Он заговорил:
— Да, многие пострадали в войну. И им нужно помогать. Это дело всей общественности, а прежде всего — профсоюзов. Меня удивляет равнодушное отношение к таким пещам. Вот, например, в земле полно мин, а стройку начинают, даже не проверив, есть ли мины. Или, вот вы говорите, Кюдлиев... Павел, кажется, его зовут. Он нуждается безусловно в лечении. А скажите, ставился ли хоть раз у нас в профсоюзной организации вопрос о медицинской помощи лому парию? Ею нужно направить к специалистам, т.(хлопотать ему путевку в санаторий. Или вот квартирные условия? Такому человеку, как Кюллиев, нужно в первую очередь, или, вернее, вне всякой очереди, устроить квартиру. А он живет в получужой семье, где шумят дети...
Правильно говорил Петриков.
В заключение он добавил:
— Кровь проливать мы умели, а вот раны войны по- настоящему залечивать еще не научились.
Он взглянул на часы и встал: перекур затянулся, и поэтому рабочие стали дружно подниматься. Но не успели разойтись по местам, как раздался вопрос:
— А интересно, сколько капель своей крови ты, Петриков, пролил и где?
Это был старый сплавщик Койвунен, уже много лет на ушедший на пенсию. Он сидел в сторонке на бревне, сутулый, морщинистый, в клетчатой рубашке и жилете. Никто не заметил, с каким вниманием старик слушал Петрикова, попыхивая своей неразлучной трубкой-носогрейкой.
В поселке Койвунена хорошо знали и в то же время как-то не всегда замечали его. Знали его потому, что вся его жизнь, начиная с двадцатых годов, когда он приехал в Советский Союз, была на виду, а замечали его не всегда потому, что он не вмешивался в жизнь других, жил одиноко в своей комнатушке.
Вставал он каждое утро неизменно в семь часов, готовил себе завтрак, а потом начинал свой обычный обход. Сперва он шел к сплавщикам. Долго стоял и смотрел, как идет сортировка древесины, покуривал и молча кивал или покачивал головой, в зависимости от того, как спорилась работа у того или другого сплавщика. Здесь ему все было знакомо — каждый человек и каждое движение. Если кто- нибудь пытался завязать с ним более длительный разговор, старик отвечал:
— А ты, видать, считаешь, что ты и работа в неравном положении: мол, работа от тебя никуда не уйдет, а ты можешь ее бросить и лясы точить. Ты, пожалуй, даже спать можешь лечь с ней в обнимку.
На него не сердились — в свое время он сам работал, не думая о передышках, а перекуры ему были ни к чему: трубка постоянно была у него в зубах, а если она гасла, то стоило ему только сунуть ее в карман, как она опять была полна табаку, зажечь ее было делом одной секунды, так что для этого он от работы не отрывался.
От сплавщиков он шел к строителям. На стройке никого не хвалил и не упрекал — здесь работа была ему менее знакома и строителей он гоже знал меньше. Строители привыкли к его ежедневным обходам и почти не обращали на него внимания, и поэтому теперь все немало удивились, когда старик подал голос. Вася Долговязый от удивления даже снова сел на бревно.
Петриков пристально посмотрел на старика и, нахмурив брови, спросил:
— Вы, собственно, кто? И что вы тут делаете?
— Кто я? — У старика в глазах мелькнула веселая искорка.— Неужто не помните? Да ведь мы же с вами на одном солнце портянки сушили. Забыли? Как вы кровь проливали, а мы прохлаждались.
Петриков, все еще рассматривая старика, признал:
— У вас действительно что-то подозрительно знакомое лицо.
— Во-во, припомнили — именно подозрительно. Помните историю с одной женщиной?
— С женщиной! — вырвалось вдруг у Елены Петровны. Ей даже стало любопытно.— С какой же?
— Ну, с одной там...— Койвунен замялся, глубоко затянулся и, пуская дым колечками, сосредоточенно стал следить за ними. Потом тихо сказал: —Да с тобой, Елена Петровна.
— Со мной! — Елена Петровна даже заморгала от удивления.— Со мной! Нет у меня никаких историй!
У нее был такой растерянный вид, на лице ее было написано столько удивления, что старик не мог не добавить:
— Да это когда мы тебя из финского тыла притащили...
Теперь Елена Петровна была настолько поражена, что
даже больше ничего не спросила. Мысли ее зароились, перебивая одна другую. Значит, здесь, в Туулилахти живут люди, знавшие ее еще в годы войны, знающие ее судьбу. Ведь она почти никому о себе не рассказывала, разве только кое-что Айно Андреевне. И зачем рассказывать? У многих жизнь сложилась не легче. А интересно, какое участие Койвунен и Петриков приняли в ее спасении и что у них за конфликт случился на этой почве? Все это так странно, так неожиданно. Надо бы спросить...
