Какой-то незнакомый, прилично одетый человек попросил у меня минуту для разговора».
Разве не мог этим человеком быть ну хотя бы Луи де Гонзаг Фрик, школьный приятель и поэт, который впервые, спустя долгие годы, навестил его в подобной же ситуации, в пору куда более раннюю, а стало быть еще более некстати, если учесть беспорядочный образ жизни хозяина?
«Я провел его в комнату, которая служила мне по мере надобности кабинетом, гостиной и столовой. Незнакомец уселся в единственном кресле. Я той порой поспешно одевался в спальне, глядя на будильник, который показывал одиннадцать. Я сунул голову в таз. Когда я вытирал мокрые волосы, тот, наскучив ожиданием, воскликнул: «Я не из церемонных!» Со взлохмаченными волосами я вошел в комнату и увидел своего гостя, склонившегося над остатками паштета, который я забыл вечером спрятать». Вот вам и предчувствие случая с Кремницем и съеденной им колбасой. Решительно нельзя оставлять еду наедине с гостями, особенно если незнакомец окажется под конец рассказа насильником, убийцей и отравителем, который подсыплет в остатки паштета яд.
И не надо было искать столько примеров интереса Аполлинера к еврейскому фольклору, так как в «Иере-сиархе» Фернисун пространно рассуждает об этой слабости своего хозяина: «Зовут меня Габриэль Фернисун, родом я из Авиньона. Вы меня не знаете, но вы любите евреев, а стало быть и меня, потому, что я еврей... Вот именно! Скажите мне искренне и без недомолвок, ведь вы же больше всего любите евреев с юга Западной Европы. Не евреев вы любите, а латинян. Я назвал себя евреем, имея в виду вероисповедание: во всех остальных отношениях я латинянин. Вы любите евреев так называемых португальских, которые якобы некогда обращенные в христианство, взяли имена своих крестных отцов, испанские или португальские. Вы любите евреев с католическими именами, вроде Санта-Крус или Сен-Поль. Вы любите евреев итальянских, а из французских только тех, которые называются комтадийскими. Я уже сказал вам, что родился в Авиньоне и происхожу из рода, поселившегося там несколько веков назад. Вы любите такие имена, как Муска и Фернисун. Вы любите латинян, и мы с вами поладим».
О прекрасная шепелявая Линда, о добропорядочная семья португальских евреев Молина да Сильва, вот где мы обнаруживаем ваши следы! А твой тогдашний платонический поклонник, Линда, предстает в этой книге человеком удивительно проницательным, с первого взгляда безошибочно оценивающим прелесть женщины. Достаточно ознакомиться с описанием самаритянки в «Симоне чернокнижнике» и с обликом дочери Пертинакса, Женевьевы: «Словно оливковые ветви струятся ее волосы, но в противоположность легендарной Труитонии ее кожа не пахнет оливковым маслом. Зубы ее прекрасны, словно зубчики чеснока.
Глаза черные, как плоды. Губы как две дольки горького апельсина и наверное такие же горьковатые на вкус. Трепещущая косынка зачем-то стягивает арбузы ее грудей. Друг мой, дорогой друг, тебе с такой чудесной семьей можно позавидовать больше, чем самому императору!»
В тот момент, когда в продаже появляется «Иерарх», увлечение Аполлинера вольными и игривыми текстами (наряду с другими) перестает быть в его среде тайной. «Это не увлечение, а лишь возможность заработать деньги»,— протестует Сандрар. Вскоре предоставляется новый случай заработать деньги: Аполлинер берется подготовить для издательства братьев Бриффо серию «Мастера любви»; на сей раз речь идет отнюдь не об издании подпольного и анонимного типа, нет, Аполлинер выступает как составитель и автор предисловия. Первой книгой в этой серии были произведения маркиза де Сада, прокомментированные самим поэтом. Маркиза де Сада в то время еще недооценивали, он был далек от той известности, которую приобретает после второй мировой войны как развратитель школьников и одновременно как объект внимательного изучения и исследования ученых. Аполлинер обратился к нему первый и поэтому должен быть отмечен особо. В том же году в этой серии появится Аретино. Видимо, уже тогда Аполлинер, как писатель со стажем, пользовался достаточно серьезной репутацией, чтобы ему можно было поручить даже такую щекотливую тему, если год спустя друзья бельгийцы приглашают его в Брюссель прочитать ни больше ни меньше #ак лекции об Аретино... в университете Вот так, мало-помалу, любитель становится специалистом, а всякие там Сорбонны оказываются в дураках.
