..
Елена Петровна заерзала на стуле, потом прервала старика:
— Почему ты так зло говоришь о человеке? Что он тебе плохого сделал? Что, личные счеты у тебя с ним, да? Я не думала, что у тебя такая натура.
Койвунен вынул трубку изо рта и, удивленно мигая слезящимися глазами, уставился на Елену Петровну:
— Натура, говоришь? Личные счеты, говоришь? Эх вы, люди! Но раз я начал, так скажу до конца...
Закончив свой рассказ, старик встал, снова выбил золу из трубки и молча направился к выходу.
— Но ты-то хоть узнал меня? — спросила Елена Петровна.
Люди сидели молча, стараясь из отрывочных фраз старого сплавщика и партизана представить себе более или менее цельную картину случившегося, хотя многое для них оставалось неясным.
Как могло случиться, что человек, показавший себя трусом и даже симулянтом, сумел настолько войти в доверие командования, что смог распоряжаться судьбами настоящих патриотов, сохранивших в жестокой борьбе гуманные чувства? Демагогией ли он добился этого или это случилось благодаря прежним его заслугам? Да и были ли у него вообще заслуги? Старик Койвунен не знал и не интересовался, какую должность тогда получил Петриков. Но он хорошо, слишком даже хорошо помнил, как встретил Петриков их, партизан, доставивших Елену Петровну через линию фронта. «Почему вы, такие-сякие, отвлеклись от выполнения боевого задания?» — кричал Петриков. Он обвинял их в дезертирстве, в том, что они просто воспользовались случаем, чтобы спасти свою шкуру. Он даже угрожал им трибуналом. «А кто она, эта женщина?—спрашивал их Петриков.— Может, она сама хотела остаться на оккупированной территории, а под бомбу попала случайно. А может, даже хуже того,— может, она получила контузию по специально разработанному плану. Война есть война, все может быть. И вообще неизвестно, выживет ли она и стоило ли тащить ее через линию фронта».
Так говорил тогда Петриков. Он не знал ни по имени, ни по фамилии Елену Петровну, он даже не видел ее в лицо,— она в это время лежала уже в госпитале, все еще не приходя в сознание. И шесть партизан, в том числе Койвунен, просидели под арестом, пока отряд не вернулся из рейда. Могли бы просидеть и дольше, если бы, скажем, не вернулся из похода командир отряда, под свою личную ответственность отправивший их сопровождать Елену Петровну, и если бы рейд оказался не столь удачным.
Петрикову, по-видимому, не раз приходилось заниматься подобного рода делами. Даже Койвунен запомнился ему лишь «подозрительно знакомым лицом».
Елена Петровна усмехнулась:
Ведь каждый день встречаемся, а он молчит,— и кивнула вслед вышедшему Койвунену.
Старик услышал ее слова и бросил с крыльца:
— А чем тут хвастаться? Да еще говорите — личные счеты. Эх вы, люди! -
И он ушел.
Остальные тоже стали расходиться — кто пошел домой, кто поспешил в клуб, на репетицию нового спектакля.
Вася Долговязый и Воронов долго еще говорили о предстоящих в понедельник работах и, продолжая начатый разговор еще на улице, сами не заметили, как очутились у клуба.
— Заглянем,— предложил Воронов, кивнув в сторону клуба.
Они вошли в клуб через служебный вход и тихо пробрались в зал, где сидел один Маккоев. Взмахом руки он велел вошедшим сесть и не мешать репетиции.
— Да умеет ведь командовать, черт,— шепнул Воронов, улыбнувшись своему спутнику.
Маккоев не разобрал, о чем они шепчутся, но сердито зашипел на них. Вид у него был очень довольный: видимо, репетиция шла гладко. Только библиотекаршу Лиду Воробьеву, читавшую монолог, он прервал:
— Давай снова! Больше огонька. Ты должна негодовать, кипеть от злости. А ты как говоришь «ненавижу»? Рассеянно и вяло. Ну, попробуй снова.
Наконец репетиция кончилась. Вася Долговязый и Воронов гулко захлопали в ладоши. В зале включили свет.
— Ну как? — Маккоеву хотелось узнать мнение единственных зрителей.
Не получив от них ответа, он сам пояснил:
— Как будто ничего. Только Лидия какая-то сегодня рассеянная. Что-то другое у нее на уме.
Вася Долговязый добродушно проворчал:
— А у тебя только спектакли на уме. Ты бы почаще заглядывал на стройку. Итоги соревнования, доску показателей — все это надо хранить не в папках. Да и в папках их у тебя, кажется, нет. У меня два месяца членские взносы уже не уплачены — и никто ни слова.
Маккоев беспомощно смотрел на Воронова:
— Так ведь... Я же... Перевыборы ведь... Я и сам знаю... Не справляюсь...
