«Гийом, конечно, любил его»,— рассказывала Мари Лорансен подруге. В дни пребывания поэта в тюрьме его друзья познакомились с Альбером, некоторые знали его и раньше, но никто из них не оставил о нем ни одного примечательного наблюдения, не нашел для него в воспоминаниях просто доброго слова. Так он и остался для потомства запечатленным на фотографии детских лет, откуда на нас смотрят два тесно прижавшихся друг к другу мальчика с длинными волосами и челочкой на лбу, в матросках, под которыми видны полосатые рубашечки; у старшего — продолговатое яйцевидное лицо и огромные черные глаза, такие черные, что даже белка не видно, и взгляд кажется гипнотически неподвижным — особенность, которая поражает нас и на всех позднейших снимках Аполлинера.
Так мог бы смотреть черный агат. Будь он наделен этой способностью («Ты видишь в агатах святого Витта свое отражение»); другой мальчик, прижавшийся к братниному плечу — это Альбер, в нем больше славянского, волосы у обоих темнорусые, но Альбер круглолиц, похож на девочку, глаза совсем прозрачные, не то голубые, не то серые. Красивый, конечно, с серьезным и чуть печальным, как у брата, выражением лица. Мать любовалась детской красотой Альбера, и, чтобы сохранить подольше эту красоту, а может быть, и убавить себе лет,— и в Париже все еще наряжала его в матросский костюмчик и не стригла ему волос, не замечая всей неуместности этого домашнего маскарада. Мальчик занимался тогда распространением билетов для какого-то никому неизвестного театрального агентства.
Альбер писал довольно часто из Мексики, и многие сообщенные им сведения Аполлинер использовал для своей хроники в «Меркюр де Франс». Там были не только анекдоты; в подборках Аполлинера мы находим и протест против заключения в тюрьму мексиканского поэта-певца и самые свежие новости о мексиканской революции и даже одну из «каллиграмм», графически воспроизводящую телеграмму за океан. Аполлинер так и назвал ее — «Письмо-Океан» и послал брату.
Переезд на улицу Лафонтен совершился в начале октября. За окнами на деревьях уже немало золота и бронзы, между ветвей крошечные паучки раскидывают свои тонкие сети; парижское небо и Сена своею яркой, зеркально сверкающей голубизной как бы прощаются надолго с последними солнечными днями. Меланхолия уходящего лета болью отзывается в сердце Гийома. И снова поэзия вырывается то монотонным, то острой болью разрывающим эту монотонность напевом из его истерзанного сердца. Бродя по улицам, одинокий поэт бормочет себе под нос жалобные ритмы, кантилены. Слишком часто за поворотом чудятся ему худенькие плечики Мари, его молоденькая возлюбленная уже отделилась от него, как молодое деревцо от соседнего ствола, с которым еще так недавно оно было неразрывно. Одиночество становится нестерпимым, и все-таки медленно затягиваются нанесенные раны, не без участия друзей, как всегда приходивших на помощь.
Кубистам Аполлинер нужен теперь более, чем когда-либо. Все предвещает победу. После весенней выставки в знаменитом зале 41 можно признать, что наступление началось удачно, но необходимо иметь в своем распоряжении перо, способное воспеть их, нужен голосистый трибун.
Иными словами, нужен Аполлинер. Теперь уже недостаточно анекдотов из хроники в «Меркюр де Франс». И Аполлинер в критических статьях начинает приучать публику к именам кубистов, приобщает к их творческой манере, знакомит с забавными фактами из жизни художников, сознательно перемешивая имена новаторов с именами, отчасти уже привычными.
«Зулоага и Эмиль Бернар, иногда сговорившись, одновременно пишут портрет одного и того же лица. Таково, например, происхождение портрета Элемира Буржа. Тем же способом пишется ныне портрет Поля Фора. Зулоага работает с энтузиазмом, упиваясь колоритом, с наслаждением обтирая о блузу испачканные красками руки. Вот он отступает на шаг, чтобы лучше видеть свою модель, склоняет голову набок, прищуривается.
Полю Синьяку, когда он работает в своей мастерской, требуется, чтобы пол был натерт до блеска, как в бальной зале. Ему нужен порядок во всем. И это чувствуется в его живописи, гам не допускается смешение красок и каждой точке определено свое место.