Помимо этого, Аполлинера связывают с Бельгией прочные узы. Неприязнь, которую поэт Бодлер питал к грузной, пьющей пиво светловолосой бельгийской Венере, мещанской, вульгарной и обрюзглой, не находит отклика у Аполлинера. Бельгия уже не является антипоэтической Страной с той поры, как из нее вышли прославленные поэты символизма, Метерлинк и Верхарн. Из разнесенных ими бацилл поэзии возникают стихи молодых поэтов, Аполлинер живо ими интересуется, читает бельгийские литературные журналы и информирует о них парижскую публику; в один из них, «Ле Пассан», он какое-то время посылает добродушные обзоры под названием «Письма из Парижа». Детские впечатления сказываются и тут, месяцы, проведенные в Ставло, и прелестная Мирейр делают для него эту страну вдвойне симпатичной. Он охотно приезжает сюда, останавливаясь то в Брюсселе, то в Кнокке ле Зут, откуда собирается проследовать в Голландию.
В Голландии до этого он бывал дважды. Летом 1905 и 1906 годов, всегда в августе, когда Париж пустеет настолько, что человеку «из общества» просто неприлично появляться на улице, так что даже те, кто по болезни или по делам вынужден оставаться на этот месяц в столице, прячутся по домам, чтобы не давать повода обвинять себя в незнании хороших манер. Август 1905 года Аполлинер провел в Амстердаме, в 1906 году посетил Роттердам. Обе эти поездки, учитывая хроническое отсутствие в эти годы денег, имеют несколько загадочный характер. Их нельзя объяснить никакими деловыми соображениями, ни семейными, ни издательскими делами. Об этом нам ничего не известно Пригласил кто-нибудь из приятелей? Возможно. Аполлинер в хороших отношениях с одним голландским издателем, но был ли он близок с ним уже тогда — трудно сказать. Правда, поездки эти прекратятся, когда в жизни Аполлинера появится Мари Лорансен, но самого этого факта еще недостаточно, чтобы сделать из него какие-то выводы: в конце концов невозможно ездить на отдых в Голландию всю жизнь. Если бы еще путешествовал поэт, не считающийся с расходами, легко было бы объяснить эти паломничества одной живописностью посещаемой страны, особенно таинственно угрюмой прелестью Амстердама, который должен был подействовать на воображение поэта, столь чуткого к зову новых городов. А не дает ли творчество Аполлинера каких-нибудь данных для прояснения причины этих путешествий, еще не прокомментированных доселе критиками, все еще не подкрепленных никакими дополнительными фактами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Разве не мог этим человеком быть ну хотя бы Луи де Гонзаг Фрик, школьный приятель и поэт, который впервые, спустя долгие годы, навестил его в подобной же ситуации, в пору куда более раннюю, а стало быть еще более некстати, если учесть беспорядочный образ жизни хозяина?
«Я провел его в комнату, которая служила мне по мере надобности кабинетом, гостиной и столовой. Незнакомец уселся в единственном кресле. Я той порой поспешно одевался в спальне, глядя на будильник, который показывал одиннадцать. Я сунул голову в таз. Когда я вытирал мокрые волосы, тот, наскучив ожиданием, воскликнул: «Я не из церемонных!» Со взлохмаченными волосами я вошел в комнату и увидел своего гостя, склонившегося над остатками паштета, который я забыл вечером спрятать». Вот вам и предчувствие случая с Кремницем и съеденной им колбасой. Решительно нельзя оставлять еду наедине с гостями, особенно если незнакомец окажется под конец рассказа насильником, убийцей и отравителем, который подсыплет в остатки паштета яд.
И не надо было искать столько примеров интереса Аполлинера к еврейскому фольклору, так как в «Иере-сиархе» Фернисун пространно рассуждает об этой слабости своего хозяина: «Зовут меня Габриэль Фернисун, родом я из Авиньона. Вы меня не знаете, но вы любите евреев, а стало быть и меня, потому, что я еврей... Вот именно! Скажите мне искренне и без недомолвок, ведь вы же больше всего любите евреев с юга Западной Европы. Не евреев вы любите, а латинян. Я назвал себя евреем, имея в виду вероисповедание: во всех остальных отношениях я латинянин. Вы любите евреев так называемых португальских, которые якобы некогда обращенные в христианство, взяли имена своих крестных отцов, испанские или португальские. Вы любите евреев с католическими именами, вроде Санта-Крус или Сен-Поль. Вы любите евреев итальянских, а из французских только тех, которые называются комтадийскими. Я уже сказал вам, что родился в Авиньоне и происхожу из рода, поселившегося там несколько веков назад. Вы любите такие имена, как Муска и Фернисун. Вы любите латинян, и мы с вами поладим».
