в лес вели тропинки, по которым ходили люди в ватниках. Издали казалось, что они бредут по пояс в снегу, но почему-то без особого труда. Тропинки лежали глубоко в снегу и были такие узкие, что трудно разойтись. Одна тропинка пошире, вроде дороги, привела их от машины к костру. От костра шел густой дым и взлетали искры. Дыму было, казалось, лень подниматься выше деревьев, и он стлался над самым лесом.
Валечка смотрела, широко раскрыв глаза. Все это, конечно, интересно, но дома лучше. Там можно было бы раздеться, сбросить с себя тяжелую и тесную шубку.
Когда глаза привыкли к темноте, освещенной слабыми бликами огня, из-за костра выплыл длинный ряд палаток. Над каждой торчала жестяная труба, из которой в морозный воздух летели искры и валил дым. За палатками виднелся длинный, низкий барак — единственное солидное сооружение. Когда-нибудь впоследствии его приспособят под склад, а потом разберут на дрова. Но пока это — центр будущего поселка. Здесь находились контора, столовая, больница, в нем же отвели маленькую комнатку новому начальнику стройки.
Так Валечка оказалась все же в доме, хотя ее заверяли, что никаких домов здесь нет. Стены были смешные — из круглых бревен, между которыми торчал мох. Валечка первым делом занялась мхом, но он никак не отдирался, а потом мама сказала, что нельзя вырывать мох — будет холодно. Еще смешнее был дом у тети Лены: стены и потолок из брезента, который колыхался на ветру. Пол тоже из материи и устлан хвоей. Посередине комнаты — маленькая печурка, но такая горячая, прямо красная. Пальцем к ней нельзя притронуться. В этой комнате жили и другие тети, их Валечка не знала. Но тети были добрые, они поздоровались с ней за руку и стали наперебой угощать конфетами. Потом Валечку увели кушать, а затем уложили спать. Засыпая, она еще раз украдкой попыталась отодрать мох от стены, потому что он торчал очень некрасиво.
Новый начальник стройки Михаил Матвеевич Воронов приступил к своим обязанностям. Ознакомившись с положением дел,— а знакомиться-то, в сущности, было почти не с чем, все нужно было начинать сначала,— он созвал прорабов и бригадиров. Помещение, именуемое конторой, было так мало, что участники летучки могли уместиться в нем только стоя. Воронов стоял за своим столом. Он вспомнил, что вот так, стоя, выслушивали солдаты во время войны перед наступлением боевой приказ командира.
Летучка была одновременно и открытым партийным собранием. Все, о чем говорилось, было так знакомо Елене Петровне, что она улыбнулась. Не хватает рабочей силы. Дорога все еще в таком состоянии, что доставка бетонных и металлических конструкций затруднена. Надо корчевать лес, а заодно бросить часть людей на дорожные работы. Положение выправится, когда сюда дойдет железная дорога, но она будет готова лишь к весне. Строители поселка не могут сидеть сложа руки до весны. Зато техники здесь было много, больше чем когда-либо встречала Елена Петровна в начальной стадии работ. Были бульдозеры, экскаваторы, буровые машины, автомобили, грейдеры, краны, прожекторы, передвижные электростанции. Туулилахти строился более десяти лет. Новый поселок, которому еще не успели дать имя, а называли пока по километровому столбу, будет больше, чем Туулилахти. Здесь предстоит возвести деревообрабатывающий комбинат и химическую фабрику. Но никто не даст им на строительство десяти лет — надо все сделать быстрее.
— Давайте, друзья, с самого начала договоримся, что все наши дела будем решать сообща. Я назначен начальником, но я такой же исполнитель, как и все другие,— исполнитель вашей воли, воли вышестоящих органов...
Воронов осекся, уловив одобрительную улыбку на губах Елены Петровны.
— Вопросы есть, или перейдем к конкретным заданиям каждой бригаде на ближайшие дни? — заключил начальник.
Вечером были танцы. Нельзя же без них — строители в основном народ молодой. Правда, танцевать приходилось небольшими группами, по очереди, потому что помещение
столовой, служившее заодно и клубом, было очень невелико. Обедать тоже ходили по очереди. Но и те, кому приходилось ожидать на морозе, не обижались. Парочки гуляли по глубоким тропинкам, таким узким, что поневоле приходилось идти, прижавшись друг к другу. «Скоро потребуется много квартир,— улыбнулась Елена Петровна, глядя на них.— А там и садики, и ясли».
