Когда Аполлинер, восхищенный живописью Пикассо, напечатал похвальную рецензию на его выставку, он был уже не первым в ряду будущих ценителей. Живой, умный и зоркий критик «Ла ревю бланш», Фагю, сделал ставку на Пикассо сразу же после его «первого бала», то есть после первой выставки у Воллара, и уже в 1901 году оповестил избранных читателей этого журнала о появлении новой звезды в живописи.
Заметил его и Феликс Фенеон. Трогательно преданный друг преждевременно умершего Сера, обожатель Лотрека и опекун «пророков».
Ошеломленный безалаберностью и буйством чувств, царящим в среде молодых художников, бунтарскими настроениями и полным отсутствием почтения к общепринятым авторитетам, Аполлинер должен был пережить глубокий шок при столкновении с их творчеством. Эта живопись действовала на его чувства, волновала и заставляла задумываться, и вскоре он решил стать ее апостолом. Одновременно она пробудила в нем самом доселе не осознаваемую потребность обновления художественных средств, явилась предостережением, заставила пересмотреть взгляды на любезный его сердцу символизм, царящий в поэзии и искусстве вообще, дала ему великолепное ощущение того единого, что объединяет все области искусства.
Молодая художническая среда стояла тогда во главе артистического авангарда, во всяком случае в первом десятилетии нового века. В то время, как в поэзии все еще царят короли символизма, Анри де Ренье, Метер-линк, Рене Гиль, Верхарн, и длится неустанный, хотя и посмертный культ отца символистов, Малларме,— в живописи давно уже перестали оглядываться на сопутствующих им «пророков». Правда, мэтры импрессионизма пользуются положенными им и трудом добытыми почестями, но влияние их на художественную молодежь все слабеет. После атаки буржуа теперь им приходится отбивать атаку фовистов, «дикие» осаждают их со всех сторон, теперь уже они, эти «дикие», навлекают на себя смех и издевки официальных жюри и выставочных завсегдатаев. Но редеют и ряды фовистов, и как раз в самый разгар боя. Почитатели Ван Гога, с обзорной выставки которого Вламинк вышел потрясенный до глубины души и в полуобмороке, редеют после очередных выставок Сезанна, послуживших строгим примером дисциплины, отречения и величия. Не признанные при жизни, эти патроны молодой живописи познают теперь посмертную славу, их страдальческие лица призывают к труду новых мучеников, узловатые пальцы указывают дорогу, ухабистую, тяжелую и — ненадежную.
Литературная молодежь. Сначала Поль Фор, потом Клодель, Фарж, Валери, Франсис Жамм и Андре Жид, выпускает свои первые сборники, когда еще победно реют знамена символистов, только Клодель, пожалуй, наиболее яркая индивидуальность среди этих имен, переживает в этот период потрясение, вызванное появлением поэзии Рембо, остальные же еще не решаются взглянуть с должным трепетом в головокружительную пропасть поэзии, которую разверзает перед будущими поколениями творчество еще непостигнутого гения. Самоубийственные выводы из уроков Рембо и Лотреамона будут извлечены только сюрреалистами.
Аполлинер, не имея в себе ничего экстремистского, не годился ни для формулировок слишком рискованных деклараций, ни для сокрушения порядка, царящего в искусстве. Его порыв, когда он брался возглашать и объяснять теорию и творчество кубистов, был результатом внутренней работы, предпринимаемой нередко вопреки себе, был результатом преодоления естественных склонностей к искусству, основанному «На традициях, питаемому из неустанно бьющего классического источника». Этим объясняется снисходительность и симпатия, которыми он дарил самые скромные поэтические перья, если только их стихи имели какие-то эстетические достоинства, хорошую строфику, образность или четкую ритмику. Потребовалось много времени, чтобы Аполлинер научился пренебрегать вкусами литературной публики, так что Жераль-ди, автора «Ты и я», бестселлера поэтической графомании, печатали, и еще даже с некоторой горделивостью, в одном из номеров «Фестен д'Эзоп», отдавая дань дурному вкусу и консервативности людских чувств. С неизбежностью революции в искусстве Аполлинер примирился неохотно и не сразу, а прежде, чем стать глашатаем кубистов и новых поэтических форм, долго упирался и колебался. «Авиньонские девушки» поразили его не на шутку, а первая его рецензия о «таможеннике» Руссо была выдержана в покровительственных топах, потом только явилась дружба, энтузиазм и равноправие. К счастью, соприкосновение с Пикассо пришлось на розово-голубой период его творчества, и Аполлинер не был бы поэтом, если бы его не взволновал лиризм этих цветовых поэм, с вдохновением набрасываемых на холст и картон молодым испанским волшебником. Втянутый в игру, он уже с нарастающим вниманием и жаром начал следить за ее все усложняющимися комбинациями, пока наконец, раззадоренный все новыми исканиями, сойдясь с Делоне, Кандинским и группой вокруг журнала разбившейся потом на фракции, сам начал требовать все большего и большего.
