Разумеется, это вызывает сопротивление. Прекрасная подруга Пикассо, Фернанда Оливье, чувствует себя оскорбленной бесцеремонным любопытством молодой дебютантки; не первый год связанная с Пикассо и его друзьями недоеданием, холодом, ожиданием успеха и презрением к недоброжелательным рецензиям, всем своим поведением она протестует против введения в круг посвященных этой пичужки, которая не только не прошла никакого боевого крещения, но ко всему еще, кажется, с пренебрежением относится к славному прошлому клана. Но Мари и не может больше ничего дать, у нее не хватает опыта, она ведет себя то деланно претенциозно, то чересчур свободно Фернанда Оливье помещает в своих воспоминаниях портрет Мари Лорансен, сделанный беспощадной женской рукой, она описывает ее «козье лицо с набухшими реками, близорукий взгляд, слишком близко поставленные глаза и острый пронырливый нос, всегда красный на конце, лицо цвета потемневшей слоновой кости, щеки, вспыхивающие от наплыва чувств, руки костлявые и сухие. Неестественная, она производила на нас впечатление позерки, не слишком умная, она выставляла себя как напоказ, следя за своими движениями в зеркале. Любопытная, хладнокровно заглядывала всюду, прикладывая к глазам свой лорнет».
Фотографии говорят нам нечто иное. И если даже в поведении Мари были раздражающие черты, то и ее физический облик должен был претерпеть в глазах недоброжелателей довольно значительные изменения. Разумеется, этот портрет куда ценнее, чем слащавая характеристика одной литературной дамы тех времен, Луизы Фор-Фавье, написавшей воспоминания об Аполлинере. Портрет Фернанды показывает и те мелкие трещинки, правда, весьма жирно ею прорисованные, на месте которых в будущем возникнут провалы в чувствах, каналы колебаний и разочарований.
Мари быстро созревает в этой среде, общение с художниками и любовь поэта формируют из нее женщину, прелестную и полную своеобразной привлекательности. Она сама художница, и это выделяет ее из числа самоотверженных женщин-невольниц, беззаветно преданных своим друзьям-живописцам, любовникам, мужьям. И все же ее прежний образ жизни не претерпевает больших перемен. Она никогда не переберется к Аполлинеру, живет по-прежнему с матерью и, пожалуй, ради матери сохраняет видимость приличия: посреди самого буйного веселья, рассудительная, она никогда не засиживается допоздна и возвращается в свой спокойный Отёй. В среде богемы она только гость, а богемный образ жизни не терпит половинчатости, особенно когда он сочетается с подлинной нуждой и лишениями. И хотя никто их не стыдится и не скрывает, но никто и не любит даровых зрителей. Разумеется, с Мари смирились, приняли ее в клан,— слишком дорог был всем Аполлинер. Сплетни вокруг подруги поэта носят чисто женский характер, психологически они понятны, но особенного значения не имеют. Сама Мари так поглощена рисованием и любовью, что, может быть, и не замечает самого очевидного.
Мари много рисует. Аполлинер, у которого похищают те часы, когда Мари занята работой, начинает уделять ее живописи больше внимания, начинает вглядываться в ее картины. Они еще неумелы и бедны, но в них проявляется свой вкус, очень женский, вкус Мари. Все то, что там есть от Мари Лорансен, от ее подлинных пристрастий, радует Аполлинера; он настаивает, чтобы именно это она и развивала в своей живописи. В картинах есть что-то от сладенькой колористики салонов мод, признававших приглушенные серые, розовые и белые тона, которые к лицу и всегда уместны, и от рассказиков о хорошо воспитанных девушках, одетых нимфами, танцующих в наполненном воздухом лесу, вероятнее всего в Булонском лесу, до того эти фигуры респектабельны, а природа такая условная и прирученная. И все же есть в этой живописи что-то беспокойное. Эти хорошо сложенные девушки, прижимающие к себе собачек с узкими мордочками, эти амазонки в лентах и больших шляпах — в их плоских, бледно-розовых лицах какое-то властное ожидание, неподвижный взгляд их бесстрастно и холодно обещает любовь и страдание. Патетические маски, призывающие к любовной игре, обряженные в перья, сверкающие голыми руками, создают условный, но и соблазнительный символ плотского. Это мир одновременно и невинный и развратный, поражающий своей неправдоподобностью и маскарадной иллюзорностью. Дягилев был тысячу раз прав, когда заказал Мари декорации и костюмы к балету Мийо, действие которого происходит в салоне, полном молодых женщин. Разумеется, на этой живописи сказалось влияние цветистых и дышащих чувственностью персидских миниатюр, но разве это уменьшает оригинальность этих картин? Упрекали художницу в том, что ее полотна являются какими-то подделками под старомодные иллюстрации, украшавшие в XIX веке журналы для девиц, которые Мари так любила за их забавную старосветскую прелесть. А что тут плохого? Мари Лорансен входила в живопись со своей собственной атмосферой и собственным женским умом. Аполлинер же поддерживал Мари в выборе этой дороги. Его радует, что живопись ее такая женская, и это женское начало как будто еще один элемент притягательности Мари.
В ней есть и утонченность и расчетливость. Есть нечто парижское, есть обаяние и собственная манера. В сравнении с картинами других художниц — более ранней Берты Морисо и современницы, но старшей по возрасту, Сюзанны Валадон — картины эти проигрывают, выглядят почти как проекты костюмов, как эскизы к балету. Берта Морисо теплая, по-семейному близкая, полная доброты, любящая солнце, настоящие цветы, настоящих детей и настоящие платья настоящих женщин. Сюзанна Валадон объективна и энергична, у нее богатый опыт и она лишена иллюзий по отношению к миру и хорошо понимает неподатливость материи даже самым бурным штурмам в искусстве. Мари Лорансен не хочет ничего обо всем этом знать, не хочет иметь с этим ничего общего, не хочет терзаний и не хочет правды, не хочет никаких излияний, она выбирает хороший тон и сказку, сказку коварную и без морали.
Бесцеремонность и замкнутость определяют все ее позднейшее творчество и личные высказывания, которым она старается придать как можно менее интимный тон, подыскивая для этого афористичную форму или ни к чему не обязывающую светскую формулу. На вопрос о ее наклонностях, эта художница, уже в преклонном возрасте, до которого дала ей дожить судьба, не поскупившись, впрочем, на тяжкие испытания, отвечает все с той же легкостью молодой девушки, набрасывающей собственный портрет: «Любит роскошь. Горда тем, что родилась в Париже. Знает все арии из «Сильвы». Не любит ни речей, ни упреков, ни советов, ни даже похвал. Ест быстро, ходит быстро, читает быстро. Рисует очень медленно».
Вот вам: ясно, рационалистически и немного раздраженно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79