадратиком
- усиками опускает завернутый рукав кителя и с пренебрежительной усмешкой
слушает, что говорит ему другой, в белом докторском халате, человек, тоже
невысокий, но худощавый и совсем седой.
- Я на вас жаловаться буду, Андрей Александрович, - говорит он с
неудовольствием, скорее показным и даже театральным. - Честное слово -
напишу в ЦК...
- Да ладно - "в ЦК"!.. - отвечает полный небрежно.
- А что же мне прикажете делать, ежели вы решительно не обращаете
внимания на мои рекомендации! Сколько раз я уже имел честь вам
докладывать, что каждый лишний фунт веса - это лишняя нагрузка на ваше
сердце...
- Что же мне теперь - голодовку объявлять?
- Ну зачем же голодовку?! Ведь есть же у нас спортивный зал... Ну
хотя бы тридцать минут тенниса, но - ежедневно...
- Делать мне нечего - за мячиком бегать... - ворчит толстый. Он уже
не слушает своего собеседника, он листает бумаги на столе, и бледный тугой
жир двойного подбородка энергично вздрагивает у него от каждого его
движения.
- Нет, Андрей Александрович, воля ваша, а я вынужден буду писать о
вашем здоровье в ЦК...
Мальчик ничего этого не знает и знать не может. (Да и не он один). Он
очень медленно доедает отварную сою. Ничего вкуснее этой сои он, кажется,
еще не едал. И мама рядом - оранжевый огонек пляшет в ее близком глазу...
И он - счастлив. Он - самый Счастливый Мальчик в Европе. А может быть, и в
мире. Счастливый Мальчик".
5
Закончив историю блокадного мальчика, он вдруг почувствовал себя в
тупике. Невидимые стены окружали его, невидимый, как в фантастическом
романе, барьер не пускал его дальше. Какое-то истощение вдруг у него
наступило, дистрофия какая-то, авитаминоз. И вовсе не потому, что
исчерпались острова воспоминаний. Они исправно продолжали всплывать из
небытия. Их было - целый архипелаг. Но они более ни к чему не побуждали.
Они существовали отдельно от замысла и готовы были столь же безропотно и
покорно уйти в то самое небытие, из которого, незваные и необязательные,
только что всплыли.
Некоторые имели даже определенное отношение к Основной Теореме.
Например, как после разрыва полутонной бомбы, после плотного оглушающего
болезненного удара в уши, в мозг, в душу, в наступившей неестественной
тишине одновременно, страшно и прекрасно, выпали стекла из всех окон
фасада, обращенного к парку ВМА, - все двести окон разом, сверкающий
ливень стекол, лавина стекол, стеклопад - одно мгновение, и дом,
семиэтажный красавец-домище, стал дырявоглазым инвалидом, обреченным на
прозябание и смерть......
Как ценились осколки бомб и снарядов? Прежде всего - длина. Чем
длиннее, тем ценнее. Далее - вес. Тяжелый, округлый, как булыжник, осколок
ценился выше длинного, но тощего. Далее - наличие особенностей. Высоко
ценились осколки многоцветные, переливающиеся, как кристаллы марганцовки.
Осколки с остатками бронзового кольца, с цифрами, буквами, какими-то
черточками и значками... Но выше всего ценились целые вещи: уцелевшие
стабилизаторы зажигательных бомб, сами зажигалки, почему-то на
загоревшиеся... Мальчик нашел одну такую в конце сентября во дворе, она
лежала рядом с помойкой - стройная, серебристая, элегантная, прекрасная,
неописуемо ценная... Впрочем, это к Основной Теореме отношения не имело
совсем уж никакого....
Как ловили кошек, чтобы съесть. Как их ели. Вначале, еще брезгуя, ели
исключительно и только белое мясо, а все остальное выбрасывали. Мясо -
жарили. Взрослые говорили, что похоже на кроличье, но мягче, нежнее... А в
конце осени - съедали уже все, до последнего клочка плоти, исключая разве
что одну несъедобную шкуру да когти. И теперь уже - только варили.
Только....
Как обшаривали каждый уголок квартиры в надежде, что с мирного
времени что-нибудь где-нибудь завалялось. (Сухие пыльные кусочки хлеба под
диваном. Мальчик когда-то давно закидывал их туда тайком от мамы, чтобы не
доедать, - жили бедно, и в семье был закон: доешь все, что начал есть)....
Как страшно кричал какой-то человек глухой январской ночью во дворе:
"Помогите ради Бога... Помогите ради Бога..." Кричал, стонал, сипел -
мальчик заснул под эти жалобы. А в большой комнате, где выбитые осенью
стекла не были закрыты даже фанерой, лежал в это время на диване зашитый в
простыни труп бабушки, которая умерла два дня назад... Ему предстояло
лежать там еще двенадцать дней.
Все это можно было бы написать. Но можно было и НЕ писать. А главное:
писать об этом больше не хотелось. Что-то кончилось.
И тут вдобавок ему вдруг пришла в голову неожиданно светлая идея по
поводу лингвистической программы, с которой он последнее время (вяло,
совсем вяло) возился. Основная Теорема и все сопутствующие ей литературные
упражнения оказались забыты. Две недели он вкалывал над программой, и в
результате она отстучала ему превосходные афоризмы - новые, парадоксальные
и удивительно глубокие! Никакой Шопенгауэр, никакие Паскали, Лихтенберги и
Ларошфуко до таких не додумались да и не могли додуматься. Только его
новая программа была способна на такие чудеса.
"Усердие - мачеха воображения."
"Точность заменяет глупцам мудрость."
"Чувство - злейший враг опыта."
"Великолепно заменяет воспитание только одно - добродушие."
Он позвонил Виконту - впервые за две недели. Виконт не замедлил
явиться. С бутылкой кюрасо. Они выпили кюрасо, и Станислав похвастался
новыми афоризмами. Виконт отреагировал ворчливо-восторженно. Он был
сегодня особенно похож на Пушкина - маленький, изящный, кучерявый,
красивый: серые живые глаза меж черных ресниц. Виконт. Ваше сиятельство.
Станислав почувствовал, что соскучился по нему. И тогда по какому-то
наитию он извлек из стола последнюю распечатку "Счастливого мальчика" и
сунул ее в протянувшуюся (лениво) искалеченную ладонь.
Уже через минуту, наблюдая унылый нос, уныло ползающий по унылому
тексту, он пожалел о своем порыве. ("Чувство - злейший враг опыта".) Но
было уже поздно. И он только налил себе еще кюрасо.
Впрочем, ничего страшного не произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108