После своего второго посещения доктор Бартон не появлялся, и Спонг с Эмбер обе решили, что он либо умер, либо убежал из города, ибо чума свирепствовала все сильнее и все больше докторов уезжало. Но теперь, когда Брюсу становилось лучше, эскулапы больше не заботили Эмбер.
Каждое утро, когда она кормила Брюса завтраком — обычно это было питательное питье, — она меняла повязку на большой ране, умывала ему лицо и руки, чистила зубы, а потом садилась рядом и причесывала ему волосы. Это занятие доставляло ей удовольствие каждый день, ибо заботы окружали ее день-деньской и у нее оставалось мало времени просто побыть с Брюсом. Иногда он глядел на нее, но взгляд оставался тусклым и невыразительным, она даже не могла понять, видит ли он, кто склоняется к нему. Но всякий раз, когда он глядел на нее, Эмбер улыбалась, надеясь на ответную улыбку.
И наконец это произошло — на десятый день его болезни, когда Эмбер сидела у его постели и смотрела ему в лицо, собираясь расчесывать волосы по-прежнему жесткие и густые. Она приложила руку к его шевелюре и улыбнулась светлой и счастливой улыбкой. Она поняла, что он наблюдает за ней, что действительно видит ее, что наконец узнал ее. Легкая дрожь пробежала по ее телу, когда он начал улыбаться ей, а она нежно провела пальцами по его щеке.
— Храни тебя Господь, дорогая моя… — Голос Брюса был тихим и хрипловатым, скорее, это был шепот; он повернулся и поцеловал ее пальцы.
— О Брюс…
Она могла только пробормотать его имя,, потому что в горле был комок и из глаз брызнули слезы, она смахнула их, а Брюс закрыл глаза, устало отвернул голову и слегка вздохнул.
После этого Эмбер всегда могла угадать, когда Брюс был в полном сознании. Понемногу он начал разговаривать с ней, хотя лишь через много дней он смог произносить несколько слов подряд. Эмбер не принуждала его говорить, она знала, каких усилий ему это стоило и как он устает после разговора. Его глаза часто следили за Эмбер, когда она была в комнате. Она видела благодарность в его взгляде, и это разрывало ей сердце. Она хотела сказать ему, что не много сделала для него: лишь только то, что должна была сделать, потому что любит его и что она никогда не была так. счастлива, как в последние дни, когда отдала всю свою энергию, все силы, физические и духовные, для него. И что бы ни было у них в прошлом, что бы ни ждало их в будущем, в ее душе навсегда останутся эти несколько недель, когда он полностью принадлежал, ей.
Лондон менялся с каждым днем.
Постепенно с улиц исчезли уличные торговцы, а с ними старые, как мир, напевные, не один век звучавшие в городе крики, которыми они расхваливали свой товар. Закрывались многие магазины и лавки, приказчики больше не стояли за прилавком, хозяева лавок боялись покупателей, а покупатели — лавочников. Друзья отворачивались при встрече или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать разговоров. Многие перестали покупать еду из страха заразиться, а некоторые из-за этого даже умерли от голода.
Театры закрылись в мае, а теперь и многие таверны стояли запертыми. Тем же из них, что продолжали обслуживать гостей, велели закрываться в девять часов вечера и выгонять всех посетителей. Исчезли медвежьи и петушиные бои, выступления жонглеров и кукольные спектакли; даже публичных казней больше не устраивали, ибо они неизменно привлекали большие толпы людей. Похороны были запрещены, но тем не менее можно было видеть длинные процессии, бесконечной вереницей проходившие по улицам в любое время дня и ночи.
Но, невзирая на страх заразиться, в церквах собиралось много народу. Некоторые священнослужители, в основном ортодоксального вероисповедания, уехали из города, а нонконформисты остались и произносили пламенные речи, чтобы несчастные и сирые отмаливали свои грехи. Проститутки трудились без устали. Прошел слух, что самая верная защита от чумы — венерическая болезнь, и публичные дома Винегар-Ярда, Саффрон-Хилла и Найтингейл Лейн были открыты для посетителей двадцать четыре часа в сутки. Проститутки и клиенты часто умирали вместе, и их тела выносили потом через черный ход, чтобы не расстраивать тех, кто ожидал в гостиной. Все растущий фатализм привел к. тому, что многие говорили, будто надо, мол, получать от жизни как можно больше удовольствия, а потом умереть, когда придет твой черед. Одни бросились к. астрологам и предсказателям, другие стали оракулами, и их дела процветали.
По каждой улице проезжали так называемые «собиратели мертвых». В их обязанность входило проверять, где есть трупы, и сообщать об этом церковному клерку. Это были группы старух, нечестных и неграмотных, как и сиделки. Они были вынуждены жить обособленно во время эпидемии, ходили с белыми палками, чтобы прохожие видели, кто идет, и обходили их стороной.
Город постепенно затихал. Судоходство на Темзе прекратилось — ни один корабль не мог войти или выйти из порта. Шум, крики и ругань моряков на реке — все это исчезло. Сорок тысяч собак и двести тысяч кошек, были уничтожены, — считалось, что они переносят заразу. Можно было услышать плеск воды между волнорезами Лондонского моста даже из Сити — шум, которого обычно никто не замечал. Только колокол продолжал звонить, тяжелыми ударами возвещая о смерти.
Вскоре стало невозможно хоронить мертвых по отдельности, стали рыть огромные ямы сорок футов на двадцать на окраине города. Каждую ночь туда свозили трупы, некоторые были, как положено, в гробах, но чаще просто завернуты в простыни, а то и голыми, как их застала смерть. Имена многих были неизвестны. В дневное время у этих захоронений кружились вороны, но при приближении человека они взвивались в воздух, ожидая ухода непрошеного гостя, потом снова садились на могилы. Когда тела начали разлагаться, в город пополз смрадный запах, и дышать стало просто нечем.
Давно не помнили в Лондоне такого жаркого; лета. Небо оставалось ярким, как лазурь, голубым и совершенно безоблачным. Люди мечтали о тумане, как о милости Господней. Над городом низко парили большие птицы, они летали тяжело и деловито. Флюгеры на шпилях храмов едва шевелились. На лугах вокруг Лондона трава сгорела и земля стала твердой, как кирпич; завяли, сморщились и высохли цветы. Эмбер посадила несколько левкоев розового и белого цвета в горшки и поставила их в тени на балконе, но они не прижились.
Она защищала себя от чумы тем, что отказывалась думать об этом, это было все, что она могла сделать, все, что могли сделать — чтобы не сойти с ума — и другие оставшиеся в городе.
Часто, когда она ходила за провизией в лавки — теперь все приходилось покупать в лавках, потому что уличные разносчики исчезли, — ей приходилось слышать страшные крики и стоны, доносившиеся из запертых домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145