Жарри моментально выхватил револьвер, велел прохожему отойти на шесть шагов и только тогда объяснил. Потом мы расстались, и Жарри вернулся в свою нору на улице Кассет, где я должен был его навестить».
Нетрудно догадаться, что Аполлинер, всегда любящий дружеские встречи и любопытный к людям, вскоре навестил его, описав эту встречу в изданных несколько лет спустя «Колоритных современниках»:
— Мсье Альфред Жарри?
— Между четвертым и пятым.
И впрямь это так. Дом был разделен владельцем на полуэтажи, так что являлся чем-то вроде уменьшенного небоскреба. В обиталище Альфреда Жарри все было уменьшенное. Кровать была уменьшенной кроватью, скорее уж лежбищем, поскольку, как сказал мне Жарри, низкие кровати в моде. Письменный стол уменьшенным письменным столом, поскольку Жарри писал лежа на животе на полу. Меблировка была уменьшенной меблировкой, так как состояла исключительно из кровати. На стене висела уменьшенная картина — портрет Жарри, значительная часть его была сожжена, так что осталась только голова, напоминающая голову Бальзака на одной известной мне литографии. Библиотека являлась уменьшенной библиотекой, впрочем, даже и это звучит слишком громко, так как состояла она исключительно из популярного издания Рабле и двух-трех томиков «Розовой библиотеки». На камине стоял большой каменный фаллос японской работы, подарок Фелисьена Ропса. Жарри держал его под колпаком фиолетового бархага, после того как этот экзотический монолит напугал одну литературную дамочку, сильно запыхавшуюся от восхождения на четырехсполовинный этаж и встревоженную видом скупо меблированного интерьера.
— Это что, копия? — спросила дама.
— Да,—ответил Жарри,— только уменьшенная».
Как видим, гениальный сорванец всю жизнь оставался сорванцом, а слава о его раблезианских шутках дожила до наших дней.
Незадавшаяся жизнь Жарри стала предметом внимания многих современных исследователей. К ней не подходит ни одна из известных психологических схем. Его неуживчивость, неустроенность и даже явное отвращение к комфорту этого мира и людским слабостям делают из него фигуру, к которой трудно подобрать ключ, даже если ключ — человеческое расположение.
Ведь он всегда вел себя так, как будто ничуть в нем не нуждался. Всякая чувствительность претила ему, на благожелательные слова он отвечал ворчанием, ненавидел женщин, благодаря чему вычеркнул из своей жизни самую легкую для потомков страницу — историю сердца, недоставало ему красоты и привлекательности, общество его бывало невыносимо, а дурацкие выходки раздражали своим мальчишеством. Так что дружба Жарри с Рашильд, первой дамой «Меркюр де Франс», женой главного редактора, доброго и бескорыстного Альфреда Вал-лета, столь же искренне ему преданного, несколько удивляет. Мадам Рашильд, перу которой принадлежит «Мсье Венера», выпустила в двадцатых годах книжку воспоминаний о Жарри под характерным как для ее героя, так и для нее самой названием что можно перевести как «Сверхмужчина литературы». Там она рисует жизнь автора «Юбю» выдержанной в тонах забавных анекдотов, с непререкаемым авторитетом очевидца, так что на воспоминания ее вынуждены ссылаться, хотят того или нет, все комментаторы творчества Альфреда Жарри, включая нашего польского Боя-Желенского. В этой книге мадам Рашильд посвятила Аполлинеру довольно недоброжелательный и просто нашпигованный шпильками пассаж. Она обвиняет поэта не только в некомпетентности там, где дело касается его мнения о Жарри, но и дает волю своей мелкой, даже коробящей современного читателя неприязни к «метеку», то есть назойливому иностранцу, который нагло втерся во французскую литературу. А втершись — по ее мнению,— обворовывал эту литературу направо и налево, занимался плагиаторством и выдавал свои безвкусные компиляции за образец самого новейшего искусства. Только читая мадам Рашильд, понимаешь в полной мере, почему Аполлинер так усиленно старался получить французское гражданство и далее — о ужас! — розетку Почетного Легиона сразу же после войны, и до того старался, что впал в период войны в состояние какой-то патриотической экзальтации, вызывающей у его старой компании удивление и даже легкое подтрунивание. Французская буржуазия переживала в то время острый кризис нарастающего национализма, развязанного делом Дрейфуса, упорядоченного усилиями таких, как Баррес, и облагороженного жизненным примером таких, как Пеги.