Воронов оборвал его:
— «Перевыборы, перевыборы»... Чушь ты несешь! Будет срок — будут и перевыборы. А тебя заставим работать. Понятно? Или мне тоже сказать — «не справляюсь»? Развалил работу и ждет, когда выгонят ко всем чертям? Нет, мы тебя заставим работать!
— Так Петриков же...— запинался Маккоев.
— Кто?! Что? Петриков? — теперь вспылил Вася Долговязый.— Черта с два!
— Кто же так решил? — удивился Маккоев.
— Мы,— твердо заявил Вася Долговязый.
Воронов подтвердил:
— Понятно тебе?
И они вышли, оставив недоумевающего Маккоева посередине пустого зала.
Елена Петровна пришла домой необычайно рассеянная и задумчивая.
— Случилось что-нибудь?—забеспокоилась Нина.
Елена Петровна не ответила, Она бесцельно переставляла безделушки на этажерке, поправляла книги.
— Неприятности какие-нибудь, да?—не отставала Нина.
— Да нет.— Потом Елена Петровна заговорила: — Представь себе, живет рядом с тобой человек, который спас тебе жизнь. И молчит. И вдруг ты узнаёшь. Вот такого человека я встретила сегодня. Знаешь Койвунена? Пенсионера, с трубочкой?
Она рассказала Нине, что случилось в конторе. Девушка слушала-слушала, потом встала и начала ходить по комнате из угла в угол.
— Негодяй, вот негодяй!— воскликнула она.— Это у него и на физиономии написано! А ты Петрикова вечно защищаешь.
Я? Но мне-то он зла не хотел.
— А кому же?
— Вообще. Он до сих пор даже не знал, что это была я.
— Это самое ужасное, когда — вообще. Понимаешь? Это же человеконенавистничество.
— Ну, ты перехватила. Не все одинаково понимают свой долг.
— У тебя всепрощение какое-то. Толстовщина.
— Эх ты, Ниночка! — улыбнулась Елена Петровна и ласково провела рукой по волосам девушки.— Интересно, какой бы была теперь Мирка.
Нина притихла. Поужинали, а потом Елена Петровна сказала, как бы извиняясь:
— Ну я зайду все-таки к Койвунену.
У Койвунена сидел Петриков. Видимо, разговор у них шел серьезный. Когда она вошла, Петриков продолжал развивать свои мысли, снисходительно поучая старика:
— Вот так, братец, бывает на войне. Война — это суровая школа. Тут, брат, не до нежностей. Будешь сентиментальничать — без головы останешься. Почему мы выиграли войну? Потому что были суровыми, стойкими, беспощадными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Елена Петровна заерзала на стуле, потом прервала старика:
— Почему ты так зло говоришь о человеке? Что он тебе плохого сделал? Что, личные счеты у тебя с ним, да? Я не думала, что у тебя такая натура.
Койвунен вынул трубку изо рта и, удивленно мигая слезящимися глазами, уставился на Елену Петровну:
— Натура, говоришь? Личные счеты, говоришь? Эх вы, люди! Но раз я начал, так скажу до конца...
Закончив свой рассказ, старик встал, снова выбил золу из трубки и молча направился к выходу.
— Но ты-то хоть узнал меня? — спросила Елена Петровна.
Люди сидели молча, стараясь из отрывочных фраз старого сплавщика и партизана представить себе более или менее цельную картину случившегося, хотя многое для них оставалось неясным.
Как могло случиться, что человек, показавший себя трусом и даже симулянтом, сумел настолько войти в доверие командования, что смог распоряжаться судьбами настоящих патриотов, сохранивших в жестокой борьбе гуманные чувства? Демагогией ли он добился этого или это случилось благодаря прежним его заслугам? Да и были ли у него вообще заслуги? Старик Койвунен не знал и не интересовался, какую должность тогда получил Петриков. Но он хорошо, слишком даже хорошо помнил, как встретил Петриков их, партизан, доставивших Елену Петровну через линию фронта. «Почему вы, такие-сякие, отвлеклись от выполнения боевого задания?» — кричал Петриков. Он обвинял их в дезертирстве, в том, что они просто воспользовались случаем, чтобы спасти свою шкуру. Он даже угрожал им трибуналом. «А кто она, эта женщина?—спрашивал их Петриков.— Может, она сама хотела остаться на оккупированной территории, а под бомбу попала случайно. А может, даже хуже того,— может, она получила контузию по специально разработанному плану. Война есть война, все может быть. И вообще неизвестно, выживет ли она и стоило ли тащить ее через линию фронта».
Так говорил тогда Петриков. Он не знал ни по имени, ни по фамилии Елену Петровну, он даже не видел ее в лицо,— она в это время лежала уже в госпитале, все еще не приходя в сознание. И шесть партизан, в том числе Койвунен, просидели под арестом, пока отряд не вернулся из рейда. Могли бы просидеть и дольше, если бы, скажем, не вернулся из похода командир отряда, под свою личную ответственность отправивший их сопровождать Елену Петровну, и если бы рейд оказался не столь удачным.
