Папаша
наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на
наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими гигантскими конечностями...
Так что когда директор со шляпой и со всем, что с нее свисало, возник,
наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.
"Кто это сделал?" - гремел директор, высоко воздевая шляпу, но его не
слышали и не видели. "Прекратить драку!" - гремел директор, но это уже
была не драка, это была воспитательная работа, спецпроцедура, и прекратить
ее просто так было невозможно... И когда наконец порядок установился, и в
наступившей подобострастной тишине директор задал свой ГЛАВНЫЙ вопрос:
"Кто дежурный?!!!", Кикон радостно откликнулся: "Я!" - с кровавым носом, с
подбитым глазом, в рубахе, разодранной до пупа, - и сразу же стало ясно,
что это - не он преступный грешник, что ТАМ его не было, его там просто не
могло быть, он был ЗДЕСЬ, а кто был ТАМ, - он не знает и знать никак не
может...
"Где умный человек прячет лист? В лесу". Честертона они прочли
двумя-тремя годами позже, и не слишком высоко оценили его тогда - после
Конан Дойля, Луи Буссенара и Понсон дю-Террайля.
Летом сорок пятого Кикон подорвался на детонаторе. Он в очередной раз
сгонял с огольцами за город, где на полях недавних боев еще разлагались
непохороненные толком люди и погибали без всякого проку тысячи и тысячи
единиц разнообразнейшего оружия. Из этой своей последней поездки приволок
Киконя мешок добра, главным образом - пучки желтоватых макарон бездымного
пороха, да мотки бикфордова шнура, да великое множество разнокалиберных
патронов от стрелкового оружия всех видов... Добро он спрятал в подвале
родного дома, а в комнату к себе взял только красивую многоцветную
металлическую штучку размером с карандаш. В этом карандаше он и принялся
ковырять перочинным ножом, стараясь красивую штучку развинтить на части.
Штучка - рванула.
К счастью бабушка оказалась дома, она вызвала знакомого врача из
Военно-Медицинской, и Кикона увезли в больницу - сюда же, рядом, в
Военно-Медицинскую Академию... Три пальца на левой руке пришлось отнять,
мизинец и безымянный уцелели. В левом глазу навсегда остался маленький
осколок - он был медный, и его поэтому не сумели извлечь магнитом. Из
правой ладони был выдран большой кусок мяса и кожи. Дабы возместить
утраченное, врачи прирастили Киконе правую руку к животу, а возникшую
перемычку каждый день разминали раскаленными щипцами, чтобы постепенно
отсоединить. (Такие операции тогда, видимо, были в моде. В палате с
Киконей лежал воин, которому эскулапы таким же вот образом наращивали
утерянную в боях красоту: он ходил с левой рукой, соединенной кожно-мясной
перемычкой с тем местом, где у него раньше, до ранения в лицо, был нос. По
словам Кикони, во всех остальных отношениях воин был абсолютно здоровый и
даже здоровенный мужик. Каждые полмесяца он регулярно уходил из клиники в
самоход, к бабам, там обязательно ввязывался в пьяную драку, и в драке ему
обязательно обрывали эту его перемычку. Утром он, весь в крови,
возвращался с покаянием в палату, и врачи начинали все сначала).
Киконя пролежал в больнице больше полугода, и когда он снова появился
в классе, это был уже совсем другой человек. В нем вдруг обнаружился
интеллектуал. Оказалось, что он начитан, хорошо играет в шахматы и
довольно свободно читает по-немецки и по-английски. С ним стало интересно
разговаривать. О книгах. О кино. О марках. Он способен был с изысканной
небрежностью толковать о Мату-Гросу, Великой Сабане и о таинственных
м_е_з_а_с_, послуживших прообразом Затерянного Мира. Он без запинки
перечислял имена первобытных чудовищ, таящихся в трясинах Конго и
Убанги-Шари: лдау, шипекве, липата, мокеле-мбембе, аилали, бади-уи,
нгакуола-нгоу... Станислав обнаружил все это с некоторым удивлением, и они
стали общаться регулярно. Тем более, выяснилось, что Кикон с бабушкой и с
дедом, медицинским генерал-лейтенантом, профессором Военно-Медицинской
Академии, живет, оказывается, как раз напротив Станиславова дома, так что
они могли через улицу обмениваться условными жестами, а также
перемигиваться электрическими фонариками по системе Морзе.
2
Рукопись свою Станислав начал следующим образом:
"Свою Основную Теорему я мог бы сформулировать прямо сейчас, но это,
наверное, было бы неправильно. Наверное, правильно будет, если эта Теорема
возникнет из текста по мере его прочтения, как неизбежный вывод, абсолютно
логичный и единственно возможный.