В тот момент. Когда гениальные чужестранцы (особенно художники) — испанцы, русские, поляки и итальянцы — подготавливали к вящей хвале французского искусства один из великолепнейших периодов его истории, выкрики:— в зависимости от обстоятельств — начали получать права гражданства в устах лавочников и ревностных проводников идеологии, разрабатываемой умами слишком возвышенными, чтобы мешаться в вопросы низкой практики. Опасным психозом были охвачены преимущественно заурядные писаки, это они с подлинной яростью набросились на поэта, подозревая его в своих рецензиях и критических статьях в еврейском происхождении и якобы связанных с этим национальных недостатках, находящих свое выражение в характере его стихов. Факты эти тем более многозначительны (если иметь в виду Рашильд), что Аполлинер принадлежал к группе сотрудников «Меркюр де Франс». Там печаталась его «Песня несчастного в любви» и другие стихи; поэт бывал на приемах, которые возглавляла Рашильд, эта шовинистическая пифия, обожающая тематику по меньшей мере двусмысленную; словом, Аполлинер как бы принадлежал к клану и тем не менее не избежал ее гнева и злобы даже тогда, когда уже несколько лет покоился на кладбище Пер-Лашез.
Но вернемся к Жарри, который как коренной бретонец, а стало быть представитель народа, пожалуй, самого консервативного во Франции, не мог, хотя бы по своему происхождению, вызывать неприязнь Мадам, как называл ее этот порою опасный литературный смутьян. Дружбой с Жарри Рашильд оттеняет себя, как некоторые красивые женщины оттеняют свою красоту, держа при себе пантеру или злющую обезьянку. Она рассказывает о нем с этакой снисходительностью и сочувствием. Но даже она, объясняя его небрежность в одежде, отсутствие светского лоска, распущенность, алкоголизм и грубость, ухитряется оценить некоторые черты, не позволяющие отнести его к числу безнадежных дебоширов. Его отношение к близким отличалось глубокой нежностью и добросердечием, что видно из оставшихся после него писем к ней, Валлету, доктору Сальта, с которым он переводил «Папессу Иоанну».
Письма эти, касающиеся встреч. Совместных обедов, корректур и репетиций «Юбю», отмечены вежливостью и полным пониманием общепринятых норм, А повседневные выходки поражают чудачеством скорее литературным или театральным, но уже настолько привычным, что это составляет одно целое с живым человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Нетрудно догадаться, что Аполлинер, всегда любящий дружеские встречи и любопытный к людям, вскоре навестил его, описав эту встречу в изданных несколько лет спустя «Колоритных современниках»:
— Мсье Альфред Жарри?
— Между четвертым и пятым.
И впрямь это так. Дом был разделен владельцем на полуэтажи, так что являлся чем-то вроде уменьшенного небоскреба. В обиталище Альфреда Жарри все было уменьшенное. Кровать была уменьшенной кроватью, скорее уж лежбищем, поскольку, как сказал мне Жарри, низкие кровати в моде. Письменный стол уменьшенным письменным столом, поскольку Жарри писал лежа на животе на полу. Меблировка была уменьшенной меблировкой, так как состояла исключительно из кровати. На стене висела уменьшенная картина — портрет Жарри, значительная часть его была сожжена, так что осталась только голова, напоминающая голову Бальзака на одной известной мне литографии. Библиотека являлась уменьшенной библиотекой, впрочем, даже и это звучит слишком громко, так как состояла она исключительно из популярного издания Рабле и двух-трех томиков «Розовой библиотеки». На камине стоял большой каменный фаллос японской работы, подарок Фелисьена Ропса. Жарри держал его под колпаком фиолетового бархага, после того как этот экзотический монолит напугал одну литературную дамочку, сильно запыхавшуюся от восхождения на четырехсполовинный этаж и встревоженную видом скупо меблированного интерьера.
— Это что, копия? — спросила дама.
— Да,—ответил Жарри,— только уменьшенная».
Как видим, гениальный сорванец всю жизнь оставался сорванцом, а слава о его раблезианских шутках дожила до наших дней.
Незадавшаяся жизнь Жарри стала предметом внимания многих современных исследователей. К ней не подходит ни одна из известных психологических схем. Его неуживчивость, неустроенность и даже явное отвращение к комфорту этого мира и людским слабостям делают из него фигуру, к которой трудно подобрать ключ, даже если ключ — человеческое расположение.
