Совершенно
случайно.
Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с
подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь
опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или
даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая
простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он
решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило
вульгарис.
Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел
уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных
странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия,
Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку,
окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да
и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не
считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и
слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же
неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья...
вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под
ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище...
кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые
называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки,
раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь
густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом
стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и
даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей
впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт
казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже
оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..
Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, -
в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в
очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с
похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна
курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых
негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет,
самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя,
запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту
провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
На коленях твоих шевелится страницами Стак...
"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть
впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным
раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя
удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть -
Сомо". "Потому что димуАмо - звучит, а димуОмо - нет". И это было
совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...
Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный,
но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой
бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник. Мастер шкоды.
Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого.
Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они сидели на подоконнике
классной комнаты на втором этаже и смотрели вниз. Сначала там не было
ничего интересного, а потом вдруг на панели под самым окном объявился
директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он
был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул на эту шляпу и,
разумеется, попал.
Все было как в душном тягучем кошмаре. Как в замедленном кино.
Директор остановился... аккуратно снял шляпу... внимательно изучил
свисающее с нее... и принялся - неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно
- поднимать голову...
Их вихрем снесло с подоконника. Они, как две торпеды, вылетели в
коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха:
он вдруг подскочил к Папаше - самому страшному, беспощадному и могучему
хулигану пятого "а" класса - и залепил ему по рылу!
Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона, и с
высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно, видимо,
утратив сцепление с реальностью. Тогда Кикон влепил ему по морде
вторично... И вот тут - началось!..
"Киконя Папаше по чавке накидал!" - пронеслось, казалось, по всей
школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
случайно.
Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая с
подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал свою жизнь
опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три или
даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели. Это была самая
простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту. Он
решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт был темнило, темнило
вульгарис.
Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел
уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных
странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия,
Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку,
окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да
и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не
считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и
слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же
неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья...
вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под
ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище...
кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые
называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки,
раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь
густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом
стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и
даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей
впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт
казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже
оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..
Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, -
в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в
очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с
похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна
курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых
негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет,
самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя,
запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту
провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
На коленях твоих шевелится страницами Стак...
"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть
впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным
раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя
удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть -
Сомо". "Потому что димуАмо - звучит, а димуОмо - нет". И это было
совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...
Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный,
но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой
бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник. Мастер шкоды.
Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого.
Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они сидели на подоконнике
классной комнаты на втором этаже и смотрели вниз. Сначала там не было
ничего интересного, а потом вдруг на панели под самым окном объявился
директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он
был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул на эту шляпу и,
разумеется, попал.
Все было как в душном тягучем кошмаре. Как в замедленном кино.
Директор остановился... аккуратно снял шляпу... внимательно изучил
свисающее с нее... и принялся - неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно
- поднимать голову...
Их вихрем снесло с подоконника. Они, как две торпеды, вылетели в
коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха:
он вдруг подскочил к Папаше - самому страшному, беспощадному и могучему
хулигану пятого "а" класса - и залепил ему по рылу!
Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона, и с
высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно, видимо,
утратив сцепление с реальностью. Тогда Кикон влепил ему по морде
вторично... И вот тут - началось!..
"Киконя Папаше по чавке накидал!" - пронеслось, казалось, по всей
школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108