К счастью, никто всерьез не принимал его поэтических деклараций. Подпись Аполлинера под футуристическим манифестом Маринетти, это почти исключительно акт вежливости к итальянскому коллеге, хорошая шутка, настолько абсурдная, что даже освобождает от всякой ответственности, и просто свидетельство приобщения Аполлинера к генеральному штурму на бастионы старины и отсталости. Поскольку акт этот чисто формальный, детали здесь, казалось бы, не играют роли; и лишь потом окажется, как важны эти детали, в чем придется смущенно оправдываться. Друзья Аполлинера сознавали это, так что, когда этот неутомимый книжник и одержимый любитель словарей и старых изданий, соавтор каталога целого обширного отдела Национальной библиотеки, призывал вместе с Маринетти, или хотя бы делал вид, что призывает, поскольку, трясясь от внутреннего смеха и прикрывая рот ладонью, подписался под его лозунгом «Сжечь библиотеки и музеи!», вместе с ним смеялись и они, ничуть не ставя ему это в вину. Понимают это и современные исследователи Аполлинера, поскольку подлинной декларацией считают только текст реферата, прочитанного после возвращения с фронта, в период полной поэтической зрелости. И хотя не согласятся с этим ни Андре Бретон, признающий у Аполлинера только один поток — бунта и поэтического реванша, ни Сандрар, считающий последний период жизни поэта периодом упадка воображения, воли и внутренней поэтической силы, но только этот реферат, озаглавленный «Новые веяния и поэты», является чем-то вроде поэтического завещания Аполлинера, подписанного всем его творчеством. Разумеется, глупо подвергать сомнению новаторскую и вдохновляющую роль Аполлинера в искусстве, раз уж предводителем своим его признала большая группа современников, поэтов и художников, да еще таких, которые во многих отношениях могли бы претендовать на первенство как открыватели новых поэтических горизонтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Заметил его и Феликс Фенеон. Трогательно преданный друг преждевременно умершего Сера, обожатель Лотрека и опекун «пророков».
Ошеломленный безалаберностью и буйством чувств, царящим в среде молодых художников, бунтарскими настроениями и полным отсутствием почтения к общепринятым авторитетам, Аполлинер должен был пережить глубокий шок при столкновении с их творчеством. Эта живопись действовала на его чувства, волновала и заставляла задумываться, и вскоре он решил стать ее апостолом. Одновременно она пробудила в нем самом доселе не осознаваемую потребность обновления художественных средств, явилась предостережением, заставила пересмотреть взгляды на любезный его сердцу символизм, царящий в поэзии и искусстве вообще, дала ему великолепное ощущение того единого, что объединяет все области искусства.
Молодая художническая среда стояла тогда во главе артистического авангарда, во всяком случае в первом десятилетии нового века. В то время, как в поэзии все еще царят короли символизма, Анри де Ренье, Метер-линк, Рене Гиль, Верхарн, и длится неустанный, хотя и посмертный культ отца символистов, Малларме,— в живописи давно уже перестали оглядываться на сопутствующих им «пророков». Правда, мэтры импрессионизма пользуются положенными им и трудом добытыми почестями, но влияние их на художественную молодежь все слабеет. После атаки буржуа теперь им приходится отбивать атаку фовистов, «дикие» осаждают их со всех сторон, теперь уже они, эти «дикие», навлекают на себя смех и издевки официальных жюри и выставочных завсегдатаев. Но редеют и ряды фовистов, и как раз в самый разгар боя. Почитатели Ван Гога, с обзорной выставки которого Вламинк вышел потрясенный до глубины души и в полуобмороке, редеют после очередных выставок Сезанна, послуживших строгим примером дисциплины, отречения и величия. Не признанные при жизни, эти патроны молодой живописи познают теперь посмертную славу, их страдальческие лица призывают к труду новых мучеников, узловатые пальцы указывают дорогу, ухабистую, тяжелую и — ненадежную.