Когда Елене Петровне хотелось поговорить о Мирке, она шла к Айно Андреевне. Она уже все продумала. Весной она поедет за Миркой, а потом вместе — па Черное море. С недельку проведут в Москве, походят по музеям, театрам, потом в Ленинград... В Петрозаводске тоже побудут, заедут на пару дней в Туулилахти. И потом — сюда. Здесь Мирка привыкнет к новой обстановке, научится говорить по-русски и потом поедет учиться. Мирка должна учиться— так хочет она, мать. Она все-все продумала.
Айно Андреевна немного засомневалась:
— Я, конечно, не успела узнать, в каких условиях выросла Мирка, но, может быть, ей тяжело будет привыкнуть к такому...— она показала на окно, за которым стояла тайга, освещенная прожекторами, вся в дыму и искрах.
— Но она ведь моя дочь! — возразила Елена Петровна.
Вернувшись в палатку, она опять села за письмо. Мирка
должна заранее знать, куда она едет. Мать хотела рассказать дочери о ее родине суровую, но прекрасную правду.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Моя родная доченька Мирка...»
Длинное письмо, написанное незнакомым почерком. Фотокарточка какой-то женщины. Ома сидит в кресле, дородная, важная, точно хозяйка богатого поместья. А за ее спиной возвышается белоснежный дворец с колоннами, окруженный пышными пальмами.
Мирья не сразу поняла, от кого это письмо и чей это снимок. Но подпись: «твоя мама». Эта женщина — мама? Нет, ей в тысячу раз дороже полуразвалившаяся избушка на Алинанниеми и Алина, сгорбленная, старая.
Мирья прочитала начало письма и снова взяла фотографию. Теперь женщина на снимке уже не казалась ей надменной. А этот дворец, оказывается, не ее, а просто дом отдыха на берегу Черного моря. Она там отдыхает.
Письмо написано по-фински, правда с некоторыми непривычными оборотами, но Мирья этого не замечала.
...Отца уже нет. А мама жива, хотя Мирья считала ее умершей почти семнадцать лет назад. Да она и была тогда на волосок от смерти. Ее подобрали без сознания, много месяцев она лежала в госпитале.
На фотографии — женщина, много испытавшая и вынесшая... Она никогда не плакала, а вот теперь плачет... И руки ее дрожат... Мирья видела это по письму.
— Мама!..
Мирья дочитала письмо до середины, и только здесь то, что она вначале сознавала рассудком, дошло до сердца. Мама, ее настоящая, родившая ее мать,— жива!
Это глаза ее матери. Ее волосы... Ее лицо! Такой, именно такой Мирья ее и представляла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Валечка смотрела, широко раскрыв глаза. Все это, конечно, интересно, но дома лучше. Там можно было бы раздеться, сбросить с себя тяжелую и тесную шубку.
Когда глаза привыкли к темноте, освещенной слабыми бликами огня, из-за костра выплыл длинный ряд палаток. Над каждой торчала жестяная труба, из которой в морозный воздух летели искры и валил дым. За палатками виднелся длинный, низкий барак — единственное солидное сооружение. Когда-нибудь впоследствии его приспособят под склад, а потом разберут на дрова. Но пока это — центр будущего поселка. Здесь находились контора, столовая, больница, в нем же отвели маленькую комнатку новому начальнику стройки.
Так Валечка оказалась все же в доме, хотя ее заверяли, что никаких домов здесь нет. Стены были смешные — из круглых бревен, между которыми торчал мох. Валечка первым делом занялась мхом, но он никак не отдирался, а потом мама сказала, что нельзя вырывать мох — будет холодно. Еще смешнее был дом у тети Лены: стены и потолок из брезента, который колыхался на ветру. Пол тоже из материи и устлан хвоей. Посередине комнаты — маленькая печурка, но такая горячая, прямо красная. Пальцем к ней нельзя притронуться. В этой комнате жили и другие тети, их Валечка не знала. Но тети были добрые, они поздоровались с ней за руку и стали наперебой угощать конфетами. Потом Валечку увели кушать, а затем уложили спать. Засыпая, она еще раз украдкой попыталась отодрать мох от стены, потому что он торчал очень некрасиво.
Новый начальник стройки Михаил Матвеевич Воронов приступил к своим обязанностям. Ознакомившись с положением дел,— а знакомиться-то, в сущности, было почти не с чем, все нужно было начинать сначала,— он созвал прорабов и бригадиров. Помещение, именуемое конторой, было так мало, что участники летучки могли уместиться в нем только стоя. Воронов стоял за своим столом. Он вспомнил, что вот так, стоя, выслушивали солдаты во время войны перед наступлением боевой приказ командира.
