Литературные разговоры в противоположность теоретизированию о живописи увлекают Мари: во Франции женщины всегда были наилучшими ценителями литературы, и Мари становится воинствующей сторонницей новой поэзии. Под руководством Аполлинера она приобщается к поэзии, присутствует при первых чтениях стихов, которые потом станут без конца приводить в бесчисленных поэтических антологиях, очутится в самом центре споров. Ее любовь к Гийому дополнительно питается всеобщим обожанием, которое окружает поэта, сказывается и поэтическое обаяние его стихов. Так что примирения после стычек происходят быстро, Аполлинер не жалеет для Мари похвал и поощрений, вводит ее в среду интересных людей и влиятельных критиков не только как свою возлюбленную, но и как одаренную художницу; мимоходом, но вполне умышленно он помещает ее имя среди имен уже прославленных, медленно возводит небольшой, но прочный памятник ее славы. А слава эта навсегда будет связана с его славой и его именем, обрекая Мари на вечную верность поэту перед историей, и это уже независимо от ее воли и самого факта их разрыва. Тогдашние стихи Аполлинера отражают неуравновешенную атмосферу их любви; внешне плавные и быстро струящиеся, они время от времени обнажают поток — темный, опасный и не сразу заметный.
Любовь, тяжеловесная... как прирученный медведь, плясала на задних лапах, как вы того хотели, и мы хорошо знаем, что обрекаем себя на вечные муки — таинственный язык любви, где все может быть буквально и где все может быть условно— неожиданное прикосновение к дну реки, неожиданная судорога сжимающегося сердца, неожиданная молния, открывающая клубящееся ядро темноты, тут же гаснущая от ливня времени, который с жестоким и снисходительным шумом затопляет вершины молчания, наслаждения и неповторимости. Так прозаически можно изложить стихотворение «Цыганка», где содержится какая-то ворожба для них обоих, но смысл ее неясен. Счастье? Разочарование? Надежда? Неуверенность? Первые месяцы с Мари далеки от бесплодной пресыщенности, Аполлинер снова бросается в поэзию, как в реку, как в песню, как в холодную тень после долгих километров пути.
Г^ каждым месяцем Париж становится все современнее, все дальше отходит от моды «Париж, 1900» и приближается к нынешнему облику Парижа двадцатого века. Правда, в Тюильри все еще сидят на скамьях няньки в чепцах с цветными лентами и раз в неделю отрабатывает парадный шаг пожарная команда в сверкающих касках, но на мостовых все чаще появляются механические экипажи, вытесняющие конные омнибусы и коляски; иметь автомобиль вскоре станет признаком элегантности и прогрессивности среди самых богатых людей Парижа. Правда, с наступлением сумерек все еще бегают по городу десятки людей, зажигающих фонари, но во многих центральных кварталах уже начинает нераздельно царить электрический свет. Во многих домах устанавливают телефоны, и хотя Дега протестует против этого изобретения, нарушающего домашнюю независимость и привычки хозяев, саркастическим замечанием: «Ему звонят, а он бежит», направленным в адрес одного из друзей, тем не менее телефон возьмет верх над старомодным чувством достоинства, выраженным Дега. Вопрос Мореаса: «Телефон? А что это?» — брошенный в кафе «Ла вашетт», воспринимается как великолепная шутка, все уже предчувствуют, что когда-нибудь станут рабами этого безжалостного бытового аппарата.
Когда Аполлинер приехал в девятисотом году в Париж, улицы города были раскопаны, коляски и пролетки, как во времена Растиньяка, обдавали грязью прохожих, держащихся слишком близко к мостовой, как раз заканчивали первую линию метро Венсенн — Майо, и в день пуска трассы на подземный банкет на одной из станций подземной дороги собрались несколько сот рабочих, занятых на строительстве.
Прошло немного времени. Метро стало одним из самых популярных средств сообщения. И все же многие жители Парижа, любители свежего воздуха, предпочитают омнибусы, которые позволяют, даже лучше, чем нынешние автобусы, непосредственно наблюдать любопытные зрелища, разыгрывающиеся на парижской улице. Улица эта, до сих пор пахнущая, в зависимости от времени дня и года, влагой, тянущей от Сены, фритюром, жареными каштанами, молоком или проезжающими ранним утром ассенизационными бочками, теперь все больше пропитывается запахом бензина. На знаменитую премьеру русского балета Аполлинер с друзьями приезжает к театру на такси, а Пикабиа на отдых в горы увезет Аполлинера на своем автомобиле, разумеется с высокими колесами, с прямоугольным радиатором и угловатой крышей, который с большими усилиями и шумом заводится рукояткой перед тем, как тронуться в путь. Начались уже воздушные полеты, изобретения девятнадцатого века входили в повседневный пейзаж улицы, ожидая экзальтации поэтического воображения, и как вскоре окажется — не напрасно.
С севера, востока и запада все больше стекаются в Париж туристы, а за ними без багажа, с пустыми карманами и большими надеждами слетаются, как экзотические птицы, художники из всех стран Европы и даже Азии. Несмотря на довольно отчетливо проявляющийся французский шовинизм, и тех и других принимают гостеприимно, почти одинаково гостеприимно. Третья республика переживает период процветания, нет причин кланяться туристам только потому, что они богаты, и презирать художников, поскольку те бедны; куда хуже с оценкой талантов, тут потребуются годы, пока произойдет естественный отсев и состоится проба сил. Пришельцы эти — сверстники Аполлинера, а стало быть, с ними легко сблизиться, завязать приятельские отношения.
Сближению этому способствует многое. Аполлинер, воспитанный на французский лад и чувствующий себя французом, имеет тем не менее основание сознавать общность с этими людьми. Итальянцы Модильяни, потом Северини и Боччони, с которыми он дружит, это общий круг детства, общий язык, первый из усвоенных, и общая земля, где они родились; Маркусси, Зборовский и Кислинг — выходцы из Польши, а он помнит и ссылается на польскую кровь, которая течет в его жилах; с Шагалом и Сутиным его связывает гражданство матери — так же, как они, мадам Костровиикая является подданной этой могущественной, огромной России, в тени которой лежит забытая и неизвестная ему, почти легендарная польская полуродина. Он смотрит на этих людей и пытается их понять, чтобы самому понять, собственное прошлое и его сложность, и то, чего его лишили, одарив при этом романским наследием в виде культуры и темперамента. Эта та скрытая, очень интимная сторона его отношения ко вновь возникающим дружеским связям.
Вне этого национальность и происхождение в той среде ничего не значат, ведь это одно из самых демократических, естественно демократических товариществ того времени—а вот молодая литература уже куда более пронизана снобизмом и поделена на группы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79