Литературная молодежь. Сначала Поль Фор, потом Клодель, Фарж, Валери, Франсис Жамм и Андре Жид, выпускает свои первые сборники, когда еще победно реют знамена символистов, только Клодель, пожалуй, наиболее яркая индивидуальность среди этих имен, переживает в этот период потрясение, вызванное появлением поэзии Рембо, остальные же еще не решаются взглянуть с должным трепетом в головокружительную пропасть поэзии, которую разверзает перед будущими поколениями творчество еще непостигнутого гения. Самоубийственные выводы из уроков Рембо и Лотреамона будут извлечены только сюрреалистами.
Аполлинер, не имея в себе ничего экстремистского, не годился ни для формулировок слишком рискованных деклараций, ни для сокрушения порядка, царящего в искусстве. Его порыв, когда он брался возглашать и объяснять теорию и творчество кубистов, был результатом внутренней работы, предпринимаемой нередко вопреки себе, был результатом преодоления естественных склонностей к искусству, основанному «На традициях, питаемому из неустанно бьющего классического источника». Этим объясняется снисходительность и симпатия, которыми он дарил самые скромные поэтические перья, если только их стихи имели какие-то эстетические достоинства, хорошую строфику, образность или четкую ритмику. Потребовалось много времени, чтобы Аполлинер научился пренебрегать вкусами литературной публики, так что Жераль-ди, автора «Ты и я», бестселлера поэтической графомании, печатали, и еще даже с некоторой горделивостью, в одном из номеров «Фестен д'Эзоп», отдавая дань дурному вкусу и консервативности людских чувств. С неизбежностью революции в искусстве Аполлинер примирился неохотно и не сразу, а прежде, чем стать глашатаем кубистов и новых поэтических форм, долго упирался и колебался. «Авиньонские девушки» поразили его не на шутку, а первая его рецензия о «таможеннике» Руссо была выдержана в покровительственных топах, потом только явилась дружба, энтузиазм и равноправие. К счастью, соприкосновение с Пикассо пришлось на розово-голубой период его творчества, и Аполлинер не был бы поэтом, если бы его не взволновал лиризм этих цветовых поэм, с вдохновением набрасываемых на холст и картон молодым испанским волшебником. Втянутый в игру, он уже с нарастающим вниманием и жаром начал следить за ее все усложняющимися комбинациями, пока наконец, раззадоренный все новыми исканиями, сойдясь с Делоне, Кандинским и группой вокруг журнала разбившейся потом на фракции, сам начал требовать все большего и большего.
К счастью, никто всерьез не принимал его поэтических деклараций. Подпись Аполлинера под футуристическим манифестом Маринетти, это почти исключительно акт вежливости к итальянскому коллеге, хорошая шутка, настолько абсурдная, что даже освобождает от всякой ответственности, и просто свидетельство приобщения Аполлинера к генеральному штурму на бастионы старины и отсталости. Поскольку акт этот чисто формальный, детали здесь, казалось бы, не играют роли; и лишь потом окажется, как важны эти детали, в чем придется смущенно оправдываться. Друзья Аполлинера сознавали это, так что, когда этот неутомимый книжник и одержимый любитель словарей и старых изданий, соавтор каталога целого обширного отдела Национальной библиотеки, призывал вместе с Маринетти, или хотя бы делал вид, что призывает, поскольку, трясясь от внутреннего смеха и прикрывая рот ладонью, подписался под его лозунгом «Сжечь библиотеки и музеи!», вместе с ним смеялись и они, ничуть не ставя ему это в вину. Понимают это и современные исследователи Аполлинера, поскольку подлинной декларацией считают только текст реферата, прочитанного после возвращения с фронта, в период полной поэтической зрелости. И хотя не согласятся с этим ни Андре Бретон, признающий у Аполлинера только один поток — бунта и поэтического реванша, ни Сандрар, считающий последний период жизни поэта периодом упадка воображения, воли и внутренней поэтической силы, но только этот реферат, озаглавленный «Новые веяния и поэты», является чем-то вроде поэтического завещания Аполлинера, подписанного всем его творчеством. Разумеется, глупо подвергать сомнению новаторскую и вдохновляющую роль Аполлинера в искусстве, раз уж предводителем своим его признала большая группа современников, поэтов и художников, да еще таких, которые во многих отношениях могли бы претендовать на первенство как открыватели новых поэтических горизонтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79