То обстоятельство, что я выжил и дотянул до нынешних своих без малого
уже сорока лет, есть само по себе почти чудо. (Ибо что есть чудо?
Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более).
В тридцать седьмом году отца исключили из партии. Он пришел домой в
начале первого ночи, сел за стол, положил мертвые руки по обе стороны от
тарелки с борщом и сидел тихо, - черный, с мертвыми глазами, мертвый, он
даже не дышал - так, по крайней мере, показалось матери, которая все уже
поняла и молча плакала, сидя напротив него, по другую сторону стола.
Потом, уже наверное часа в два, вдруг грянул телефон. Отец бросился.
Невнятный незнакомый голос проговорил из трубки: "Зиновий. Немедленно, как
есть, отправляйся на вокзал и уезжай в Москву. Немедленно, ты понял меня?
Билет возьми с брони обкома..." И заныли короткие гудки.
Через час отец уже был в поезде. В Сталинград он более не возвращался
никогда - до самой войны жил в Питере и боролся за свою реабилитацию - без
всякого толку, впрочем, и без какой-либо пользы.
Однако, как это ясно мне теперь, в ту ночь он должен был быть
арестован. И, скорее всего, расстрелян. Это называлось тогда: десять лет
без права переписки. Именно такое в самом начале тридцать седьмого
произошло с его братом, Афанасием: десять лет без права переписки. А жена
его (вдова?) со всеми детьми была выслана в двадцать четыре часа в
Стерлитамак. Старшие дети выжили, но оба младшеньких - умерли в пути от
дизентерии. Соне было шесть, а Вове - пять.
Мне в это время было четыре. Я был анемичный, дохлый, золотушный
ребенок. Я, разумеется, был бы обречен.
Однако отец уцелел, и я поэтому остался жив. Временно. До следующего
события, как сказал бы специалист по теории вероятностей..."
Основная Теорема его могла бы звучать примерно так: "За тридцать с
лишним лет своей жизни я так часто оказывался на краю пропасти, на волосок
от гибели, совсем рядом с последней чертой, что пытаться объяснить сам
факт моего выживания одной лишь только случайностью - значит издеваться
над здравым смыслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на
наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими гигантскими конечностями...
Так что когда директор со шляпой и со всем, что с нее свисало, возник,
наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.
"Кто это сделал?" - гремел директор, высоко воздевая шляпу, но его не
слышали и не видели. "Прекратить драку!" - гремел директор, но это уже
была не драка, это была воспитательная работа, спецпроцедура, и прекратить
ее просто так было невозможно... И когда наконец порядок установился, и в
наступившей подобострастной тишине директор задал свой ГЛАВНЫЙ вопрос:
"Кто дежурный?!!!", Кикон радостно откликнулся: "Я!" - с кровавым носом, с
подбитым глазом, в рубахе, разодранной до пупа, - и сразу же стало ясно,
что это - не он преступный грешник, что ТАМ его не было, его там просто не
могло быть, он был ЗДЕСЬ, а кто был ТАМ, - он не знает и знать никак не
может...
"Где умный человек прячет лист? В лесу". Честертона они прочли
двумя-тремя годами позже, и не слишком высоко оценили его тогда - после
Конан Дойля, Луи Буссенара и Понсон дю-Террайля.
Летом сорок пятого Кикон подорвался на детонаторе. Он в очередной раз
сгонял с огольцами за город, где на полях недавних боев еще разлагались
непохороненные толком люди и погибали без всякого проку тысячи и тысячи
единиц разнообразнейшего оружия. Из этой своей последней поездки приволок
Киконя мешок добра, главным образом - пучки желтоватых макарон бездымного
пороха, да мотки бикфордова шнура, да великое множество разнокалиберных
патронов от стрелкового оружия всех видов... Добро он спрятал в подвале
родного дома, а в комнату к себе взял только красивую многоцветную
металлическую штучку размером с карандаш. В этом карандаше он и принялся
ковырять перочинным ножом, стараясь красивую штучку развинтить на части.
Штучка - рванула.
