" "Да ей-богу, ничего..." О чем можно
было говорить? И зачем?.. Он отпустил ее хозяйничать, сел рядом в
Владленом, размял "памирину", закурил. Он чувствовал себя здесь лишним, и
это не огорчало его, а злило. Большинство присутствующих были ему
несимпатичны. Он слушал их вполуха и раздражался, потому что говорили они
- глупости и банальности (о бездарности, неумелости и слепоте гэбэшников),
нервные глупости и колкие нервности - так же вот, вероятно, мыши у себя в
подполье нервно рассуждают о тупой недалекости местного кота, только что
сожравшего мадам Мышильду Двадцать Вторую... Ему хотелось вмешаться и
спросить их: "Если они такие глупые и бездарные, то почему же это они вас
отлавливают, а не вы их?" Впрочем, он понимал прекрасно, что вопрос его
прозвучал бы так же нервно и глупо, как и все их рассуждения, да и не
собирался он заступаться за господина Кота, он и сам был здесь мышью, и
это сознание убивало в нем и корежило все естественное и превращало его в
нечто, точно так же нервно хихикающее, мелочно-ядовитое и потирающее
ручонки.
Ему было отвратительно, что из подсознания его все время лезла в
сознание поганая мыслишка в адрес Семена: "Доигрался! Трепло зубатое, сто
раз тебе говорено было: не трепись, заберут дурака..."
Ему было отвратительно, что он, как и все прочие здесь, чувствовал
себя чуточку героем: вот я какой - не испугался, не дрогнул, пришел
немедленно, без всяких колебаний, исполнил долг порядочного человека...
невзирая ни на что... а ведь мог бы и отсидеться...
Ему было противно, что мысль о том, что он находится все время под
тихим наблюдением, не покидала его, оказывается, с того самого момента,
как он сел за руль и принялся мучить стартер "запорожа", не покидает она
его и сейчас: что это там за белый "жигуль" стоял в кустах за домом?
Никогда раньше не стояло там никаких машин...
Он сидел, прихлебывая крепкий, но пустой чай, который притаранила ему
(по маминому наущению, разумеется) Сонюрка-младшая.
Народ вокруг оживленно галдел, обсуждалось, кому писать жалобу, какое
письмо сочинить и кому дать на подписание, где и как раздобыть иностранных
корреспондентов, которые вечно торчат в Москве, а в Питер их не заманишь
никакой коврижкой... Слушать их всех было довольно противно, но особенно
противен был один - незнакомый, толстенький молодой старичок, лысоватый,
розовый, невыносимо амбициозный и авторитетный. Он звучно, всех заглушая,
распространялся насчет подбора кадров в органы - "туда идут самые тупые,
самые безнадежные, самые верноподданные... чего можно ждать от таких
людей? Это же - армия, казарма, в самом крайнем своем проявлении:
дисциплина, подчинение, оловянная исполнительность, никакой инициативы, ни
в коем случае!.." "Да, - возражали ему, - но это же - машина, какие они ни
есть, но они составляют единый хорошо отлаженный механизм..." "Да не может
хорошо работать машина, собранная из плохих деталей!.." Тут Станислав не
выдержал.
- Ошибаетесь! - сказал он громко. Слишком громко - все сразу
замолчали и уставились на него тревожно. - Ошибаетесь, - повторил он тоном
ниже. - Фон Неймана почитайте. Как создать надежную машину из ненадежных
элементов...
- Вы полагаете, они там... - толстячок сделал неопределенный жест....
- Они там читают фон Неймана?
- Представления не имею, - сказал Станислав и поднялся. - Но я фон
Неймана читаю. И никогда не стану рассчитывать на то, что противник будет
делать самый дурацкий ход. Я буду исходить из того, что он сделает самый
сильный...
- Но вы же не станете спорить...
- Не стану, - сказал Станислав с наслаждением. - Мне завтра вставать
в шесть утра, - соврал он зачем-то. - Софья, лапушка, извини я пойду...
Если понадобится что-нибудь - ты же знаешь, так?..
В кустах по-прежнему торчал белый "жигуль", и внутри там светились
красные сигаретные огоньки. Эти люди даже не слишком маскировались. Чего
там? Все свои, и всем все ясно.
И тут слепое бешенство овладело им. Двигаясь как деревянный, он
подошел к белому "жигулю", излишне сильно стукнул в окошко и сказал
перехваченной глоткой: "Прикурить не дадите, люди хорошие?"
