«Что будет со мною, боже, ты, кому ведома боль моя»,— настолько обстоятельства, вызвавшие к жизни эти строки, окрашены — для стороннего взгляда — комическим, даже фарсовым оттенком и не вяжутся с патетикой этой рифмованной жалобы. Не последнюю роль играла здесь энергия воображения; впрочем, оценка событий сквозь даль десятилетий иногда слишком упрощает вещи и, пожалуй, даже не великодушно упрощает. Стихи, обращенные к матери, к Мари и к брату, стихи, где звучит мольба о прощении,— правдивейший комментарий к тогдашнему положению поэта. Произошло нечто, что бросало тень на имя Аполлинера, позорило семью, особенно если вспомнить, что речь шла о вещах, весьма важных для людей, упоминаемых в его стихах. Им будет трудно простить его, и Аполлинер знал это.
Он надеялся на помощь Мари. Но и она, во всяком случае по мнению друзей, неспособна была пренебречь приличиями при столь неблагоприятно сложившихся для нее и для Гийома обстоятельствах. Но и это еще не все.
Ставилось под угрозу будущее Аполлинера, он иностранец, так просто было объявить проживание его во Франции нежелательным, выслать из страны, а это удваивало и утраивало тревогу. Гийом казнит себя не только за досадный инцидент, приведший его в тюрьму, он раскаивается в поступках всей своей жизни, сокрушается о всех тех днях и ночах, которые вдруг показались ему унизительными для него, и он вспомнил, что утаивал их, усилием воли вытеснял из памяти. Это было всеобъемлющее, можно сказать, великолепное раскаяние, которое хорошо знакомо детским сердцам, а иногда нисходит и на взрослых. В тюрьме писал и Верлен, писал Оскар Уайльд, но мы не стали бы сравнивать их с Аполлинером, их всех сближает только одно — чувство покорности, которое рождается в унижении, в грязи, когда человек, опустившись, становится неряшливым, нечистоплотным, чувство это, раз возникши, прорастает как трава сквозь булыжник, смирение это корнями уходит в ощущение вины, установленной или неустановленной, признанной или же никем не разгаданной. Последнее стихотворение из тюремного цикла Аполлинера можно считать свидетельством выздоровления и возвращения к той вере, которую поэт проповедовал неустанно, классически — с обнаженной головой и горящим взглядом:
День уходит. Лампою ночною Освещен тюремный мой покой. Я один в этой камере. И со мною Прекрасная ясность и разум мой.
«Прекрасная ясность и разум мой» — Аполлинер покидал тюрьму. Произошло это 12 сентября, всего через пять дней после ареста. 9-го сентября следователь получрц письмо из Франкфурта, в котором содержались необходимые объяснения Жери Пьерре.
У тюремных ворот Гийома в радости и тревоге поджидали верные друзья: Фернан Флере, Андре Бийи, Габриэль Буасси, Франсис Карко, Лео Ларгье, Рене Дализ, Макс Жакоб, Андре Сальмон, Фернан Дивуар, Франсуа Бернуар, Андре Тюдеск, Жан Диссор, Жан Молле, Андре Жермен, Рене Фошуа, Адольф Лаккюзон; был среди ожидающих и брат поэта Альбер. Но не было ни матери, мадам Костровицкой, ни Мари, Мари Лорансен, ни Пабло, Пабло Пикассо.
У каждого из неявившихся были на то свои причины.
Воспоминания о днях, проведенных в тюрьме, долго преследовали Аполлинера. Спустя много лет он с горечью напишет об этом периоде своей жизни:
«Дело это в свое время получило широчайшую огласку, во всех газетах была помещена моя фотография. Но я охотно обошелся бы без их рекламы. Хотя большая часть газет горячо меня защищала, на меня с самого начала подло накинулись антисемиты. Они были неспособны представить себе, что поляк может не быть евреем. Леон Доде заявил даже, что он никогда не поддерживал моей кандидатуры на Гонкуровскую премию,— это так возмутило честную душу старика Элемира Буржа, что Бурж дал по этому поводу в один день два интервью в газеты, хотя обычно не прибегал к такого рода выступлениям в печати.