К счастью бабушка оказалась дома, она вызвала знакомого врача из
Военно-Медицинской, и Кикона увезли в больницу - сюда же, рядом, в
Военно-Медицинскую Академию... Три пальца на левой руке пришлось отнять,
мизинец и безымянный уцелели. В левом глазу навсегда остался маленький
осколок - он был медный, и его поэтому не сумели извлечь магнитом. Из
правой ладони был выдран большой кусок мяса и кожи. Дабы возместить
утраченное, врачи прирастили Киконе правую руку к животу, а возникшую
перемычку каждый день разминали раскаленными щипцами, чтобы постепенно
отсоединить. (Такие операции тогда, видимо, были в моде. В палате с
Киконей лежал воин, которому эскулапы таким же вот образом наращивали
утерянную в боях красоту: он ходил с левой рукой, соединенной кожно-мясной
перемычкой с тем местом, где у него раньше, до ранения в лицо, был нос. По
словам Кикони, во всех остальных отношениях воин был абсолютно здоровый и
даже здоровенный мужик. Каждые полмесяца он регулярно уходил из клиники в
самоход, к бабам, там обязательно ввязывался в пьяную драку, и в драке ему
обязательно обрывали эту его перемычку. Утром он, весь в крови,
возвращался с покаянием в палату, и врачи начинали все сначала).
Киконя пролежал в больнице больше полугода, и когда он снова появился
в классе, это был уже совсем другой человек. В нем вдруг обнаружился
интеллектуал. Оказалось, что он начитан, хорошо играет в шахматы и
довольно свободно читает по-немецки и по-английски. С ним стало интересно
разговаривать. О книгах. О кино. О марках. Он способен был с изысканной
небрежностью толковать о Мату-Гросу, Великой Сабане и о таинственных
м_е_з_а_с_, послуживших прообразом Затерянного Мира. Он без запинки
перечислял имена первобытных чудовищ, таящихся в трясинах Конго и
Убанги-Шари: лдау, шипекве, липата, мокеле-мбембе, аилали, бади-уи,
нгакуола-нгоу... Станислав обнаружил все это с некоторым удивлением, и они
стали общаться регулярно. Тем более, выяснилось, что Кикон с бабушкой и с
дедом, медицинским генерал-лейтенантом, профессором Военно-Медицинской
Академии, живет, оказывается, как раз напротив Станиславова дома, так что
они могли через улицу обмениваться условными жестами, а также
перемигиваться электрическими фонариками по системе Морзе.
2
Рукопись свою Станислав начал следующим образом:
"Свою Основную Теорему я мог бы сформулировать прямо сейчас, но это,
наверное, было бы неправильно. Наверное, правильно будет, если эта Теорема
возникнет из текста по мере его прочтения, как неизбежный вывод, абсолютно
логичный и единственно возможный.
То обстоятельство, что я выжил и дотянул до нынешних своих без малого
уже сорока лет, есть само по себе почти чудо. (Ибо что есть чудо?
Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более).
В тридцать седьмом году отца исключили из партии. Он пришел домой в
начале первого ночи, сел за стол, положил мертвые руки по обе стороны от
тарелки с борщом и сидел тихо, - черный, с мертвыми глазами, мертвый, он
даже не дышал - так, по крайней мере, показалось матери, которая все уже
поняла и молча плакала, сидя напротив него, по другую сторону стола.
Потом, уже наверное часа в два, вдруг грянул телефон. Отец бросился.
Невнятный незнакомый голос проговорил из трубки: "Зиновий. Немедленно, как
есть, отправляйся на вокзал и уезжай в Москву. Немедленно, ты понял меня?
Билет возьми с брони обкома..." И заныли короткие гудки.
Через час отец уже был в поезде. В Сталинград он более не возвращался
никогда - до самой войны жил в Питере и боролся за свою реабилитацию - без
всякого толку, впрочем, и без какой-либо пользы.
Однако, как это ясно мне теперь, в ту ночь он должен был быть
арестован. И, скорее всего, расстрелян. Это называлось тогда: десять лет
без права переписки. Именно такое в самом начале тридцать седьмого
произошло с его братом, Афанасием: десять лет без права переписки. А жена
его (вдова?) со всеми детьми была выслана в двадцать четыре часа в
Стерлитамак. Старшие дети выжили, но оба младшеньких - умерли в пути от
дизентерии. Соне было шесть, а Вове - пять.
Мне в это время было четыре. Я был анемичный, дохлый, золотушный
ребенок. Я, разумеется, был бы обречен.
Однако отец уцелел, и я поэтому остался жив. Временно. До следующего
события, как сказал бы специалист по теории вероятностей..."
Основная Теорема его могла бы звучать примерно так: "За тридцать с
лишним лет своей жизни я так часто оказывался на краю пропасти, на волосок
от гибели, совсем рядом с последней чертой, что пытаться объяснить сам
факт моего выживания одной лишь только случайностью - значит издеваться
над здравым смыслом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108