Прикурить ему дали с готовностью. За рулем сидел парнишка с роскошным
коком на темени, слегка испуганный таким неожиданным нападением из
темноты. А рядом прижималась к нему знакомая девчушка - дочка, кажется,
Зои Иванны с третьего этажа. "Пардон", сказал им Станислав и, толком даже
не прикурив, поспешно ретировался к своему "запорожу". Нервишки, думал он,
ожесточенно гоняя стартер. Боимся мы, вот в чем все дело. Боимся! И вины,
казалось бы, за тобой нет. И времена, казалось бы, не те, что раньше. А
страх сидит в тебе как черная заноза. Как хромосомная болезнь. Как
наследственный сифилис. И ничего нельзя с этим поделать... Да и не надо,
может быть? Это же, если подумать, спасительный страх. Он помогает нам не
делать глупостей... Вздор. Ни от чего он не помогает - полирует в тебе
раба, вот и вся от него польза. Не тебе от него польза - ИМ от него
польза... Он гнал машину по сырым, плохо освещенным улицам и думал, как
хорошо бы сейчас было взять командировку куда-нибудь в Тьмутаракань и
сгинуть там на все это смутное время.
Дома он прямо пошел к зеркальному шкафу, выдвинул нижний ящик и
уселся на пол над кучей папок. Здесь скапливалось все бумажное за годы и
годы: вырезки из газет (еще мама начала заполнять эти папки), черновики
его статей, рассказов и расчетов, большие, плотной бумаги, конверты с
фотографиями, альбомы, юбилейные дипломы какие-то (маминых давно
исчезнувших подружек), перехваченные резиночкой пачки квитанций, письма
ему от Лариски и его письма к ней за много лет - все навалом, никогда и
никем не разобранное, в полнейшем и извечном беспорядке...
Самиздата здесь оказалось немного, но самиздат имел-таки место.
Особенно встревожило его то обстоятельство, что о многих материалах он,
оказывается, начисто позабыл. В начале апреля, когда у Мирлина вдруг, -
как всегда ни с того, ни с сего, - произошел обыск, все они в панике
попрятали свой самиздат кто куда. Печного отопления ни у кого уже, кроме
Станислава, не осталось, жечь бумаги было негде, да и жалко, поэтому все
они мотались по городу с тяжелыми сумками под покровом ночи и рассовывали
свои папки и пакеты по родным и знакомым. (Родные-знакомые, как правило,
не возражали, однако же не обошлось и без парочки крайне неприятных -
своей неожиданностью - инцидентов). Тогда Станиславу казалось, что он
убрал из дома все наиболее существенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
было говорить? И зачем?.. Он отпустил ее хозяйничать, сел рядом в
Владленом, размял "памирину", закурил. Он чувствовал себя здесь лишним, и
это не огорчало его, а злило. Большинство присутствующих были ему
несимпатичны. Он слушал их вполуха и раздражался, потому что говорили они
- глупости и банальности (о бездарности, неумелости и слепоте гэбэшников),
нервные глупости и колкие нервности - так же вот, вероятно, мыши у себя в
подполье нервно рассуждают о тупой недалекости местного кота, только что
сожравшего мадам Мышильду Двадцать Вторую... Ему хотелось вмешаться и
спросить их: "Если они такие глупые и бездарные, то почему же это они вас
отлавливают, а не вы их?" Впрочем, он понимал прекрасно, что вопрос его
прозвучал бы так же нервно и глупо, как и все их рассуждения, да и не
собирался он заступаться за господина Кота, он и сам был здесь мышью, и
это сознание убивало в нем и корежило все естественное и превращало его в
нечто, точно так же нервно хихикающее, мелочно-ядовитое и потирающее
ручонки.
Ему было отвратительно, что из подсознания его все время лезла в
сознание поганая мыслишка в адрес Семена: "Доигрался! Трепло зубатое, сто
раз тебе говорено было: не трепись, заберут дурака..."
Ему было отвратительно, что он, как и все прочие здесь, чувствовал
себя чуточку героем: вот я какой - не испугался, не дрогнул, пришел
немедленно, без всяких колебаний, исполнил долг порядочного человека...
невзирая ни на что... а ведь мог бы и отсидеться...
Ему было противно, что мысль о том, что он находится все время под
тихим наблюдением, не покидала его, оказывается, с того самого момента,
как он сел за руль и принялся мучить стартер "запорожа", не покидает она
его и сейчас: что это там за белый "жигуль" стоял в кустах за домом?
Никогда раньше не стояло там никаких машин...
Он сидел, прихлебывая крепкий, но пустой чай, который притаранила ему
(по маминому наущению, разумеется) Сонюрка-младшая.
