Воскресный день тягуч до тошноты Шарманки во дворах с утра пораньше
Мяукают уныло, как коты.
И, повторив наклон Пизанской башни,
С балконов свешиваются.
По вечерам Париж лакает джин. Трамваи в электрическом блистанье, С зелеными сигналами вдоль спин, Записывают, как на нотном стане, На линиях безумие машин.
Кофейни, сквозь вечерний дым и гам, Поют любовь простуженным сифоном, И голосами скрипок и цыган, И плясуном по пояс обнаженным — Любовь к тебе, что прежде пел я сам.
Я вспоминаю для королев, И гимн рабов, бросаемых муренам, И предков незатейливый напев, И песнь, которую поют сиренам, И ту, что напевают охладев
Отъезд Анни подсказывает ему замысел стихотворения «Эмигрант из Лэндор-роуд» — Лэндор-роуд это название улицы, где жила с родителями Анни.
Я завтра отплыву в Америку, и там,
В лирических пампасах, Подзашибу деньгу, и не вернусь к теням И к улицам, где я так долго пас их
Это ностальгическое, захватывающее кажущимся холодом и неподдельной широтой дыхания, одно из самых известных стихотворений Аполлинера, особенно в Польше. Начало его, звучащее в каких-то удивительно тревожных тонах, было особенно любимым у молодых поэтов межвоенных лет:
Со шляпою в руке, не говоря ни слова, Вошел он в ателье придворного портного, Который только что с усердьем неизменным
Оттяпал головы моднейшим манекенам
Узнала ли Анни когда-нибудь, как прославились стихи, которыми мы обязаны ее жестокости и девическому упрямству? Неужели никогда не пожалела о той минуте, когда сказала ему последнее «прощай», когда он, после вторичного приезда уезжал с Виктория-стейшн, на этот раз провожаемый ею и напутствуемый с полной облегчения, свободной сердечностью, за которой уже не стояло никакого завтра?
И это отнюдь не обычно принятые риторические вопросы. Уже упоминаемый в связи со ставлосскими поисками Робер Гоффен получил на них ответ от самой Анни Плейден, которую ему удалось отыскать спустя сорок два года после разлуки с Аполлинером и двадцать восемь— после смерти поэта. Она все так же жила в Америке, вышла там замуж, овдовела и на закате жизни, так же как и в расцвете ее, снова поступила гувернанткой в богатый калифорнийский дом. Удивление старушки, вызванное тем, что какой-то иностранец разыскал ее, чтобы выспросить об интимных делах юности, не имело границ. По какому праву незнакомец требует от нее пояснений, касающихся ее отношений с тем, кого, как ей сказали, уже давно нет в живых? С молодых лет она была особой скромной, держалась всегда в стороне, привычная к этому хотя бы в силу своей профессии. Что она сделала, что сейчас нарушают ее старческий покой, треплют ее доброе имя? Она не знает, что ее имя знаменито среди любителей поэзии Аполлинера. Не знает, что тот, кто тогда только еще начинал свою поэтическую карьеру, увенчан лаврами прижизненно и посмертно. Ничего не знает. Ее беспомощность, ее растерянность подобны мольбе о пощаде. И вот сейчас, когда, казалось бы, уже ничего не остается делать, как только до могилы исполнять свои обязанности гувернантки, надо совершить работу, за которую никто не берется с легким сердцем: переворошить свою биографию и придать фактам иное звучание, переоблачиться и предстать перед вечностью, уготованной ей независимо от ее воли, человеком, некогда влюбленным в нее до беспамятства. Освоиться с посвященным ей поэтическим завещанием.
Возрождается к жизни старая отмершая ткань душевного разлада и тревоги, возвращается зловещее и много лет подавляемое в глубине сознание причиненной другому боли, снова вырывается крик самозащиты перед тем чужим, страстным, неподходящим для нее человеком. Когда-то она утешала себя тем, что это театр, что чувство это не серьезно, во всяком случае не дает никакой прочности, а этакое галльско-славянское безумие. И вот приходится капитулировать: значит, молодой поэт был гениальным поэтом, а любовь его была настоящей, и только она, она одна в этой троице была самой ненадежной, самой разочаровывающей. Во всяком случае, так это выглядит во временной перспективе. Но она же полагалась на интуицию молодой девушки, прислушивалась к ровному биению своего сердца, и ей не в чем себя упрекнуть. Разве жизнь ее и без того не была тяжелой?
Одни разочарования и ошибки. Одиночество, отрешенность, тяжелая и неблагодарная работа.
Получив первое письмо от бельгийского поэта, который со множеством извинений, но вместе с тем настойчиво молит ее ответить, она ли это, та Анни Плейден, образ которой преследовал поэта в «предвечернем тумане в Лондоне», она отвечает ему в письме, выдающем величайшее волнение:
«Сударь!
Ваше письмо, которое я получила вчера, явилось для меня полной неожиданностью. Сколько раз за все эти годы я думала о Вильгельме Костровском (!), сколько раз задавалась вопросом, жив ли он. Но никогда не представляла, что когда-нибудь о нем услышу. Как это необычно!
Я познакомилась с Гийомом в 1901 году, в то время я совершала путешествие по Франции и Германии в обществе мадам Ц. Хольтерхёф, ее дочери, графини Миль-гау и дочери графини — Габриэль.
Я была гувернанткой Габриэль, и Костро (так называли Гийома) путешествовал с нами в качестве секретаря графини Мильгау, которая была вдовой. Уже много времени утекло с той минуты, когда я утеряла с ним связь.
Я горда, что Костро стал одним из лучших французских поэтов, и была бы неслыханно счастлива прочитать его произведения, если Вы соблаговолите мне их прислать, как обещаете в письме.
Гийом написал мне стихотворение давно когда-то, но я, к сожалению, потеряла его. Но у меня еще есть некоторые полученные от него презенты.
Был ли он женат и имел ли семью?
И еще разрешите спросить, зачем Вы пытались найти меня в течение этих пяти лет в Америке и каким образом обнаружили в Англии моих родственников? Какое значение может иметь сейчас этот факт для кого-то? Как Вы узнали о нашей юношеской дружбе?
Если Вы будете столь добры и ответите на эти вопросы, я с радостью расскажу Вам все, что помню.
Ваше письмо пробудило во мне столько воспоминаний.
Искренне Ваша Анни»
До чего же занятна схема этого сложнейшего психологического анекдота! Можно было бы проиллюстрировать им небольшой трактат под названием «Преходящ-ность и ненадежность славы». Именно любимая женщина рейнского периода не знает ничего о том, что Вильгельм пли Гпном Костровицкий( по ошибке она пишет «Костровский») стал великим Аполлинером, величия и славы которого она не может понять. Ей не хватает для этого волшебного слова, которое разрешило бы секрет как его чар, так и поэтической магии; ведь она же не могла им поддаться в ту пору, когда подобная вера в поэзию или хотя бы ощущение ее даны почти всем чувствующим человеческим существам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79