У кого еще столько уверенности, что он идет по правильному пути, воспринимая живопись так же прямолинейно и стихийно, как любовь и голод; кто с такой естественностью, как он, будет переходить от живописи к писанию романов и воспоминаний, держащихся на темпераменте, а не на стиле или культуре, несколько томов которых оставил после своей смерти этот дерзкий «дикарь»! Таков Вламинк. Брак, о котором в старости будут говорить, что он хитрец и эгоист, неразговорчив, но принадлежит к тем молчальникам, которые явно склонны к афоризмам, его афоризмы из области искусства живут и поныне, как одни из самых умных мыслей, высказанных художниками. Аполлинер ценит его сжатый стиль, в котором содержится интенсивная и все еще живо пульсирующая пытливость художника. Ведь это же Брак, автор известных формулировок: «Я люблю принцип, который поправляет переживания», «Чувства деформируют, рассудок формирует», «Прогресс в искусстве основывается не на расширении, а па знании границ», Под обаянием Брака и в дружбе с ним, тесной до утраты границ индивидуальности произведений, несколько лет находился даже Пикассо, обычно такой одинокий в своих поисках и такой независимый. Впрочем, это был момент, психологически благоприятствующий дружбе. Те, кто считает «Авиньонских девушек» первой по-настоящему собственной картиной Пикассо, знают также трагическое одиночество последовавших после этого месяцев. Быть может, труд по перевоплощению мира в кубистическое видение первоначально превышал силы одного, хотя и самого гениального художника? Во всяком случае, после первой растерянности, когда Брак, еще год назад, пожалуй, резче всех высмеивавший Пикассо, выставит затем в 1908 году, перебежав дорогу Пикассо, картину, построенную на том же самом принципе, что и виденные им год назад «Авиньонские девушки», Пикассо уже не даст Браку уйти и не покинет его весь период кубистической эволюции до начала войны, которая замкнет эту дружбу на вокзале в Авиньоне, причем основательно, никогда ни один из неразлучной двоицы не сделает попытку найти потерянные от нее ключи.
К самой старой группе. К членам-основателям новых направлений в искусстве, фовизма, а потом и кубизма, принадлежит также Андре Дерен, уравновешенный, умный слушатель Эколь Сентраль, вовлеченный, как это иногда бывает, в водоворот живописи, направлением, совершенно не отвечающим его наклонностям, которые лишь потом только обрели свое выражение: неуклюжая, витальная, но искренняя страсть Вламинка, самого самобытного из «диких» в смысле совпадения темперамента и направления, втянула Дерена в живопись так сильно, что в один прекрасный день он обрел в ней славу почти мэтра мэтров. Но только тогда, когда преодолел программную и чуждую его натуре «дикость».
Сравнительно быстро разочаровавшись в той разнузданной свободе фовизма, он поочередно подчиняется суровым правилам кубистской живописи, являясь одним из ее основателей наряду с Пикассо и Браком. Потом оставляет ее еще быстрее, чем фовизм, отходит от нее с чувством, что он был обманут или, вернее, дал себя провести. «Я был большим дерьмом, чем все остальные», говорит он и начинает наконец писать согласно своему собственному вкусу, сложившемуся под влиянием картин старых мастеров. Не реагируя на насмешки Вламинка, он регулярно копирует в Лувре, старается проникнуть в секреты гениальности, неутомим в своих исканиях, перекидывается от французских и итальянских примитивистов к мастерам готики, восхищается помпей-ским искусством и «таможенником» Руссо, извлекает прок из уроков Сезанна, не отказываясь от соблазнов, рассеянных импрессионистами, слишком многое нравится ему, чтобы он мог решиться на какой-то выбор; кухню и технику живописи он ценит так, что если бы не уравновешенность, он и в этом отношении достиг бы настоящей виртуозности. Некоторые утверждают, что он все-таки достиг ее. Эта последняя склонность станет причиной презрительного и парадоксального определения, которое отпустит по его адресу Модильяни: «фабрикант шедевров». И все же самостоятельный, собственный тип классицизма, который создал этот пытливый, дисциплинированный и одновременно недоверчивый к слишком категорическому выбору художник, стал в какой-то период недостижимым образцом для некоторых любителей и критиков искусства. Было время, когда Дерена называли величайшим из живущих художников. Только после второй мировой войны его вывели, пожалуй, с чрезмерной строгостью из круга знаменитых имен, а дорогу, которой он шел, сочли перекрытой.
Дерен был близким другом монмартрской группы. бывал в «Бато-лавуар», и прекрасная Фернанда сохранила для потомков его внешность, напоминающую фотографию француза, каких много, с гладкими черными волосами и круглым лицом, одетого с тщательной элегантностью, нарушенной только подчеркнуто ярким галстуком. Фернанду, эту капризную красотку, избалованную постоянным обществом художников и поэтов, людей, отличающихся не только оригинальностью творчества, но и необычайными выражениями, жестикуляцией или неожиданными приступами молчания, коробит Дереновская манера вести себя. Правда, она приписывает ему некоторый юмор и даже хитрость — в чем не отказывает ему и Франсис Карко,— но обвиняет его в полном отсутствии таинственности (?), что кажется уже слишком по отношению к этому без вины виноватому грешнику. Однако не всем он казался столь мало интересным, этот завсегдатай монмартрских кафе, если однажды постоянный гость за столиком кубистов, математик Пренсе, оказался неожиданно без жены, красавицы Алисы, которая бросила его и ушла к тому самому Андре Дерену. Злые языки нашли еще случай заявить, что одалживать и даже присваивать чужое стало для Дерена второй натурой.