Такова эта история, невероятная и неслыханная, трагическая и забавная. Я ведь оказался единственным, кто был арестован в связи с кражей «Джоконды». Полиция всячески старалась оправдать свои действия, они допрашивали мою консьержку, моих соседей, добивались от них признания, что я принимал у себя несовершеннолетних девочек, мальчиков и 601 весть кого еще. Если бы мое поведение могло на самом деле внушить подозрение, меня ни за что не выпустили бы. Вот когда я понял смысл анекдота о человеке, который сказал: «Если бы меня обвинили в похищении колоколов Собора Парижской богоматери, первой моей мыслью было бы скорее бежать».
Аполлинер утрачивает на время присущий ему юмор и беспечность, а заодно и румянец. Освобождением из тюрьмы судебное дело не было прекращено. Решение еще не состоялось, Аполлинер ждал высылки, боялся, что неприятность может помешать его хлопотам о получении французского подданства. Только в феврале следующего, 1912 года суд прекратил дело. До тех пор на каждом шагу его подстерегали новые неприятности, литературные враги пользовались случаем, чтобы терзать свою беззащитную жертву, его обзывали порнографом и метисом. Он снова потерял сон, метался в поисках выхода, снова начал хлопотать через Туссен-Люка о натурализации; как известно, французское подданство было Гийому Аполлинеру лишь во время мировой войны, в 1916 году, как офицеру французской армии.
Сразу же после возвращения из тюрьмы поэт перебирается с улицы Легро на улицу Лафонтен в уютный особнячок с окнами в сад. Квартирная плата здесь была даже скромнее, чем на улице Легро; а главное отсюда — рукой подать до дома Мари Лорансен. Правда, Мари все меньше благоволит к поэту.
Внешне все остается по-прежнему. Мари все так же выполняет обязанности хозяйки дома во время приемов в новой квартире, где все уголки заставлены книгами, где полно всяких амулетов и диковинок. Мари навещает Гийома и когда он в одиночестве; ей первой он показывает новые стихи. Она любит полулежа, в полутемной комнате, чем-то напоминающей беседку, слушать пение птиц, чуть не заглядывающих в окна; часто они вместе обедают у друзей, встречаются с ними в кафе, бывают на приемах знаменитой Гертруды Стайн и, как десятки других более благополучных пар, прогуливаются по набережной, где плещется Сена.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет...
Однако встречи их сами собой становятся все реже, все трезвее, у Мари появляется тревожащая поэта нотка самостоятельности, самостоятельности, направленной против него, возлюбленного. В это охлаждение внесла свою долю и мадам Лорансен. Мать Мари всегда относилась к Гийому недоброжелательно, с настороженностью прислушивалась к его шуткам, мало что знала о его жизни и делах, а главное терпеть не могла всю эту богему, куда вдруг оказалась втянута ее дочь. С первых же дней мадам Лорансен смотрела косо на эту связь, хотя точно не знала, какова степень их близости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Он надеялся на помощь Мари. Но и она, во всяком случае по мнению друзей, неспособна была пренебречь приличиями при столь неблагоприятно сложившихся для нее и для Гийома обстоятельствах. Но и это еще не все.
Ставилось под угрозу будущее Аполлинера, он иностранец, так просто было объявить проживание его во Франции нежелательным, выслать из страны, а это удваивало и утраивало тревогу. Гийом казнит себя не только за досадный инцидент, приведший его в тюрьму, он раскаивается в поступках всей своей жизни, сокрушается о всех тех днях и ночах, которые вдруг показались ему унизительными для него, и он вспомнил, что утаивал их, усилием воли вытеснял из памяти. Это было всеобъемлющее, можно сказать, великолепное раскаяние, которое хорошо знакомо детским сердцам, а иногда нисходит и на взрослых. В тюрьме писал и Верлен, писал Оскар Уайльд, но мы не стали бы сравнивать их с Аполлинером, их всех сближает только одно — чувство покорности, которое рождается в унижении, в грязи, когда человек, опустившись, становится неряшливым, нечистоплотным, чувство это, раз возникши, прорастает как трава сквозь булыжник, смирение это корнями уходит в ощущение вины, установленной или неустановленной, признанной или же никем не разгаданной. Последнее стихотворение из тюремного цикла Аполлинера можно считать свидетельством выздоровления и возвращения к той вере, которую поэт проповедовал неустанно, классически — с обнаженной головой и горящим взглядом:
День уходит. Лампою ночною Освещен тюремный мой покой. Я один в этой камере. И со мною Прекрасная ясность и разум мой.
«Прекрасная ясность и разум мой» — Аполлинер покидал тюрьму. Произошло это 12 сентября, всего через пять дней после ареста. 9-го сентября следователь получрц письмо из Франкфурта, в котором содержались необходимые объяснения Жери Пьерре.