Ван Донген, пишущий танцовщиц из мюзик-холла,— художник бурный, художник, влюбленный в социальную революцию, в электрический свет, в румяна,— содержит свою мастерскую в такой чистоте, которая могла бы угодить самому строгому жителю Брека, слывущего опрятнейшим уголком Европы. Ван Донген — голландец, а нидерландцы, как известно, помешаны на чистоте и порядке.
Пикассо, испанец по происхождению, напротив, любовно поддерживает беспорядок в своей мастерской, где свалены в кучу фигурки божков Африки и Океании, анатомические муляжи, музыкальные инструменты, флаконы, фрукты, и на всем этом килограммы и килограммы пыли. Художник работает босиком, неторопливо покуривает глиняную трубочку, работает всю ночь.
Ученейший Анри Матисс пишет с серьезным, благоговейным видом так, будто за ним внимательно следят сотни глаз — русских и берлинцев.
Поработав с четверть часа над одним полотном, переходит к следующему. Если в мастерской есть посторонний, он не скупится на объяснения, поучения, цитирует Ницше и Клоделя, вспоминая кстати Дуччо, Сезанна и новозеландцев.
Рисовальщик Рувер внимательно приглядывается к своей модели. Не прерывая беседы, он набрасывает несколько карандашных штрихов в маленьком блокноте и с извинениями прячет свой рисунок. К работе он возвращается раз десять — двенадцать, стараясь во что бы то ни стало устранить последние остатки сходства между портретом и моделью, что, впрочем, не всегда удается. Особенно много труда он затрачивает на портреты, которые менее всего напоминают оригинал. Иногда он работает над ними по году; когда можно наконец признать их достаточно далекими от действительности, автор чувствует себя удовлетворенным. Этот мучительный для самого художника метод позволил создать несколько поразительных портретов, которые при всем несходстве, какими-то непостижимыми путями приближались к реальности.
Мари Лорансен работает долгие часы без перерыва и всегда при закрытых ставнях. В ее мастерскую имеет доступ только кошечка Пуссикет; Мари любит во время работы напевать что-то из «Отшельника», «Мечтательницы» или из «В Шербурге цвела наша юность», или же:
У Бирона был дивный пояс, Он подарил его слуге. Но пояс отняла родня.
Альбер Марке за мольбертом знает тихие восторги, инстинктивно он ищет самых простых и редкостных красок. Все вокруг него должно быть простым. Он предпочитает комнаты необставленные, без мебели, и чтобы стены были непременно побелены известью.
А какими словами описать руку Ренуара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Так мог бы смотреть черный агат. Будь он наделен этой способностью («Ты видишь в агатах святого Витта свое отражение»); другой мальчик, прижавшийся к братниному плечу — это Альбер, в нем больше славянского, волосы у обоих темнорусые, но Альбер круглолиц, похож на девочку, глаза совсем прозрачные, не то голубые, не то серые. Красивый, конечно, с серьезным и чуть печальным, как у брата, выражением лица. Мать любовалась детской красотой Альбера, и, чтобы сохранить подольше эту красоту, а может быть, и убавить себе лет,— и в Париже все еще наряжала его в матросский костюмчик и не стригла ему волос, не замечая всей неуместности этого домашнего маскарада. Мальчик занимался тогда распространением билетов для какого-то никому неизвестного театрального агентства.
Альбер писал довольно часто из Мексики, и многие сообщенные им сведения Аполлинер использовал для своей хроники в «Меркюр де Франс». Там были не только анекдоты; в подборках Аполлинера мы находим и протест против заключения в тюрьму мексиканского поэта-певца и самые свежие новости о мексиканской революции и даже одну из «каллиграмм», графически воспроизводящую телеграмму за океан. Аполлинер так и назвал ее — «Письмо-Океан» и послал брату.
Переезд на улицу Лафонтен совершился в начале октября. За окнами на деревьях уже немало золота и бронзы, между ветвей крошечные паучки раскидывают свои тонкие сети; парижское небо и Сена своею яркой, зеркально сверкающей голубизной как бы прощаются надолго с последними солнечными днями. Меланхолия уходящего лета болью отзывается в сердце Гийома. И снова поэзия вырывается то монотонным, то острой болью разрывающим эту монотонность напевом из его истерзанного сердца. Бродя по улицам, одинокий поэт бормочет себе под нос жалобные ритмы, кантилены. Слишком часто за поворотом чудятся ему худенькие плечики Мари, его молоденькая возлюбленная уже отделилась от него, как молодое деревцо от соседнего ствола, с которым еще так недавно оно было неразрывно. Одиночество становится нестерпимым, и все-таки медленно затягиваются нанесенные раны, не без участия друзей, как всегда приходивших на помощь.