Аполлинер питает к нему явную слабость. Историзм лого художника и любовь к старым мастерам совпадают с подобной же склонностью поэта; но когда Аполлинер знакомится с Дереном, тот еще принадлежит к самым смелым из экспериментаторов, является самым рьяным фовистом, копии, которыми он занимается, говорят только в его пользу, обогащают его, никто и предвидеть не мог, что, когда культура и знание вытеснят эксперимент, возникнет опасность эклектизма. Оба, Аполлинер и Дерен, встречаются у Пикассо, в «Лапен ажиль», и у «Эмиля», поблизости от «Бато-лавуар».
Свобода и своеобразный царящие в этой среде, привлекали Аполлинера больше, чем литературная среда, разбитая на группировки в зависимости от редакций, куда более мещанистая. На Монмартре его всегда встречали радушно, снобизм был тут не в моде, притворялись мало, во всяком случае, принимаемые позы были как правило приятны. Яркими были и воспоминания о родных, еще свежие у этих молодых людей, и на них они не скупились:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
К самой старой группе. К членам-основателям новых направлений в искусстве, фовизма, а потом и кубизма, принадлежит также Андре Дерен, уравновешенный, умный слушатель Эколь Сентраль, вовлеченный, как это иногда бывает, в водоворот живописи, направлением, совершенно не отвечающим его наклонностям, которые лишь потом только обрели свое выражение: неуклюжая, витальная, но искренняя страсть Вламинка, самого самобытного из «диких» в смысле совпадения темперамента и направления, втянула Дерена в живопись так сильно, что в один прекрасный день он обрел в ней славу почти мэтра мэтров. Но только тогда, когда преодолел программную и чуждую его натуре «дикость».
Сравнительно быстро разочаровавшись в той разнузданной свободе фовизма, он поочередно подчиняется суровым правилам кубистской живописи, являясь одним из ее основателей наряду с Пикассо и Браком. Потом оставляет ее еще быстрее, чем фовизм, отходит от нее с чувством, что он был обманут или, вернее, дал себя провести. «Я был большим дерьмом, чем все остальные», говорит он и начинает наконец писать согласно своему собственному вкусу, сложившемуся под влиянием картин старых мастеров. Не реагируя на насмешки Вламинка, он регулярно копирует в Лувре, старается проникнуть в секреты гениальности, неутомим в своих исканиях, перекидывается от французских и итальянских примитивистов к мастерам готики, восхищается помпей-ским искусством и «таможенником» Руссо, извлекает прок из уроков Сезанна, не отказываясь от соблазнов, рассеянных импрессионистами, слишком многое нравится ему, чтобы он мог решиться на какой-то выбор; кухню и технику живописи он ценит так, что если бы не уравновешенность, он и в этом отношении достиг бы настоящей виртуозности. Некоторые утверждают, что он все-таки достиг ее. Эта последняя склонность станет причиной презрительного и парадоксального определения, которое отпустит по его адресу Модильяни: «фабрикант шедевров». И все же самостоятельный, собственный тип классицизма, который создал этот пытливый, дисциплинированный и одновременно недоверчивый к слишком категорическому выбору художник, стал в какой-то период недостижимым образцом для некоторых любителей и критиков искусства. Было время, когда Дерена называли величайшим из живущих художников. Только после второй мировой войны его вывели, пожалуй, с чрезмерной строгостью из круга знаменитых имен, а дорогу, которой он шел, сочли перекрытой.
Дерен был близким другом монмартрской группы. бывал в «Бато-лавуар», и прекрасная Фернанда сохранила для потомков его внешность, напоминающую фотографию француза, каких много, с гладкими черными волосами и круглым лицом, одетого с тщательной элегантностью, нарушенной только подчеркнуто ярким галстуком. Фернанду, эту капризную красотку, избалованную постоянным обществом художников и поэтов, людей, отличающихся не только оригинальностью творчества, но и необычайными выражениями, жестикуляцией или неожиданными приступами молчания, коробит Дереновская манера вести себя. Правда, она приписывает ему некоторый юмор и даже хитрость — в чем не отказывает ему и Франсис Карко,— но обвиняет его в полном отсутствии таинственности (?), что кажется уже слишком по отношению к этому без вины виноватому грешнику. Однако не всем он казался столь мало интересным, этот завсегдатай монмартрских кафе, если однажды постоянный гость за столиком кубистов, математик Пренсе, оказался неожиданно без жены, красавицы Алисы, которая бросила его и ушла к тому самому Андре Дерену. Злые языки нашли еще случай заявить, что одалживать и даже присваивать чужое стало для Дерена второй натурой.
Аполлинер питает к нему явную слабость. Историзм лого художника и любовь к старым мастерам совпадают с подобной же склонностью поэта; но когда Аполлинер знакомится с Дереном, тот еще принадлежит к самым смелым из экспериментаторов, является самым рьяным фовистом, копии, которыми он занимается, говорят только в его пользу, обогащают его, никто и предвидеть не мог, что, когда культура и знание вытеснят эксперимент, возникнет опасность эклектизма. Оба, Аполлинер и Дерен, встречаются у Пикассо, в «Лапен ажиль», и у «Эмиля», поблизости от «Бато-лавуар».
Свобода и своеобразный царящие в этой среде, привлекали Аполлинера больше, чем литературная среда, разбитая на группировки в зависимости от редакций, куда более мещанистая. На Монмартре его всегда встречали радушно, снобизм был тут не в моде, притворялись мало, во всяком случае, принимаемые позы были как правило приятны. Яркими были и воспоминания о родных, еще свежие у этих молодых людей, и на них они не скупились:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79