"Теорема 27. Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию,
не может сама себя сделать не определенной к нему".
Аминь! К этому нечего было добавить. Да и времени не оставалось уже:
захрипел под окнами Ларискин "запорож" - ночь кончилась, оператор вернулся
домой, и надо было срочно убирать всю эту груду мудрости на полку, и
прятать дневник, и делать вид, что зачитался титаническим творением
соцреализма - романом "Щит и меч" (о котором злые языки говаривали, что
подан он был в редакцию под названием "Счит и мечь")... Даже и помыслить
было страшно - объясняться с Лариской насчет Предназначения,
Предопределения и Руки Судьбы...
Иногда любить значит - молчать.
3
В декабре Лариска легла на сохранение.
Целый день они проторчали в больнице, пока улаживались бесконечные и
бессмысленные формальности. Лариска была сосредоточена и молчалива. Он
чувствовал себя виноватым, тужился ее отвлечь и развлечь, трепался, как
юный ухажер, - суконно и бездарно, Лариска улыбалась иногда через силу, но
думала о своем.
Возвращался он уже в темноте. Мягкий снег медленно падал в свете
фонарей. Мир был тих и пуст. Мир был чист и добр, от людей в нем остались
только тающие цепочки следов на свежем снегу. А внутри себя он ощущал
неприятную тишину и гнетущую пустоту, в которой плавало нечто лохматое,
многослойное и противное, как китайский чайный гриб. Он робко попытался
разобраться, но ничего, кроме многослойного унылого и упрямого
неудовольствия, внутри у себя не обнаружил.
Он понял, что ему решительно не нравится больница, в которую легла
Лариска. Конечно, было очень удобно, что больница совсем рядом с домом -
пять минут неспешной ходьбы, - но ведь это была больница, в которой умерла
мама. И хотя Лариску положили в совсем другой, новый, корпус, он все равно
вспоминал, не мог не вспоминать, мамину палату - огромный зал, тесно
уставленный койками, ДЕСЯТКАМИ коек, и растопыренные скелеты
многочисленных капельниц, торчащие по всему залу, как некие тощие
металлические кактусы, и равномерное гудение-бормотание-бурчание множества
голосов, и влажную пахучую духоту, и женские лица, лица, лица, равнодушно
обращенные к нему... И этот же зал в утро смерти... почему-то пустой -
десятки пустых, разобранных коек... почему? Почему всех убрали (и куда?)
из этой палаты, где ночью произошла смерть?.. Может быть, так у них
принято? Вряд ли... Он отогнал это неуместное сейчас воспоминание и
заставил себя думать о другом.
Он честно признался себе, что ему не нравится в этой ситуации ВСЕ.
Все происходящее было неудобно и малоприятно, и не обещало впереди ничего,
кроме бесчисленных хлопот и осложнений. И то, что Лариске, все-таки,
поздновато рожать: не девочка, за тридцать пять уже, а если быть точным,
то все тридцать восемь. (Наверное, именно поэтому и идет все не гладко, и
боли эти ее, и угроза выкидыша - да и вообще, куда это годится: первые
роды в тридцать восемь лет!) И то, что зачатие получилось
незапланированное, дурацкое и, скорее всего, по пьяному делу - ему даже
казалось, что он помнит, как все это произошло - после Ларискиного дня
рождения, надрались и дали себе волю, как молодые... (Тоже между прочим,
ничего хорошего - пьяное зачатие...) И вообще, не хотел он этого ничего,
не готов он к этому был совершенно, и не собирался даже готовиться - чего
ради?.. Ну, не люблю я детей! Или скажем мягче: равнодушен. И даже
брезгаю, если уж на то пошло: пеленки, распашонки, вопли, сопли,
болезни... А если врач окажется прав и их, действительно, будет двое?..
Тут самое гадкое, что ведь и не скажешь об этом никому и никому не
пожалуешься. Особенно Лариске. Она-то, видимо, решила раз и навсегда. Или
сейчас или - уж никогда больше. У нее эта решимость на лице написана, не
подступишься - слышать ничего не захочет, и знать не захочет ничего.
Сейчас или никогда!.. Теперь, значит, надо готовиться к переезду в Минск.
Они со своей маман уже явно все обговорили, папан - в восторге и готов
устроить меня к себе в институт хоть завтра. И не обидит. Отца своего
внука - никогда не обидит. Тем более, если внуков будет двое... Господи,
все здесь бросить - квартиру, ребят, Ежеватова, - все послать к черту, все
надежды, все расчеты, и может быть - навсегда...
Он задержал шаг и стал смотреть сквозь снег, который все густел и
густел, горит ли свет у Виконта. Свет горел, но он решил идти домой -
настроение было не под гостей. Настроение было - поглядеть на себя в
зеркало и хватить по дурацкой морде со всей силы, чтобы юшка брызнула...
Но едва он включил свет в большой комнате, раздался телефонный
звонок. Он сначала не хотел брать трубку, но тут его вдруг словно ледяной
водой окатило: а вдруг это из больницы, - он кинулся, но это, слава богу,
оказался Виконт. От счастья и облегчения у него даже дух занялся, и он на
радостях тут же позвал Виконта пить чай.
Сразу после программы "Время", еще про погоду сообщить не успели,
приперся Сеня Мирлин. Жадно выхлебал остывший чай, подобрал остатки
тульского пряника, а потом, оскаливаясь лошадиными зубами, полез в свой
мокрый от истаявшего снега портфель, вынул и швырнул на скатерть пачку
листков, исписанных крупным детским почерком. "Читайте, - потребовал он,
сверкая очками. - Только что закончил. Еще чернила не высохли".
Пришлось читать. Это оказалось некое эссе, "плод нощных размышлений",
кровью сердца писанное, слезами окропленное и чуждое внутренней цензуры.
Называлось оно "ПОКОЛЕНИЕ, ГЛОТНУВШЕЕ СВОБОДЫ", и имело перед собою
эпиграфом стихи, - по словам Сени, вольный перевод польской диссидентской
песенки:
Наше поколение,
Глотнувшее свободы, -
Недоразумение,
Странное, уродливое...
Кровью не умытое,
В тюрьмах не распятое,
Богом позабытое, дьяволом проклятое,
Наше поколение...
Читали, перебрасывая друг другу уже прочитанные листки, сначала
неохотно (навязался нам на голову со своими брульонами), потом -
настороженно-критически (ну, брат, это ты - хватанул, не так оно все
происходило, а совсем даже по-другому), а начиная со второй половины, -
азартно, жадно, хотя и в совершенном несогласии с автором, с собою, с
миром, со всей этой проклятой поганой действительностью.
- Ну, Семен... Посадят тебя к чертовой матери! - сказал Станислав,
дочитав последний листок и передав его Виконту. Семен удовлетворенно
ухмыльнулся и принялся собирать разбросанные листочки в папку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108