Кубистам Аполлинер нужен теперь более, чем когда-либо. Все предвещает победу. После весенней выставки в знаменитом зале 41 можно признать, что наступление началось удачно, но необходимо иметь в своем распоряжении перо, способное воспеть их, нужен голосистый трибун.
Иными словами, нужен Аполлинер. Теперь уже недостаточно анекдотов из хроники в «Меркюр де Франс». И Аполлинер в критических статьях начинает приучать публику к именам кубистов, приобщает к их творческой манере, знакомит с забавными фактами из жизни художников, сознательно перемешивая имена новаторов с именами, отчасти уже привычными.
«Зулоага и Эмиль Бернар, иногда сговорившись, одновременно пишут портрет одного и того же лица. Таково, например, происхождение портрета Элемира Буржа. Тем же способом пишется ныне портрет Поля Фора. Зулоага работает с энтузиазмом, упиваясь колоритом, с наслаждением обтирая о блузу испачканные красками руки. Вот он отступает на шаг, чтобы лучше видеть свою модель, склоняет голову набок, прищуривается.
Полю Синьяку, когда он работает в своей мастерской, требуется, чтобы пол был натерт до блеска, как в бальной зале. Ему нужен порядок во всем. И это чувствуется в его живописи, гам не допускается смешение красок и каждой точке определено свое место.
Ван Донген, пишущий танцовщиц из мюзик-холла,— художник бурный, художник, влюбленный в социальную революцию, в электрический свет, в румяна,— содержит свою мастерскую в такой чистоте, которая могла бы угодить самому строгому жителю Брека, слывущего опрятнейшим уголком Европы. Ван Донген — голландец, а нидерландцы, как известно, помешаны на чистоте и порядке.
Пикассо, испанец по происхождению, напротив, любовно поддерживает беспорядок в своей мастерской, где свалены в кучу фигурки божков Африки и Океании, анатомические муляжи, музыкальные инструменты, флаконы, фрукты, и на всем этом килограммы и килограммы пыли. Художник работает босиком, неторопливо покуривает глиняную трубочку, работает всю ночь.
Ученейший Анри Матисс пишет с серьезным, благоговейным видом так, будто за ним внимательно следят сотни глаз — русских и берлинцев.
Поработав с четверть часа над одним полотном, переходит к следующему. Если в мастерской есть посторонний, он не скупится на объяснения, поучения, цитирует Ницше и Клоделя, вспоминая кстати Дуччо, Сезанна и новозеландцев.
Рисовальщик Рувер внимательно приглядывается к своей модели. Не прерывая беседы, он набрасывает несколько карандашных штрихов в маленьком блокноте и с извинениями прячет свой рисунок. К работе он возвращается раз десять — двенадцать, стараясь во что бы то ни стало устранить последние остатки сходства между портретом и моделью, что, впрочем, не всегда удается. Особенно много труда он затрачивает на портреты, которые менее всего напоминают оригинал. Иногда он работает над ними по году; когда можно наконец признать их достаточно далекими от действительности, автор чувствует себя удовлетворенным. Этот мучительный для самого художника метод позволил создать несколько поразительных портретов, которые при всем несходстве, какими-то непостижимыми путями приближались к реальности.
Мари Лорансен работает долгие часы без перерыва и всегда при закрытых ставнях. В ее мастерскую имеет доступ только кошечка Пуссикет; Мари любит во время работы напевать что-то из «Отшельника», «Мечтательницы» или из «В Шербурге цвела наша юность», или же:
У Бирона был дивный пояс, Он подарил его слуге. Но пояс отняла родня.
Альбер Марке за мольбертом знает тихие восторги, инстинктивно он ищет самых простых и редкостных красок. Все вокруг него должно быть простым. Он предпочитает комнаты необставленные, без мебели, и чтобы стены были непременно побелены известью.
А какими словами описать руку Ренуара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79