А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя? Обожание, хотя бы и платоническое, молодого человека, приятного в обхождении и с необыкновенной эрудицией, наверняка помогло бы ей как-то рассеяться в этой глуши. Так что она с облегчением написала мсье Костровицкому своим старательным элегантным почерком отпускное свидетельство «по собственному желанию», решив, наверное, впредь уже никогда не брать гувернеров парами.
Гийом уезжает, чувствуя свое полное поражение:
Лини не обещала ему ничего, для этого она была слишком честной; с трудом ему удалось заполучить лондонский адрес ее родителей. Но его тянул Париж. Несколько напечатанных фельетонов и стихотворений открывали перед ним новые пути, он верил, что пробьется, войдет в литературную среду, найдет работу в редакции какого-нибудь еженедельника. Верил, что Анни все же даст себя убедить, и поэтому не прощался с нею навсегда, не отчаивался.
В Париже все прежние трудности предстали перед ним заново, найти постоянную работу было так же трудно, как и раньше, о месте в каком-нибудь журнале не могло быть и речи. Зато открылись новые перспективы. Вдруг оказалось, что среда, год назад казавшаяся молодому Гийому Костровицкому недоступной, замкнутой, враждебной, открыта для поэта, признанного способным, особенно если он при этом выказал себя не лишенным юмора, фантазии и уважения к признанным знаменитостям. Вильгельм Костровицкий начинает уже тогда печататься под псевдонимом Гийом Аполлинер, который принесет ему славу и бессмертие. «Как знать, а не принадлежите ли и вы к тем, кто не умирает»,— говорит Вечный Жид бродящему по Праге автору «Иересиарха и К0». У молодого писателя не было тогда еще никаких оснований для таких предположений, но, видимо, жажда славы появляется на свет почти одновременно с первым стихом, так было и у Аполлинера. Благодаря новым связям, Костро, так называют его наиболее близкие приятели, получает должность в банке, а когда банк объявляет о своей неплатежеспособности, становится редактором делового бюллетеня «Спутник рантье», что говорит как о буйной фантазии, так и об отсутствии ответственности, сочетающихся с дерзостью юнца, совершенно неподготовленного к подобной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя? Обожание, хотя бы и платоническое, молодого человека, приятного в обхождении и с необыкновенной эрудицией, наверняка помогло бы ей как-то рассеяться в этой глуши. Так что она с облегчением написала мсье Костровицкому своим старательным элегантным почерком отпускное свидетельство «по собственному желанию», решив, наверное, впредь уже никогда не брать гувернеров парами.
Гийом уезжает, чувствуя свое полное поражение:
Лини не обещала ему ничего, для этого она была слишком честной; с трудом ему удалось заполучить лондонский адрес ее родителей. Но его тянул Париж. Несколько напечатанных фельетонов и стихотворений открывали перед ним новые пути, он верил, что пробьется, войдет в литературную среду, найдет работу в редакции какого-нибудь еженедельника. Верил, что Анни все же даст себя убедить, и поэтому не прощался с нею навсегда, не отчаивался.
В Париже все прежние трудности предстали перед ним заново, найти постоянную работу было так же трудно, как и раньше, о месте в каком-нибудь журнале не могло быть и речи. Зато открылись новые перспективы. Вдруг оказалось, что среда, год назад казавшаяся молодому Гийому Костровицкому недоступной, замкнутой, враждебной, открыта для поэта, признанного способным, особенно если он при этом выказал себя не лишенным юмора, фантазии и уважения к признанным знаменитостям. Вильгельм Костровицкий начинает уже тогда печататься под псевдонимом Гийом Аполлинер, который принесет ему славу и бессмертие. «Как знать, а не принадлежите ли и вы к тем, кто не умирает»,— говорит Вечный Жид бродящему по Праге автору «Иересиарха и К0». У молодого писателя не было тогда еще никаких оснований для таких предположений, но, видимо, жажда славы появляется на свет почти одновременно с первым стихом, так было и у Аполлинера. Благодаря новым связям, Костро, так называют его наиболее близкие приятели, получает должность в банке, а когда банк объявляет о своей неплатежеспособности, становится редактором делового бюллетеня «Спутник рантье», что говорит как о буйной фантазии, так и об отсутствии ответственности, сочетающихся с дерзостью юнца, совершенно неподготовленного к подобной должности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79