О прекрасная шепелявая Линда, о добропорядочная семья португальских евреев Молина да Сильва, вот где мы обнаруживаем ваши следы! А твой тогдашний платонический поклонник, Линда, предстает в этой книге человеком удивительно проницательным, с первого взгляда безошибочно оценивающим прелесть женщины. Достаточно ознакомиться с описанием самаритянки в «Симоне чернокнижнике» и с обликом дочери Пертинакса, Женевьевы: «Словно оливковые ветви струятся ее волосы, но в противоположность легендарной Труитонии ее кожа не пахнет оливковым маслом. Зубы ее прекрасны, словно зубчики чеснока.
Глаза черные, как плоды. Губы как две дольки горького апельсина и наверное такие же горьковатые на вкус. Трепещущая косынка зачем-то стягивает арбузы ее грудей. Друг мой, дорогой друг, тебе с такой чудесной семьей можно позавидовать больше, чем самому императору!»
В тот момент, когда в продаже появляется «Иерарх», увлечение Аполлинера вольными и игривыми текстами (наряду с другими) перестает быть в его среде тайной. «Это не увлечение, а лишь возможность заработать деньги»,— протестует Сандрар. Вскоре предоставляется новый случай заработать деньги: Аполлинер берется подготовить для издательства братьев Бриффо серию «Мастера любви»; на сей раз речь идет отнюдь не об издании подпольного и анонимного типа, нет, Аполлинер выступает как составитель и автор предисловия. Первой книгой в этой серии были произведения маркиза де Сада, прокомментированные самим поэтом. Маркиза де Сада в то время еще недооценивали, он был далек от той известности, которую приобретает после второй мировой войны как развратитель школьников и одновременно как объект внимательного изучения и исследования ученых. Аполлинер обратился к нему первый и поэтому должен быть отмечен особо. В том же году в этой серии появится Аретино. Видимо, уже тогда Аполлинер, как писатель со стажем, пользовался достаточно серьезной репутацией, чтобы ему можно было поручить даже такую щекотливую тему, если год спустя друзья бельгийцы приглашают его в Брюссель прочитать ни больше ни меньше #ак лекции об Аретино... в университете Вот так, мало-помалу, любитель становится специалистом, а всякие там Сорбонны оказываются в дураках.
Помимо этого, Аполлинера связывают с Бельгией прочные узы. Неприязнь, которую поэт Бодлер питал к грузной, пьющей пиво светловолосой бельгийской Венере, мещанской, вульгарной и обрюзглой, не находит отклика у Аполлинера. Бельгия уже не является антипоэтической Страной с той поры, как из нее вышли прославленные поэты символизма, Метерлинк и Верхарн. Из разнесенных ими бацилл поэзии возникают стихи молодых поэтов, Аполлинер живо ими интересуется, читает бельгийские литературные журналы и информирует о них парижскую публику; в один из них, «Ле Пассан», он какое-то время посылает добродушные обзоры под названием «Письма из Парижа». Детские впечатления сказываются и тут, месяцы, проведенные в Ставло, и прелестная Мирейр делают для него эту страну вдвойне симпатичной. Он охотно приезжает сюда, останавливаясь то в Брюсселе, то в Кнокке ле Зут, откуда собирается проследовать в Голландию.
В Голландии до этого он бывал дважды. Летом 1905 и 1906 годов, всегда в августе, когда Париж пустеет настолько, что человеку «из общества» просто неприлично появляться на улице, так что даже те, кто по болезни или по делам вынужден оставаться на этот месяц в столице, прячутся по домам, чтобы не давать повода обвинять себя в незнании хороших манер. Август 1905 года Аполлинер провел в Амстердаме, в 1906 году посетил Роттердам. Обе эти поездки, учитывая хроническое отсутствие в эти годы денег, имеют несколько загадочный характер. Их нельзя объяснить никакими деловыми соображениями, ни семейными, ни издательскими делами. Об этом нам ничего не известно Пригласил кто-нибудь из приятелей? Возможно. Аполлинер в хороших отношениях с одним голландским издателем, но был ли он близок с ним уже тогда — трудно сказать. Правда, поездки эти прекратятся, когда в жизни Аполлинера появится Мари Лорансен, но самого этого факта еще недостаточно, чтобы сделать из него какие-то выводы: в конце концов невозможно ездить на отдых в Голландию всю жизнь. Если бы еще путешествовал поэт, не считающийся с расходами, легко было бы объяснить эти паломничества одной живописностью посещаемой страны, особенно таинственно угрюмой прелестью Амстердама, который должен был подействовать на воображение поэта, столь чуткого к зову новых городов. А не дает ли творчество Аполлинера каких-нибудь данных для прояснения причины этих путешествий, еще не прокомментированных доселе критиками, все еще не подкрепленных никакими дополнительными фактами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79