- Новые какие-то, я не видел таких, - сказал Дьяконский, садясь.
Головной танк с разгону наехал на черный «газик», стоявший на обочине, ударил его. «Газик», как спичечная коробка, отлетел в сторону, опрокинулся вверх колесами.
- Ослеп он, мать его…
- Немцы! - прохрипел комиссар, пальцы его царапали, рвали застегнутую кобуру нагана.
Танки ударили из пулеметов, будто десятки швейных машин заработали сразу. Из кургузых стволов пушек выплеснулось пламя, в хуторе взметнулись разрывы. Крайний дом накренился на один бок, осел и вдруг рассыпался, осталась стоять среди обломков печь с трубой.
Коротилов, волоча ногу, пятился к лесу, стреляя по танкам из нагана. Виктор, подбегая к комиссару, видел: один танк отделился от колонны, пошел прямо к ним. Дьяконский, как ребенка, сгреб комиссара в охапку, поднял, побежал, не чувствуя веса, и только одно слово билось у него в голове: «Полина!», «Полина!», «Полина!»
Не оглядываясь, лавировал между деревьями, слыша, как щелкают по стволам пули. Что-то трещало и ломалось за спиной. Чудилось - танк напрямик лезет за ним, круша тонкие осинки. Виктор припустил, что есть мочи. От напряжения зашлось сердце. Трудно стало дышать, свинцом налились ноги. Обессилев, уронил комиссара на землю и сам упал на него, закрыв глаза. Сейчас обрушится на спину страшное, черное. И тогда - конец!
Коротилов заворочался, бормоча что-то. Прикоснулся рукой к лицу Виктора. Дьяконский вскинул голову, оглянулся: сзади стояли деревья и ничего больше не было видно. Гул, треск и стрельба отдалились.
Где-то совсем близко ворковала, тоскуя о своем, горлинка, будто ничего не произошло, ничего не случилось, и воркование ее подействовало на Виктора успокаивающе.
- Полина там, - сказал он.
- Скорее! Пойдем! - поднялся комиссар, морщась от боли. - Помоги мне!
Оказалось, что убежал Виктор в лес далеко, просто невероятно было, как он донес сюда комиссара. В другое время не одолел бы с такой ношей и полпути. Обратно они шли минут десять, шли медленно. Дьяконский помогал комиссару.
Когда добрались до опушки, дорога была пуста. Танки отправились дальше. Походя, не останавливаясь, разбили они в хуторе автомашины, постреляли из пулеметов красноармейцев на улице и подожгли несколько построек.
Тарантас стоял на месте. Над погасшим костром торчали палки-рогульки, а возле костра лежал на земле конь, от головы до хвоста прошитый дырочками пулеметной очереди. Дальше вдоль опушки валялись колеса, доски и ящики - остатки стоявших тут армейских повозок. Сотни раскатившихся консервных банок блестели в траве.
Все это Виктор увидел на бегу; опередив комиссара, он торопился к ручью, куда ушла Полина. Коротилов ковылял сзади.
Он узнал ее издали, узнал по серому халату и розовой косынке, которую в Барановичах дала ей в дорогу хозяйка. Полина лежала ничком и показалась ему очень маленькой, очень короткой.
- Полина! Поля! - кричал он, подбегая, и вдруг запнулся, качнулся назад, вскинув, будто защищаясь, руку к глазам.
Она была не вся. Он видел лишь верхнюю часть туловища, голову, плечи. А ниже пояса - ничего: только что-то красное, сплющенное, смешанное с землей. Из уцелевшей части спины на палец торчала белая кость позвоночника.
Танк проехал по ней, гусеницей разрезал пополам. Виктор смотрел, и все плыло у него в глазах. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, но не мог отвести взгляд. Коротилов взял его за плечи, повернул спиной, подтолкнул. Виктор подчинялся безвольно, ничего не думая, в голове стоял звон, и что-то тупо болело в затылке.
…Полковой комиссар, сняв фуражку, долго сидел возле Полины. Теплый ветерок шевелил его седые волосы. Он был старый солдат и многое видел. Он поискал, не осталось ли на ней бумаг или документов.
Положив сухую, маленькую ладонь с узловатыми пальцами на холодный, белый лоб женщины, комиссар думал, что и он виноват в ее смерти, виноват в том, что немцы зашли так далеко. Старый коммунист, он привык отвечать за все, не сваливать на других и всегда, если случалось плохое, искал, а в чем же тут заключается его вина, чего недосмотрел, недоделал он сам…
Теперь оставалось только похоронить Полину. Похоронить и запомнить все виденное и слышанное в эти последние дни. Страшное нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не допустить повторения.
* * *
Ровно в четырнадцать часов немцы прекратили стрельбу. В северной части крепости торопливо достучал ленту запоздавший пулемет. Стало тихо.
- Перерыв, - весело сказал Кулибаба. - Точность, как на аптечных весах. Они теперь обедать начнут, а для нас опять концерт устроят. Что же они заведут сегодня?
- Заведут, будь спокоен, - буркнул сержант-пограничник.
- Романсы бы. Я их очень люблю.
- Будут тебе романсы. И с барабаном…
Сержант не договорил. Из многочисленных репродукторов, спрятанных немцами среди развалин, раздался громкий хрип, отчетливое шипение иголки по пластинке. Задорный женский голос запел:
От обиды чуть не плачу,
У меня в груди вулкан.
Он сказал мне - кукарача.
Это значит тар-р-ракан!
Последнее слово звучало особенно явственно; многократно усиленное, оно раскатывалось и повторялось в затихшей крепости.
- И где они, черти вертлявые, такие пластинки достают, - заговорил Фокин. - Ну, крутили бы свои марши, фанфары с флейтой. А то ведь такие подбирают, которые у нас на танцах да на вечерах заводили. Аж сердце щемит.
- Фашист как раз в это яблочко и метит, - мрачно ответил пограничник. - На нервы бьет. Чтобы ты разнюнился, поднял лапки и пошел к ним: ах простите-извините, я еще жить хочу и сладкую музыку слушать.
- Лабух на такого червяка не клюнет. Мы сами с усами, сами дуть можем. Хоть сыграю? - подмигнул Сашка, берясь за трубу.
- А, брось, дай ушам отдохнуть.
Они сидели втроем на куче битого щебня в том же самом каземате, у того же самого окна, где собрались в первый день войны. Привязались они к этому месту. Уже и потолок над ними был давно разбит, и стена рухнула в двух местах, и окно было теперь не окном, а просто круглой дырой, по краям которой зубцами торчали обитые белесые кирпичи. Много раз уходили они отсюда в подвал, отсиживаться при бомбежке, участвовали в контратаках; но всякий раз возвращались на старое место. Им везло. Уже все бойцы, оборонявшие вместе с ними этот каземат, были или убиты, или ранены, только их троих пощадили осколки и пули. Они были тут «старожилами», командир, возглавлявший этот участок, знал их в лицо и каждый раз, проходя, спрашивал: «Ну, святая троица, все целы?» - «Все!» - «Значит, живем!»
Их сдружило не только общее место в бою. В казарм держали оборону главным образом красноармейцы 84-го полка со своими командирами, со своими старшинами, которые заботились о еде и патронах. А они первое время чувствовали себя чужаками, хотя их тоже причислили к какому-то взводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235