И хотя Аполлинеру все, любое слово и любая ситуация, даже самая тривиальная, кажется достойным искусства, но есть у него какой-то порог стыдливости, какой-то непреодолимый барьер, который распахивается только перед самой сильной волной лиризма.
Андре Бийи в своей книге о друге пишет нечто поразительное: одной из примечательных черт его характера он считает чистоту, внутреннюю сдержанность, определяя ее как целомудрие. Определение это по отношению к натуре столь южной, темпераментной, столь чувственной и полнокровной, удивляет. Но по некотором размышлении внешне парадоксальная формулировка приобретает известный смысл, черта эта органически присуща Аполлинеру вопреки мнению вульгарного в своих оценках Вилли, который эротическую разнузданность считает интереснейшим самовыражением знаменитых людей. Более близок к истине в этом отношении Андре Рувер, отличающийся острым и объективным умом, преданный друг Аполлинера, пожалуй, единственный, кто понял, какие перемены произошли в поэте после возвращения с фронта; Андре Рувер посвящает целую книгу анализу всех любовных увлечений Аполлинера, и его оценки, возможно слишком строгие, когда он судит связанных с Аполлинером женщин, кажутся все же убедительными и глубокими. Эта «чистота» Аполлинера отнюдь не мешала ему в его юношеских похождениях, она таилась в основе его скрываемой сентиментальности, его готовности к большому чувству, именно она позволила ему быть поэтом. Разумеется, ошибся бы тот, кто счел бы ее равнозначной благопристойности. Интересно, однако, что и в этой области, так же как во многих иных, воспоминания об Аполлинере пестрят противоречиями. «Интересен облик Аполлинера, он даже несколько таинствен»,— говорит Поль Леото, один из редакторов «
Меркюр де Франс». «Он шел вперед, готовый ко всему, на хорошее и на плохое, полный очарования, расточительный и неустрашимый, обманываемый и обкрадываемый, разрываемый на части»,— сокрушается над ним Андре Рувер. Любя жизнь чуть не до муки, после дней спокойной работы и напряженного чтения, он вдруг исчезал, чтобы появиться на следующее утро или же через несколько дней небритым, помятым, в компании неведомых иностранцев, случайно встреченных во время ночных похождений, не известно — то ли будущих художников, то ли обычных жуликов и авантюристов, следующих за ним по пятам, захваченных его рассказами, находя для себя лестным быть в обществе поэта, который каждому из них мог сказать что-нибудь примечательное, о чем на долгие годы оставалось воспоминание.
За стойкой ты стоишь в каком-то гнусном баре, Пьешь кофе за два су, подобно нищей твари,
А ночью в ресторанах пьешь вино.
Те женщины не злобны, но у них своих забот полно, Мужчин же каждое мурло терзает как заведено.
Дочь полицейского, она откуда-то с Джерси. Я грубых рук не замечал, пока не побыл с нею. Рубцы на животе ее внушают состраданье.
С такою жалкой девкой, хохочущей отвратно,
я унижаю рот.
Ты одинок. Сейчас наступит день. На улицах гремят молочные бидоны.
Ночь отступает, как прекрасная Метива,
Она внимательна, как Леа, и как Фредина лжива.
И пьешь ты эту водку, как огненную боль. И огненную боль ты пьешь, как алкоголь
Он возвращается из этих вылазок несчастный, измученный, с красными от бессоницы глазами. Как-то, возвращаясь в таком виде, он встречает Мари: она как раз сошла возле Сольферино с пароходика, привезшего ее из Отёй, и быстро вбегает по лестнице на набережной возле Лувра. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она видит высовывающееся из-за парапета лицо Гийома, Выглядит он страшно, волосы всклокочены, галстук распущен, рубашка несвежая. «Куда ты идешь?» — спрашивает он. «В Лувр»,— отвечает Мари. «Лувр в понедельник закрыт».