Но ничего спросить она не успела. Петриков опередил
ее:
— Давайте потом поговорим о делах давно минувших дней. А сейчас — за работу. А то перекур у нас Затянулся. Или как, Елена Петровна?
Елена Петровна только кивнула в ответ. Когда все разошлись, Петриков подошел к Койвунену и, хлопнув того по плечу, сказал дружески:
— Заглянул бы ко мне вечерком. Посидим, потолкуем. Или лучше я зайду к тебе.
На небольших стройках и лесопунктах люди в свободное время часто собираются в конторе. Они приходят послушать полуофициальную беседу начальника с прорабами, мастерами и бригадирами, чтобы быть таким образом и курсе производственных дел, они приходят и просто покурить, поделиться новостями, воспоминаниями.
Заглядывают сюда и люди, которые давно уже ушли на пенсию и могли, казалось, спокойно отдыхать, не волнуясь, сколько на сегодня выдано «кубиков» или как обстоит дело
с Каким-то там монтажом. Вот и сегодня сидели два ветерана — Койвунен и Степаненко.
Закончив деловой разговор, Воронов вдруг обратился к Койвунену. Он спросил таким тоном, словно тот в чем-то провинился:
— Что за история у тебя там с Петриковым и при чем Елена Петровна?
Койвунен молча встал, неторопливо прошел к печке и, тщательно выбив трубку и заправив ее табаком, коротко ответил:
— Да ничего особенного.
— Ну все-таки?
— Пусть этот ваш Петриков не говорит, что кровь проливал. А еще метит на место Маккоева. Уж кто действительно воевал, так это он, Маккоев наш.
— Если уж ты начал, так не тяни,— попросил Вася Долговязый.
— Не я — он начал, Петриков. Воевал он знаете как? Под кроватью. Как завыла бомба, он — шмыг под кровать. И так сразу запахло, что дышать невозможно стало. Известное дело: как бывает в таких случаях. А потом он запасся бумажками, всякими врачебными справками — больной, мол. Ну и устроился в газете, в Пудож подался, подальше от фронта. А какой из него газетчик? Если уж и напишет пару слов, то — всё из чужих статей. Выперли его из редакции или сам ушел — чего не знаю, того не знаю. Я скажу только: кишка просто у него тонка да душа в пятках — вот и все его хвори.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Да, многие пострадали в войну. И им нужно помогать. Это дело всей общественности, а прежде всего — профсоюзов. Меня удивляет равнодушное отношение к таким пещам. Вот, например, в земле полно мин, а стройку начинают, даже не проверив, есть ли мины. Или, вот вы говорите, Кюдлиев... Павел, кажется, его зовут. Он нуждается безусловно в лечении. А скажите, ставился ли хоть раз у нас в профсоюзной организации вопрос о медицинской помощи лому парию? Ею нужно направить к специалистам, т.(хлопотать ему путевку в санаторий. Или вот квартирные условия? Такому человеку, как Кюллиев, нужно в первую очередь, или, вернее, вне всякой очереди, устроить квартиру. А он живет в получужой семье, где шумят дети...
Правильно говорил Петриков.
В заключение он добавил:
— Кровь проливать мы умели, а вот раны войны по- настоящему залечивать еще не научились.
Он взглянул на часы и встал: перекур затянулся, и поэтому рабочие стали дружно подниматься. Но не успели разойтись по местам, как раздался вопрос:
— А интересно, сколько капель своей крови ты, Петриков, пролил и где?
Это был старый сплавщик Койвунен, уже много лет на ушедший на пенсию. Он сидел в сторонке на бревне, сутулый, морщинистый, в клетчатой рубашке и жилете. Никто не заметил, с каким вниманием старик слушал Петрикова, попыхивая своей неразлучной трубкой-носогрейкой.
В поселке Койвунена хорошо знали и в то же время как-то не всегда замечали его. Знали его потому, что вся его жизнь, начиная с двадцатых годов, когда он приехал в Советский Союз, была на виду, а замечали его не всегда потому, что он не вмешивался в жизнь других, жил одиноко в своей комнатушке.
Вставал он каждое утро неизменно в семь часов, готовил себе завтрак, а потом начинал свой обычный обход. Сперва он шел к сплавщикам. Долго стоял и смотрел, как идет сортировка древесины, покуривал и молча кивал или покачивал головой, в зависимости от того, как спорилась работа у того или другого сплавщика. Здесь ему все было знакомо — каждый человек и каждое движение. Если кто- нибудь пытался завязать с ним более длительный разговор, старик отвечал:
— А ты, видать, считаешь, что ты и работа в неравном положении: мол, работа от тебя никуда не уйдет, а ты можешь ее бросить и лясы точить. Ты, пожалуй, даже спать можешь лечь с ней в обнимку.