Народ вокруг оживленно галдел, обсуждалось, кому писать жалобу, какое
письмо сочинить и кому дать на подписание, где и как раздобыть иностранных
корреспондентов, которые вечно торчат в Москве, а в Питер их не заманишь
никакой коврижкой... Слушать их всех было довольно противно, но особенно
противен был один - незнакомый, толстенький молодой старичок, лысоватый,
розовый, невыносимо амбициозный и авторитетный. Он звучно, всех заглушая,
распространялся насчет подбора кадров в органы - "туда идут самые тупые,
самые безнадежные, самые верноподданные... чего можно ждать от таких
людей? Это же - армия, казарма, в самом крайнем своем проявлении:
дисциплина, подчинение, оловянная исполнительность, никакой инициативы, ни
в коем случае!.." "Да, - возражали ему, - но это же - машина, какие они ни
есть, но они составляют единый хорошо отлаженный механизм..." "Да не может
хорошо работать машина, собранная из плохих деталей!.." Тут Станислав не
выдержал.
- Ошибаетесь! - сказал он громко. Слишком громко - все сразу
замолчали и уставились на него тревожно. - Ошибаетесь, - повторил он тоном
ниже. - Фон Неймана почитайте. Как создать надежную машину из ненадежных
элементов...
- Вы полагаете, они там... - толстячок сделал неопределенный жест....
- Они там читают фон Неймана?
- Представления не имею, - сказал Станислав и поднялся. - Но я фон
Неймана читаю. И никогда не стану рассчитывать на то, что противник будет
делать самый дурацкий ход. Я буду исходить из того, что он сделает самый
сильный...
- Но вы же не станете спорить...
- Не стану, - сказал Станислав с наслаждением. - Мне завтра вставать
в шесть утра, - соврал он зачем-то. - Софья, лапушка, извини я пойду...
Если понадобится что-нибудь - ты же знаешь, так?..
В кустах по-прежнему торчал белый "жигуль", и внутри там светились
красные сигаретные огоньки. Эти люди даже не слишком маскировались. Чего
там? Все свои, и всем все ясно.
И тут слепое бешенство овладело им. Двигаясь как деревянный, он
подошел к белому "жигулю", излишне сильно стукнул в окошко и сказал
перехваченной глоткой: "Прикурить не дадите, люди хорошие?"
Прикурить ему дали с готовностью. За рулем сидел парнишка с роскошным
коком на темени, слегка испуганный таким неожиданным нападением из
темноты. А рядом прижималась к нему знакомая девчушка - дочка, кажется,
Зои Иванны с третьего этажа. "Пардон", сказал им Станислав и, толком даже
не прикурив, поспешно ретировался к своему "запорожу". Нервишки, думал он,
ожесточенно гоняя стартер. Боимся мы, вот в чем все дело. Боимся! И вины,
казалось бы, за тобой нет. И времена, казалось бы, не те, что раньше. А
страх сидит в тебе как черная заноза. Как хромосомная болезнь. Как
наследственный сифилис. И ничего нельзя с этим поделать... Да и не надо,
может быть? Это же, если подумать, спасительный страх. Он помогает нам не
делать глупостей... Вздор. Ни от чего он не помогает - полирует в тебе
раба, вот и вся от него польза. Не тебе от него польза - ИМ от него
польза... Он гнал машину по сырым, плохо освещенным улицам и думал, как
хорошо бы сейчас было взять командировку куда-нибудь в Тьмутаракань и
сгинуть там на все это смутное время.
Дома он прямо пошел к зеркальному шкафу, выдвинул нижний ящик и
уселся на пол над кучей папок. Здесь скапливалось все бумажное за годы и
годы: вырезки из газет (еще мама начала заполнять эти папки), черновики
его статей, рассказов и расчетов, большие, плотной бумаги, конверты с
фотографиями, альбомы, юбилейные дипломы какие-то (маминых давно
исчезнувших подружек), перехваченные резиночкой пачки квитанций, письма
ему от Лариски и его письма к ней за много лет - все навалом, никогда и
никем не разобранное, в полнейшем и извечном беспорядке...
Самиздата здесь оказалось немного, но самиздат имел-таки место.
Особенно встревожило его то обстоятельство, что о многих материалах он,
оказывается, начисто позабыл. В начале апреля, когда у Мирлина вдруг, -
как всегда ни с того, ни с сего, - произошел обыск, все они в панике
попрятали свой самиздат кто куда. Печного отопления ни у кого уже, кроме
Станислава, не осталось, жечь бумаги было негде, да и жалко, поэтому все
они мотались по городу с тяжелыми сумками под покровом ночи и рассовывали
свои папки и пакеты по родным и знакомым. (Родные-знакомые, как правило,
не возражали, однако же не обошлось и без парочки крайне неприятных -
своей неожиданностью - инцидентов). Тогда Станиславу казалось, что он
убрал из дома все наиболее существенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108