Отношения между Мари и Гийомом начали портиться уже тогда. Знакомые, как обычно в таких случаях, сразу делятся на два лагеря: одни утверждают, что с Аполлинером действительно трудно выдержать, такой это сангвиник, такой тиран, такой паша-самодур, да еще ко всему не хочет отказать себе ни в одном из прежних холостяцких удовольствий; другие — что Мари тдже импульсивна, что не умеет ему уступить, что с поэтом нужно обращаться иначе, что ему надо многое прощать, опекать его, быть с ним всегда, особенно когда ты ему стольким обязана, как Мари Аполлинеру, который сделал из нее сперва художницу, заставив ее найти собственный стиль, а затем — известную художницу. Как обычно, споры доказывают только одно, что дело приобретает плохой оборот и чувства обе стороны не щадят. Мари, легкомысленная и упрямая, все больше утверждается, что связь эта для нее мучительна и мешает ей в работе (весьма веский аргумент для честолюбивой художницы), что, наконец, она не намерена гак мучиться больше с Гийомом, если даже ей торжественно дадут честное слово, что ее возлюбленный когда-нибудь станет бессмертным как великий поэт. Любовь борется с жаждой покоя и самолюбием и притом так яростно, что временами сердце ее становится глухим к отчаянным призывам Гийома, чтобы наконец, после еще нескольких обид, оглохнуть окончательно. В результате некоторые друзья Гийома, характеризуя Мари, наделяют ее эпитетом «холодная», до того поражает ее бесчувствие к страданиям Гийома, которого она наконец бросит, без видимого сожаления и навсегда.
Но пока что еще длится их трудное счастье, которое кажется Гийому возможным продлить до бесконечности,
Аполлинер перебирается поближе к Мари в Отёй. В квартал, который до такой степени будет у него отождествляться с Мари, что он уедет оттуда, как только она его бросит. Сначала он живет на улице Легро, потом еще ближе, на улице Лафонтен. Квартира поэта, снятая вскоре после известного скандала с «Джокондой», очень милая, в ней множество занятных вещей, негритянских амулетов, открытых несколько лет назад для искусства Вламинком, Дереном и Матиссом, одно из окон выходит в сад, тянущийся сразу же за этим старым особняком, переделанным в доходный дом. Каменные ступени, ведущие в заросший травой двор с живописным колодцем, увитым плющом, позволяют Мари и тут исполнять прощальный ритуал с прыжками. Аполлинер принимает раз в неделю, как обычно, сборища у него весьма многочисленны, давние друзья начинают становиться знаменитыми, Матисс открывает школу в великолепном монастырском помещении, где еще недавно находился элегантный пансионат для молодых девиц, называемый «Монастырь птичек».
Аполлинер много работает. Слава литературного перипатетика требует выражения в печати, все чаще он получает заказы на критические статьи, занимательные, яркие, сугубо парижские, всегда чутко улавливающие отголоски улицы, настроения в прославленных кафе, блестящие остроты, артистические скандалы и неурядицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Андре Бийи в своей книге о друге пишет нечто поразительное: одной из примечательных черт его характера он считает чистоту, внутреннюю сдержанность, определяя ее как целомудрие. Определение это по отношению к натуре столь южной, темпераментной, столь чувственной и полнокровной, удивляет. Но по некотором размышлении внешне парадоксальная формулировка приобретает известный смысл, черта эта органически присуща Аполлинеру вопреки мнению вульгарного в своих оценках Вилли, который эротическую разнузданность считает интереснейшим самовыражением знаменитых людей. Более близок к истине в этом отношении Андре Рувер, отличающийся острым и объективным умом, преданный друг Аполлинера, пожалуй, единственный, кто понял, какие перемены произошли в поэте после возвращения с фронта; Андре Рувер посвящает целую книгу анализу всех любовных увлечений Аполлинера, и его оценки, возможно слишком строгие, когда он судит связанных с Аполлинером женщин, кажутся все же убедительными и глубокими. Эта «чистота» Аполлинера отнюдь не мешала ему в его юношеских похождениях, она таилась в основе его скрываемой сентиментальности, его готовности к большому чувству, именно она позволила ему быть поэтом. Разумеется, ошибся бы тот, кто счел бы ее равнозначной благопристойности. Интересно, однако, что и в этой области, так же как во многих иных, воспоминания об Аполлинере пестрят противоречиями. «Интересен облик Аполлинера, он даже несколько таинствен»,— говорит Поль Леото, один из редакторов «
Меркюр де Франс». «Он шел вперед, готовый ко всему, на хорошее и на плохое, полный очарования, расточительный и неустрашимый, обманываемый и обкрадываемый, разрываемый на части»,— сокрушается над ним Андре Рувер. Любя жизнь чуть не до муки, после дней спокойной работы и напряженного чтения, он вдруг исчезал, чтобы появиться на следующее утро или же через несколько дней небритым, помятым, в компании неведомых иностранцев, случайно встреченных во время ночных похождений, не известно — то ли будущих художников, то ли обычных жуликов и авантюристов, следующих за ним по пятам, захваченных его рассказами, находя для себя лестным быть в обществе поэта, который каждому из них мог сказать что-нибудь примечательное, о чем на долгие годы оставалось воспоминание.