Ведь он всегда вел себя так, как будто ничуть в нем не нуждался. Всякая чувствительность претила ему, на благожелательные слова он отвечал ворчанием, ненавидел женщин, благодаря чему вычеркнул из своей жизни самую легкую для потомков страницу — историю сердца, недоставало ему красоты и привлекательности, общество его бывало невыносимо, а дурацкие выходки раздражали своим мальчишеством. Так что дружба Жарри с Рашильд, первой дамой «Меркюр де Франс», женой главного редактора, доброго и бескорыстного Альфреда Вал-лета, столь же искренне ему преданного, несколько удивляет. Мадам Рашильд, перу которой принадлежит «Мсье Венера», выпустила в двадцатых годах книжку воспоминаний о Жарри под характерным как для ее героя, так и для нее самой названием что можно перевести как «Сверхмужчина литературы». Там она рисует жизнь автора «Юбю» выдержанной в тонах забавных анекдотов, с непререкаемым авторитетом очевидца, так что на воспоминания ее вынуждены ссылаться, хотят того или нет, все комментаторы творчества Альфреда Жарри, включая нашего польского Боя-Желенского. В этой книге мадам Рашильд посвятила Аполлинеру довольно недоброжелательный и просто нашпигованный шпильками пассаж. Она обвиняет поэта не только в некомпетентности там, где дело касается его мнения о Жарри, но и дает волю своей мелкой, даже коробящей современного читателя неприязни к «метеку», то есть назойливому иностранцу, который нагло втерся во французскую литературу. А втершись — по ее мнению,— обворовывал эту литературу направо и налево, занимался плагиаторством и выдавал свои безвкусные компиляции за образец самого новейшего искусства. Только читая мадам Рашильд, понимаешь в полной мере, почему Аполлинер так усиленно старался получить французское гражданство и далее — о ужас! — розетку Почетного Легиона сразу же после войны, и до того старался, что впал в период войны в состояние какой-то патриотической экзальтации, вызывающей у его старой компании удивление и даже легкое подтрунивание. Французская буржуазия переживала в то время острый кризис нарастающего национализма, развязанного делом Дрейфуса, упорядоченного усилиями таких, как Баррес, и облагороженного жизненным примером таких, как Пеги.
В тот момент. Когда гениальные чужестранцы (особенно художники) — испанцы, русские, поляки и итальянцы — подготавливали к вящей хвале французского искусства один из великолепнейших периодов его истории, выкрики:— в зависимости от обстоятельств — начали получать права гражданства в устах лавочников и ревностных проводников идеологии, разрабатываемой умами слишком возвышенными, чтобы мешаться в вопросы низкой практики. Опасным психозом были охвачены преимущественно заурядные писаки, это они с подлинной яростью набросились на поэта, подозревая его в своих рецензиях и критических статьях в еврейском происхождении и якобы связанных с этим национальных недостатках, находящих свое выражение в характере его стихов. Факты эти тем более многозначительны (если иметь в виду Рашильд), что Аполлинер принадлежал к группе сотрудников «Меркюр де Франс». Там печаталась его «Песня несчастного в любви» и другие стихи; поэт бывал на приемах, которые возглавляла Рашильд, эта шовинистическая пифия, обожающая тематику по меньшей мере двусмысленную; словом, Аполлинер как бы принадлежал к клану и тем не менее не избежал ее гнева и злобы даже тогда, когда уже несколько лет покоился на кладбище Пер-Лашез.
Но вернемся к Жарри, который как коренной бретонец, а стало быть представитель народа, пожалуй, самого консервативного во Франции, не мог, хотя бы по своему происхождению, вызывать неприязнь Мадам, как называл ее этот порою опасный литературный смутьян. Дружбой с Жарри Рашильд оттеняет себя, как некоторые красивые женщины оттеняют свою красоту, держа при себе пантеру или злющую обезьянку. Она рассказывает о нем с этакой снисходительностью и сочувствием. Но даже она, объясняя его небрежность в одежде, отсутствие светского лоска, распущенность, алкоголизм и грубость, ухитряется оценить некоторые черты, не позволяющие отнести его к числу безнадежных дебоширов. Его отношение к близким отличалось глубокой нежностью и добросердечием, что видно из оставшихся после него писем к ней, Валлету, доктору Сальта, с которым он переводил «Папессу Иоанну».
Письма эти, касающиеся встреч. Совместных обедов, корректур и репетиций «Юбю», отмечены вежливостью и полным пониманием общепринятых норм, А повседневные выходки поражают чудачеством скорее литературным или театральным, но уже настолько привычным, что это составляет одно целое с живым человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79