На него не сердились — в свое время он сам работал, не думая о передышках, а перекуры ему были ни к чему: трубка постоянно была у него в зубах, а если она гасла, то стоило ему только сунуть ее в карман, как она опять была полна табаку, зажечь ее было делом одной секунды, так что для этого он от работы не отрывался.
От сплавщиков он шел к строителям. На стройке никого не хвалил и не упрекал — здесь работа была ему менее знакома и строителей он гоже знал меньше. Строители привыкли к его ежедневным обходам и почти не обращали на него внимания, и поэтому теперь все немало удивились, когда старик подал голос. Вася Долговязый от удивления даже снова сел на бревно.
Петриков пристально посмотрел на старика и, нахмурив брови, спросил:
— Вы, собственно, кто? И что вы тут делаете?
— Кто я? — У старика в глазах мелькнула веселая искорка.— Неужто не помните? Да ведь мы же с вами на одном солнце портянки сушили. Забыли? Как вы кровь проливали, а мы прохлаждались.
Петриков, все еще рассматривая старика, признал:
— У вас действительно что-то подозрительно знакомое лицо.
— Во-во, припомнили — именно подозрительно. Помните историю с одной женщиной?
— С женщиной! — вырвалось вдруг у Елены Петровны. Ей даже стало любопытно.— С какой же?
— Ну, с одной там...— Койвунен замялся, глубоко затянулся и, пуская дым колечками, сосредоточенно стал следить за ними. Потом тихо сказал: —Да с тобой, Елена Петровна.
— Со мной! — Елена Петровна даже заморгала от удивления.— Со мной! Нет у меня никаких историй!
У нее был такой растерянный вид, на лице ее было написано столько удивления, что старик не мог не добавить:
— Да это когда мы тебя из финского тыла притащили...
Теперь Елена Петровна была настолько поражена, что
даже больше ничего не спросила. Мысли ее зароились, перебивая одна другую. Значит, здесь, в Туулилахти живут люди, знавшие ее еще в годы войны, знающие ее судьбу. Ведь она почти никому о себе не рассказывала, разве только кое-что Айно Андреевне. И зачем рассказывать? У многих жизнь сложилась не легче. А интересно, какое участие Койвунен и Петриков приняли в ее спасении и что у них за конфликт случился на этой почве? Все это так странно, так неожиданно. Надо бы спросить...
Но ничего спросить она не успела. Петриков опередил
ее:
— Давайте потом поговорим о делах давно минувших дней. А сейчас — за работу. А то перекур у нас Затянулся. Или как, Елена Петровна?
Елена Петровна только кивнула в ответ. Когда все разошлись, Петриков подошел к Койвунену и, хлопнув того по плечу, сказал дружески:
— Заглянул бы ко мне вечерком. Посидим, потолкуем. Или лучше я зайду к тебе.
На небольших стройках и лесопунктах люди в свободное время часто собираются в конторе. Они приходят послушать полуофициальную беседу начальника с прорабами, мастерами и бригадирами, чтобы быть таким образом и курсе производственных дел, они приходят и просто покурить, поделиться новостями, воспоминаниями.
Заглядывают сюда и люди, которые давно уже ушли на пенсию и могли, казалось, спокойно отдыхать, не волнуясь, сколько на сегодня выдано «кубиков» или как обстоит дело
с Каким-то там монтажом. Вот и сегодня сидели два ветерана — Койвунен и Степаненко.
Закончив деловой разговор, Воронов вдруг обратился к Койвунену. Он спросил таким тоном, словно тот в чем-то провинился:
— Что за история у тебя там с Петриковым и при чем Елена Петровна?
Койвунен молча встал, неторопливо прошел к печке и, тщательно выбив трубку и заправив ее табаком, коротко ответил:
— Да ничего особенного.
— Ну все-таки?
— Пусть этот ваш Петриков не говорит, что кровь проливал. А еще метит на место Маккоева. Уж кто действительно воевал, так это он, Маккоев наш.
— Если уж ты начал, так не тяни,— попросил Вася Долговязый.
— Не я — он начал, Петриков. Воевал он знаете как? Под кроватью. Как завыла бомба, он — шмыг под кровать. И так сразу запахло, что дышать невозможно стало. Известное дело: как бывает в таких случаях. А потом он запасся бумажками, всякими врачебными справками — больной, мол. Ну и устроился в газете, в Пудож подался, подальше от фронта. А какой из него газетчик? Если уж и напишет пару слов, то — всё из чужих статей. Выперли его из редакции или сам ушел — чего не знаю, того не знаю. Я скажу только: кишка просто у него тонка да душа в пятках — вот и все его хвори.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76