Петрикову, по-видимому, не раз приходилось заниматься подобного рода делами. Даже Койвунен запомнился ему лишь «подозрительно знакомым лицом».
Елена Петровна усмехнулась:
Ведь каждый день встречаемся, а он молчит,— и кивнула вслед вышедшему Койвунену.
Старик услышал ее слова и бросил с крыльца:
— А чем тут хвастаться? Да еще говорите — личные счеты. Эх вы, люди! -
И он ушел.
Остальные тоже стали расходиться — кто пошел домой, кто поспешил в клуб, на репетицию нового спектакля.
Вася Долговязый и Воронов долго еще говорили о предстоящих в понедельник работах и, продолжая начатый разговор еще на улице, сами не заметили, как очутились у клуба.
— Заглянем,— предложил Воронов, кивнув в сторону клуба.
Они вошли в клуб через служебный вход и тихо пробрались в зал, где сидел один Маккоев. Взмахом руки он велел вошедшим сесть и не мешать репетиции.
— Да умеет ведь командовать, черт,— шепнул Воронов, улыбнувшись своему спутнику.
Маккоев не разобрал, о чем они шепчутся, но сердито зашипел на них. Вид у него был очень довольный: видимо, репетиция шла гладко. Только библиотекаршу Лиду Воробьеву, читавшую монолог, он прервал:
— Давай снова! Больше огонька. Ты должна негодовать, кипеть от злости. А ты как говоришь «ненавижу»? Рассеянно и вяло. Ну, попробуй снова.
Наконец репетиция кончилась. Вася Долговязый и Воронов гулко захлопали в ладоши. В зале включили свет.
— Ну как? — Маккоеву хотелось узнать мнение единственных зрителей.
Не получив от них ответа, он сам пояснил:
— Как будто ничего. Только Лидия какая-то сегодня рассеянная. Что-то другое у нее на уме.
Вася Долговязый добродушно проворчал:
— А у тебя только спектакли на уме. Ты бы почаще заглядывал на стройку. Итоги соревнования, доску показателей — все это надо хранить не в папках. Да и в папках их у тебя, кажется, нет. У меня два месяца членские взносы уже не уплачены — и никто ни слова.
Маккоев беспомощно смотрел на Воронова:
— Так ведь... Я же... Перевыборы ведь... Я и сам знаю... Не справляюсь...
Воронов оборвал его:
— «Перевыборы, перевыборы»... Чушь ты несешь! Будет срок — будут и перевыборы. А тебя заставим работать. Понятно? Или мне тоже сказать — «не справляюсь»? Развалил работу и ждет, когда выгонят ко всем чертям? Нет, мы тебя заставим работать!
— Так Петриков же...— запинался Маккоев.
— Кто?! Что? Петриков? — теперь вспылил Вася Долговязый.— Черта с два!
— Кто же так решил? — удивился Маккоев.
— Мы,— твердо заявил Вася Долговязый.
Воронов подтвердил:
— Понятно тебе?
И они вышли, оставив недоумевающего Маккоева посередине пустого зала.
Елена Петровна пришла домой необычайно рассеянная и задумчивая.
— Случилось что-нибудь?—забеспокоилась Нина.
Елена Петровна не ответила, Она бесцельно переставляла безделушки на этажерке, поправляла книги.
— Неприятности какие-нибудь, да?—не отставала Нина.
— Да нет.— Потом Елена Петровна заговорила: — Представь себе, живет рядом с тобой человек, который спас тебе жизнь. И молчит. И вдруг ты узнаёшь. Вот такого человека я встретила сегодня. Знаешь Койвунена? Пенсионера, с трубочкой?
Она рассказала Нине, что случилось в конторе. Девушка слушала-слушала, потом встала и начала ходить по комнате из угла в угол.
— Негодяй, вот негодяй!— воскликнула она.— Это у него и на физиономии написано! А ты Петрикова вечно защищаешь.
Я? Но мне-то он зла не хотел.
— А кому же?
— Вообще. Он до сих пор даже не знал, что это была я.
— Это самое ужасное, когда — вообще. Понимаешь? Это же человеконенавистничество.
— Ну, ты перехватила. Не все одинаково понимают свой долг.
— У тебя всепрощение какое-то. Толстовщина.
— Эх ты, Ниночка! — улыбнулась Елена Петровна и ласково провела рукой по волосам девушки.— Интересно, какой бы была теперь Мирка.
Нина притихла. Поужинали, а потом Елена Петровна сказала, как бы извиняясь:
— Ну я зайду все-таки к Койвунену.
У Койвунена сидел Петриков. Видимо, разговор у них шел серьезный. Когда она вошла, Петриков продолжал развивать свои мысли, снисходительно поучая старика:
— Вот так, братец, бывает на войне. Война — это суровая школа. Тут, брат, не до нежностей. Будешь сентиментальничать — без головы останешься. Почему мы выиграли войну? Потому что были суровыми, стойкими, беспощадными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76