Летучка была одновременно и открытым партийным собранием. Все, о чем говорилось, было так знакомо Елене Петровне, что она улыбнулась. Не хватает рабочей силы. Дорога все еще в таком состоянии, что доставка бетонных и металлических конструкций затруднена. Надо корчевать лес, а заодно бросить часть людей на дорожные работы. Положение выправится, когда сюда дойдет железная дорога, но она будет готова лишь к весне. Строители поселка не могут сидеть сложа руки до весны. Зато техники здесь было много, больше чем когда-либо встречала Елена Петровна в начальной стадии работ. Были бульдозеры, экскаваторы, буровые машины, автомобили, грейдеры, краны, прожекторы, передвижные электростанции. Туулилахти строился более десяти лет. Новый поселок, которому еще не успели дать имя, а называли пока по километровому столбу, будет больше, чем Туулилахти. Здесь предстоит возвести деревообрабатывающий комбинат и химическую фабрику. Но никто не даст им на строительство десяти лет — надо все сделать быстрее.
— Давайте, друзья, с самого начала договоримся, что все наши дела будем решать сообща. Я назначен начальником, но я такой же исполнитель, как и все другие,— исполнитель вашей воли, воли вышестоящих органов...
Воронов осекся, уловив одобрительную улыбку на губах Елены Петровны.
— Вопросы есть, или перейдем к конкретным заданиям каждой бригаде на ближайшие дни? — заключил начальник.
Вечером были танцы. Нельзя же без них — строители в основном народ молодой. Правда, танцевать приходилось небольшими группами, по очереди, потому что помещение
столовой, служившее заодно и клубом, было очень невелико. Обедать тоже ходили по очереди. Но и те, кому приходилось ожидать на морозе, не обижались. Парочки гуляли по глубоким тропинкам, таким узким, что поневоле приходилось идти, прижавшись друг к другу. «Скоро потребуется много квартир,— улыбнулась Елена Петровна, глядя на них.— А там и садики, и ясли».
Когда Елене Петровне хотелось поговорить о Мирке, она шла к Айно Андреевне. Она уже все продумала. Весной она поедет за Миркой, а потом вместе — па Черное море. С недельку проведут в Москве, походят по музеям, театрам, потом в Ленинград... В Петрозаводске тоже побудут, заедут на пару дней в Туулилахти. И потом — сюда. Здесь Мирка привыкнет к новой обстановке, научится говорить по-русски и потом поедет учиться. Мирка должна учиться— так хочет она, мать. Она все-все продумала.
Айно Андреевна немного засомневалась:
— Я, конечно, не успела узнать, в каких условиях выросла Мирка, но, может быть, ей тяжело будет привыкнуть к такому...— она показала на окно, за которым стояла тайга, освещенная прожекторами, вся в дыму и искрах.
— Но она ведь моя дочь! — возразила Елена Петровна.
Вернувшись в палатку, она опять села за письмо. Мирка
должна заранее знать, куда она едет. Мать хотела рассказать дочери о ее родине суровую, но прекрасную правду.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Моя родная доченька Мирка...»
Длинное письмо, написанное незнакомым почерком. Фотокарточка какой-то женщины. Ома сидит в кресле, дородная, важная, точно хозяйка богатого поместья. А за ее спиной возвышается белоснежный дворец с колоннами, окруженный пышными пальмами.
Мирья не сразу поняла, от кого это письмо и чей это снимок. Но подпись: «твоя мама». Эта женщина — мама? Нет, ей в тысячу раз дороже полуразвалившаяся избушка на Алинанниеми и Алина, сгорбленная, старая.
Мирья прочитала начало письма и снова взяла фотографию. Теперь женщина на снимке уже не казалась ей надменной. А этот дворец, оказывается, не ее, а просто дом отдыха на берегу Черного моря. Она там отдыхает.
Письмо написано по-фински, правда с некоторыми непривычными оборотами, но Мирья этого не замечала.
...Отца уже нет. А мама жива, хотя Мирья считала ее умершей почти семнадцать лет назад. Да она и была тогда на волосок от смерти. Ее подобрали без сознания, много месяцев она лежала в госпитале.
На фотографии — женщина, много испытавшая и вынесшая... Она никогда не плакала, а вот теперь плачет... И руки ее дрожат... Мирья видела это по письму.
— Мама!..
Мирья дочитала письмо до середины, и только здесь то, что она вначале сознавала рассудком, дошло до сердца. Мама, ее настоящая, родившая ее мать,— жива!
Это глаза ее матери. Ее волосы... Ее лицо! Такой, именно такой Мирья ее и представляла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76