У тюремных ворот Гийома в радости и тревоге поджидали верные друзья: Фернан Флере, Андре Бийи, Габриэль Буасси, Франсис Карко, Лео Ларгье, Рене Дализ, Макс Жакоб, Андре Сальмон, Фернан Дивуар, Франсуа Бернуар, Андре Тюдеск, Жан Диссор, Жан Молле, Андре Жермен, Рене Фошуа, Адольф Лаккюзон; был среди ожидающих и брат поэта Альбер. Но не было ни матери, мадам Костровицкой, ни Мари, Мари Лорансен, ни Пабло, Пабло Пикассо.
У каждого из неявившихся были на то свои причины.
Воспоминания о днях, проведенных в тюрьме, долго преследовали Аполлинера. Спустя много лет он с горечью напишет об этом периоде своей жизни:
«Дело это в свое время получило широчайшую огласку, во всех газетах была помещена моя фотография. Но я охотно обошелся бы без их рекламы. Хотя большая часть газет горячо меня защищала, на меня с самого начала подло накинулись антисемиты. Они были неспособны представить себе, что поляк может не быть евреем. Леон Доде заявил даже, что он никогда не поддерживал моей кандидатуры на Гонкуровскую премию,— это так возмутило честную душу старика Элемира Буржа, что Бурж дал по этому поводу в один день два интервью в газеты, хотя обычно не прибегал к такого рода выступлениям в печати.
Такова эта история, невероятная и неслыханная, трагическая и забавная. Я ведь оказался единственным, кто был арестован в связи с кражей «Джоконды». Полиция всячески старалась оправдать свои действия, они допрашивали мою консьержку, моих соседей, добивались от них признания, что я принимал у себя несовершеннолетних девочек, мальчиков и 601 весть кого еще. Если бы мое поведение могло на самом деле внушить подозрение, меня ни за что не выпустили бы. Вот когда я понял смысл анекдота о человеке, который сказал: «Если бы меня обвинили в похищении колоколов Собора Парижской богоматери, первой моей мыслью было бы скорее бежать».
Аполлинер утрачивает на время присущий ему юмор и беспечность, а заодно и румянец. Освобождением из тюрьмы судебное дело не было прекращено. Решение еще не состоялось, Аполлинер ждал высылки, боялся, что неприятность может помешать его хлопотам о получении французского подданства. Только в феврале следующего, 1912 года суд прекратил дело. До тех пор на каждом шагу его подстерегали новые неприятности, литературные враги пользовались случаем, чтобы терзать свою беззащитную жертву, его обзывали порнографом и метисом. Он снова потерял сон, метался в поисках выхода, снова начал хлопотать через Туссен-Люка о натурализации; как известно, французское подданство было Гийому Аполлинеру лишь во время мировой войны, в 1916 году, как офицеру французской армии.
Сразу же после возвращения из тюрьмы поэт перебирается с улицы Легро на улицу Лафонтен в уютный особнячок с окнами в сад. Квартирная плата здесь была даже скромнее, чем на улице Легро; а главное отсюда — рукой подать до дома Мари Лорансен. Правда, Мари все меньше благоволит к поэту.
Внешне все остается по-прежнему. Мари все так же выполняет обязанности хозяйки дома во время приемов в новой квартире, где все уголки заставлены книгами, где полно всяких амулетов и диковинок. Мари навещает Гийома и когда он в одиночестве; ей первой он показывает новые стихи. Она любит полулежа, в полутемной комнате, чем-то напоминающей беседку, слушать пение птиц, чуть не заглядывающих в окна; часто они вместе обедают у друзей, встречаются с ними в кафе, бывают на приемах знаменитой Гертруды Стайн и, как десятки других более благополучных пар, прогуливаются по набережной, где плещется Сена.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет...
Однако встречи их сами собой становятся все реже, все трезвее, у Мари появляется тревожащая поэта нотка самостоятельности, самостоятельности, направленной против него, возлюбленного. В это охлаждение внесла свою долю и мадам Лорансен. Мать Мари всегда относилась к Гийому недоброжелательно, с настороженностью прислушивалась к его шуткам, мало что знала о его жизни и делах, а главное терпеть не могла всю эту богему, куда вдруг оказалась втянута ее дочь. С первых же дней мадам Лорансен смотрела косо на эту связь, хотя точно не знала, какова степень их близости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79