За стойкой ты стоишь в каком-то гнусном баре, Пьешь кофе за два су, подобно нищей твари,
А ночью в ресторанах пьешь вино.
Те женщины не злобны, но у них своих забот полно, Мужчин же каждое мурло терзает как заведено.
Дочь полицейского, она откуда-то с Джерси. Я грубых рук не замечал, пока не побыл с нею. Рубцы на животе ее внушают состраданье.
С такою жалкой девкой, хохочущей отвратно,
я унижаю рот.
Ты одинок. Сейчас наступит день. На улицах гремят молочные бидоны.
Ночь отступает, как прекрасная Метива,
Она внимательна, как Леа, и как Фредина лжива.
И пьешь ты эту водку, как огненную боль. И огненную боль ты пьешь, как алкоголь
Он возвращается из этих вылазок несчастный, измученный, с красными от бессоницы глазами. Как-то, возвращаясь в таком виде, он встречает Мари: она как раз сошла возле Сольферино с пароходика, привезшего ее из Отёй, и быстро вбегает по лестнице на набережной возле Лувра. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она видит высовывающееся из-за парапета лицо Гийома, Выглядит он страшно, волосы всклокочены, галстук распущен, рубашка несвежая. «Куда ты идешь?» — спрашивает он. «В Лувр»,— отвечает Мари. «Лувр в понедельник закрыт».
Отношения между Мари и Гийомом начали портиться уже тогда. Знакомые, как обычно в таких случаях, сразу делятся на два лагеря: одни утверждают, что с Аполлинером действительно трудно выдержать, такой это сангвиник, такой тиран, такой паша-самодур, да еще ко всему не хочет отказать себе ни в одном из прежних холостяцких удовольствий; другие — что Мари тдже импульсивна, что не умеет ему уступить, что с поэтом нужно обращаться иначе, что ему надо многое прощать, опекать его, быть с ним всегда, особенно когда ты ему стольким обязана, как Мари Аполлинеру, который сделал из нее сперва художницу, заставив ее найти собственный стиль, а затем — известную художницу. Как обычно, споры доказывают только одно, что дело приобретает плохой оборот и чувства обе стороны не щадят. Мари, легкомысленная и упрямая, все больше утверждается, что связь эта для нее мучительна и мешает ей в работе (весьма веский аргумент для честолюбивой художницы), что, наконец, она не намерена гак мучиться больше с Гийомом, если даже ей торжественно дадут честное слово, что ее возлюбленный когда-нибудь станет бессмертным как великий поэт. Любовь борется с жаждой покоя и самолюбием и притом так яростно, что временами сердце ее становится глухим к отчаянным призывам Гийома, чтобы наконец, после еще нескольких обид, оглохнуть окончательно. В результате некоторые друзья Гийома, характеризуя Мари, наделяют ее эпитетом «холодная», до того поражает ее бесчувствие к страданиям Гийома, которого она наконец бросит, без видимого сожаления и навсегда.
Но пока что еще длится их трудное счастье, которое кажется Гийому возможным продлить до бесконечности,
Аполлинер перебирается поближе к Мари в Отёй. В квартал, который до такой степени будет у него отождествляться с Мари, что он уедет оттуда, как только она его бросит. Сначала он живет на улице Легро, потом еще ближе, на улице Лафонтен. Квартира поэта, снятая вскоре после известного скандала с «Джокондой», очень милая, в ней множество занятных вещей, негритянских амулетов, открытых несколько лет назад для искусства Вламинком, Дереном и Матиссом, одно из окон выходит в сад, тянущийся сразу же за этим старым особняком, переделанным в доходный дом. Каменные ступени, ведущие в заросший травой двор с живописным колодцем, увитым плющом, позволяют Мари и тут исполнять прощальный ритуал с прыжками. Аполлинер принимает раз в неделю, как обычно, сборища у него весьма многочисленны, давние друзья начинают становиться знаменитыми, Матисс открывает школу в великолепном монастырском помещении, где еще недавно находился элегантный пансионат для молодых девиц, называемый «Монастырь птичек».
Аполлинер много работает. Слава литературного перипатетика требует выражения в печати, все чаще он получает заказы на критические статьи, занимательные, яркие, сугубо парижские, всегда чутко улавливающие отголоски улицы, настроения в прославленных кафе, блестящие остроты, артистические скандалы и неурядицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79